До войны они продавались в любом продмаге. Реже встречались шкалики, "мерзавчики". Это уже был в некотором роде изыск. Самая ходовая была водка "хлебная" с колосьями на этикетке - как на гербе. Еще в широком ходу были всякие наливки для женщин: "Вишневая" ("Запеканка"), "Спотыкач" и прочие. Сухих вин и коньяков на российских столах почти не встречалось. Понятное дело, я стал это все замечать несколько позже. Они налили и выпили по порядку: за меня, за доктора, еще за каждого из родителей. Отец вынул из картонной коробочки давнюю свою вещь - несколько сильных оптических стекол, укрепленных друг над другом на трех металлических ножках. Каждое стекло можно было, вращая, отдельно настраивать, и эффект получался поразительный, увеличение многократное. Отец извинился, что больше нечего подарить. Алексей Петрович восхитился: что вы, спасибо, это великолепная штука! Отец сказал: на память, чтобы не забыли. Доктор: этот случай я и так не забуду... И сообщил, что написал обо мне и моей болезни в медицинский журнал и скоро статья выйдет. И статья действительно появилась. Это была первая рецензия, касающаяся моей скромной персоны. Алексей Петрович прислал экземпляр журнала и нам. Мать была разочарована, что я обозначен там только одной буквой. Но ведь речь шла не столько обо мне, сколько о редком случае в практике врача сельской больницы. Да и написана статья была специальным языком, сплошные термины. Когда я, вернувшись с войны, узнал, что журнал затерялся, это меня ничуть не огорчило. А теперь я сидел со взрослыми за столом. Прежде я не любил сидеть с гостями. Но то прежде. Сейчас я не уходил из-за стола, потому что есть очень хотелось. И отец придумал, как быть. В середине двадцатых в Союзе была проведена денежная реформа. Вышли в оборот золотые советские червонцы. Правда, к этому времени их уже давно прибрали к рукам. Но серебряные целковые изредка еще попадались. Полтинники с изображенным на них мощным молотобойцем - чаще. А серебряная мелочь гривенники, пятиалтынные и двугривенные - была в полном ходу, вместе с новыми, штампованными из обычного белого металла. То есть те и другие находились на равных правах. И отец придумал - выделять серебряные из общего потока. Зачем? Недавно открылись ошеломившие голодную Москву магазины Торгсина Торговля с иностранцами. Там было все! Вещи тоже. Но прежде всего людей привлекала еда. Те, кому посчастливилось иметь за границей хоть чуть-чуть состоятельных родственников, могли использовать присланную валюту. А бедный городской народ понес кто ложечку, кто цепочку, кто колечко. Художественная ценность не учитывалась - только вес. Взамен выдавались особые боны. И отец придумал - выплавлять из серебряных монет чистое серебро. Из текущей через руки мелочи, в двух-трех случаях из десяти, а в одном-то уж точно, бросались в глаза серебряные монетки - тусклые среди блестящих. Впрочем, они замечались только теми, кто обращал внимание. Однако отец вскоре понял, что этого слишком мало, прииск себя не оправдает. Прииск или риск? И то, и другое. Он подключил нескольких верных московских друзей, и они откладывали для него попадавшиеся нужные монетки. А он выплавлял из них драгоценный металл. Голь на выдумку хитра - он нашел в заводе такую возможность и пригодные для этого тигли. К тому времени стала поощряться мода не уходить с работы точно по гудку, а еще оставаться, демонстрируя преданность делу. Он тоже подолгу задерживался, но производство шло у него медленно, выработка была низкой. Я недавно поинтересовался у старого знакомого адвоката: существовала ли статья, по которой отца могли привлечь в случае его неудачи? Он задумался и ответил, что статьи такой не припоминает. Но предъявили бы обвинение по какой-нибудь другой: шутка ли, нанесение ущерба денежной системе страны в личных корыстных целях! А в чем, собственно, ущерб для системы? Он опять поразмышлял: ущерба вообще-то нету, но что, ты не знаешь, как это бывало?.. И вот отец изготовил первую порцию и послал с нею мать в город. Он очень волновался, я, правда, этого не заметил, только удивился, когда он, уходя утром, вдруг поцеловал ее в лоб и сказал: "С Богом!" Но моя мать не была бы моей матерью, если бы она тут же не рассказала мне все как есть. У нее просто зуд был какой-то. Показала она мне и слиток, несколько раз произнеся это пиратское волнующее слово. Впрочем, он выглядел не так, как я ожидал. Я думал, что это будет аккуратный брусочек с выбитой на нем маркировкой, а он оказался похожим на несколько соединенных веточек, на часть маленького букета. Сейчас, когда я пишу это, он скорее напомнил бы мне пучок вереска. Отговорившись, мать взяла сумки и поехала, веселая и беззаботная. Вернулась она во второй половине дня с полными сумками. Глаза ее сияли. Она начала выгружать на клеенку такое, о чем я уже давно позабыл. Две длинные хрустящие булки с румяными гребешками вдоль спинки, целый батон ошеломительно пахнущей колбасы, серебристые пачки сливочного масла, полголовки сыра в красной искусственной коже и еще многое. Из другой сумки она подняла и тяжело поставила на стол большую, но изящную эмалированную кастрюлю с подвязанной под дно пестрой крышкой. Раньше у нас такой кастрюли не было. - А теперь,- сказала мать,- закрой глаза и не подглядывай. Ну как?.. Необыкновенный запах наполнил комнату. Стойкий аромат цветущего луга, а может быть, и сада перебил все остальное. Я не буду говорить, что явственно и монотонно загудели рядом со мною тяжелые пчелы. Пусть другие так пишут. Мне было достаточно запаха. - Ну смотри, смотри, уже можно... Кастрюля была наполнена густым золотым медом. Я приблизил голову и полной грудью вдохнул его благоухание. - А вот сливочное печенье,- продолжала мать.- Кажется, французское. На каждом была рельефно выдавлена благостная корова. - Бери ложку, намазывай. Я сейчас чай заварю... Это было даже несколько утомительное разнообразие, требующее усилий выбора. Потом мы сидели втроем и ужинали. Счастливая мать в своем крашеном платье, уже потерявшем цвет под мышками, была очень горда - не столько отцом, сколько собою. А отец не любил выставлять собственные подвиги. Просто он был доволен, что никто не поинтересовался, откуда у нее это изделие, но как всегда сдержан. Однако мать отметила его неожиданной премией - выставила бутылку с тремя вишенками на этикетке и надписью на нерусском языке. Первый и последний раз я видел, чтобы она предлагала отцу выпить в отсутствии гостей. И сам отец, по-моему, удивился. Он изучил этикетку и небрежно заметил, что предпочитает брать более сильные крепости. Причем решительным штурмом. Но, как говорится, дареному коню... Я ничего не понял. Не уверен, поняла ли мать. Она, между прочим, тоже выпила. Не знаю, как они, но я опьянел - от еды. Это был один из главных пиров моей жизни. - Пойду лягу,- сказал я. - Вытащим тебя, вытащим,- отвечал отец, подмигивая. И вскоре вслед за первым он выпустил еще два серебряных вересковых пучка. Был долгий волшебный отрезок. Я много спал днем. Я был слаб, никуда не хотелось идти. Поем, попью чайку - и опять клонит в сон. Потом, постепенно, я начал спускаться вниз. Не было не только катка и учительницы физкультуры, чертящей в своем черном трико правильные круги,- не было и пруда, он почти высох, обнажив на дне ил, грязь, ржавую проволоку и камни. Зато мальчишки играли рядом в футбол, и я испытал потребность к ним присоединиться.
2. ТИРЛИ ТАНКИСТА
В этой главе будет много песен. Вы их, возможно, слышали, даже сами пели когда-то. Кое-кто их помнит и сейчас. Но ни в одном репертуарном сборнике или песеннике вы их не найдете. До войны, как известно, не было телевидения. Радиоприемники тоже были редкостью. У большинства имелась точка, однако не на кухне, как сейчас, а у каждой семьи в комнате. И хотя слушали все одно и то же, существовало чувство собственной причастности к передаваемому. Это как привычка к своей мебели или посуде, которые тоже были у всех почти одинаковыми. Ну и, конечно, великая роскошь того времени - патефон. Он воспринимался по значительности, почти как велосипед. Изо всех наших знакомых патефон был только у одних. О, эти патефоны!.. Раздолбанные бороздки пластинок; тупящиеся иголки, не берущие или искажающие звук; боязнь перекрутить пружину. Но ведь из радиоточек и с патефонных дисков пришли и коснулись нашего слуха волнующие банальные романсы, жизнерадостные, а то и грустные песни. А еще с танцплощадок и из кино. Ни одна картина не обходилась тогда без песен. Однако вот что поразительно! - слова многих из них неведомо кем доделывались, почти перелицовывались и тоже становились общеизвестными.
И тот, кто с песней по жизни шагает, Тот никогда и нигде не пропадет,
пелось в "Веселых ребятах". А мальчишки горланили:
Тот никогда под трамвай не попадет.
Это казалось остроумным, возможно, потому, что при переходе через улицу надлежало быть особенно внимательным, а не песни распевать. Или "Катюша":
Пусть он землю бережет родную, А сосед Катюшу сбережет.
Эта явная двусмысленность слегка щекотала нервы. Действительно сбережет, или же это сказано иронически, с издевкой? Но другое измененное место:
Выходила, песню заводила Про степного сизого орла, Про того, которого любила, Про того, которому дала,
грубо переворачивало все, меняло весь ее образ и в то же время тайно нравилось предельной правдивостью и небывалой отвагой. В связи с работой отца нам случалось жить в разных местах России, порой очень далеких, и везде были одинаковые песни. Это понятно. Но повсюду были одни и те же переделки, сейчас бы я сказал: пародии. А это каким образом? Их же по радио не разучивали! Начало перекроя знаменитейшей песни "Широка страна моя родная" выглядело так:
Широка кровать моя стальная, Много в ней подушек, простыней. Приходи ко мне, моя родная, Будем делать маленьких детей.
За этим заманчивым приглашением маячило нечто воистину неизведанное. Возможность участвовать в подобном совместном процессе тревожила и волновала. В самой песне было еще такое:
За столом никто у нас не лишний...
Неизвестный соавтор переправил здесь только одно словечко. Вместо "за" поставил "под": "Под столом никто у нас не лишний". Товарищи, да ведь это же кощунство! Тем более что следом шло про золотые буквы и "всенародный сталинский закон". Но что за нелепица! Люди пропадали, гибли по ложным обвинениям, а здесь такая громкая, не скрывающаяся агитация! Никто внимания не обращал? Как это могло быть? Конечно же, обращали. Мой сосед и одноклассник, верный друг Ленька Затевахин любил военные песни. Например, "Три танкиста".
Над границей тучи ходят хмуро, Край суровый тишиной объят. На высоком берегу Амура Часовые с палками стоят.
Вместо "часовые Родины". Ничего себе! Это что же, у нас армия палками вооружена? Да за это... Он пел с удовольствием, упоенно дурачась:
Тирли танкиста, тирли веселых друга, Экипаж соленых огурцов.
Почему огурцов, да еще соленых? Но казалось - смешно. Во дворе нашего дома была волейбольная площадка. Настоящая, туго натянутая сетка. Для нас еще высоковато. А взрослые играли с охотой, особенно в выходные. Играли навылет, тут же составлялась новая команда - против победителей. И директор играл. А мой отец любил, когда случалась особенно высокая свеча, принять мяч не руками, а на голову и под всеобщее одобрение переправить его на другую сторону. Играли в основном мужчины, но иногда в команду вставала женщина, чья-нибудь старшая сестра или молодая мать. Мне это особенно нравилось. Дом был заводской, все друг друга знали. Но одну квартиру занимали посторонние. Она была выделена для командиров НКВД - так это называлось. В двухкомнатной квартире жили две семьи, в каждой по мальчишке. Рудик и Адик. Рудольф и Адольф. Тогда регулярно попадались такие имена. Их отцы ходили в штатском, но порою и в форме, не скрывая, кто они. Уезжали по утрам на машине, а где была их работа, я не знал, хотя городок-то маленький. Мы с Ленькой сидели раньше за одной партой. Но учителя считали, что мы много разговариваем. Леньку отсадили, и теперь он находился прямо передо мной. Я все время видел его затылок и воронкой растущие на макушке белобрысые волосы. В школу мы, конечно, отправлялись всегда вместе. И эти двое иногда выходили с нами, так подгадывали, что ли? Мелюзга, не жалко. Мы, например, были в седьмом, они - в третьем или в четвертом. Их держали строго. Рудик где-то потерял варежки и то ли побоялся признаться, то ли родители так наказали, но он ходил в мороз с голыми руками. Портфельчик его на шнуре болтался сзади, а пальто у него было почему-то без карманов, он, расстегнув нижние пуговицы, засовывал руки в карманы штанов и тем спасался. Потом, в раздевалке, растирал замерзшие ляжки и живот. Хорошо, что зима скоро кончилась. Опять около дома играли в волейбол. Однажды мы с Ленькой устроились на лавочке и смотрели. На площадке был его отец. Мы тоже собирались пойти поиграть, но только в футбол, поблизости, на нашей полянке. Тут мать позвала меня пить чай. Мы договорились встретиться через пятнадцать минут. В подъезд вошли Ленькин отец и отец Рудика, а следом за ними мы. Стали подниматься. И Ленька запел:
По военной дороге Шел козел хромоногий, Выбивался, бедняга, из сил. Он зашел в ресторанчик, Чекалдыкнул стаканчик...
Вдруг отец Рудика повернул голову и спросил миролюбиво: - Это что же ты поешь? Ленька растерялся: - Песню. - Песню? Но это песня о гражданской войне, о товарищах Буденном и Ворошилове, а не о козле. Согласен? Ленька выдавил: - Все поют... - Все? Не надо, Леня. Тут Ленька с отцом свернули в свою квартиру, и Ленька крикнул мне: - Сейчас выйду! Он не вышел в тот вечер, что назавтра никак не объяснил. Мне же эта сцена не очень понравилась, и я решил рассказать о ней отцу. Тот выслушал очень серьезно и сказал: - Нужно быть осмотрительней. Тянулось бесконечно длинное лето - с футболом, рекой, бездельем. Осенью удивленные поглядывания друг на друга. Мальчишки загорели, похудели, девочки, наоборот: у них изменился не только силуэт, они сделались сдержанней, мягче, они становились девушками. В жизни словно произошел перелом, тревожили предчувствия. Исчез отец Рудика. На это не сразу обратили внимание: ну мало ли что, командировка. Однако бросалось в глаза потухшее лицо его жены, да и Рудик стал ходить в школу отдельно от своего приятеля. Вскоре незаметно пропали и они. В их комнату прибыл другой, молодой, командир с женой, но без ребенка. А нам-то что? Ну а потом война. Затемнение, призыв, голод. Втянутость во все это, скорое привыкание. В волейбол уже никто не играл, да и сетку сняли. Бедняга Адик, ох, и били же его в войну мальчишки! "Адольф! Адольф! Гитлер!" - кричали они, едва его завидев. Дорого приходилось ему платить за легкомыслие родителей. Отец перевел его в другую школу и имя ему поменял на Аркадий, но и там вскоре узнали, и детское радостно-жестокое развлечение продолжалось. А моего отца послали на другой - оборонный - завод, и мы уехали. В армию уходил с нового места, из десятого класса, даже друзьями еще не обзавелся. Друзья появились уже там, во взводе, не сразу, конечно, а лучший из них остался лежать на весенней венгерской равнине. Но двое, слава Богу, и сейчас живы. Об одном из них будет еще речь впереди. Если бы я стал писать здесь подробно о войне, то мое повествование ушло бы далеко в сторону, все более и более разрастаясь. Впрочем, о войне у меня немало написано, и в стихах, и в прозе. Я хотел было сейчас перечислить некоторые рассказы и повести о своей войне, о себе тогдашнем, безжалостно юном, но потом подумал: зачем? Кому нужно, сами отыщут... Давно я вернулся, давно отменили карточки. Вы заметили, что я не раз говорю о карточках, о тех, довоенных, и о последующих. Что поделаешь, если забыть невозможно? И опять, как из анкеты, из личного листка по учету кадров: окончил институт, женился...
Шел однажды по Арбату, по тому, настоящему Арбату, и у табачного ларька обнаружил боковым зрением капитана с общевойсковыми погонами. Перед ним были два человека. Я встал сзади него. Если бы не офицерская фуражка, я наверняка увидал бы на его макушке растущие воронкой белобрысые волосы. Я приблизил губы к его уху и пропел шепотом: - Тирли танкиста, тирли веселых друга... Он живо обернулся, засмеялся и спросил, тоже тихо: - Экипаж соленых огурцов? Это было как пароль и отзыв. В ту пору мужчины целовались только с женщинами, а не друг с другом. Мы удовлетворились радостным рукопожатием. Ну что, капитан Затевахин? Он только что окончил академию, уже получил назначение. Уезжает через два дня. С женой, детей пока нет. А ты? Дочке четыре года. Я здесь живу рядом. Зайдем! Он смотрит на часы: не могу. Телефон у тебя есть? Нет. Запиши адрес. Давай. Как же мы раньше не встретились?
Тирли танкиста, тирли веселых друга... Два. И раньше было два!
1 2 3 4 5