– Как он представился?
– Лукан, – ответила она. – Только так.
– А как называют его друзья?
– Он говорит, его называют Лаки. Лаки Лукан. Об этом писали в газетах.
– Кто, – спросил Жан-Пьер, – больше похож на фотографии?
– Оба, – ответила Хильдегард.
– Послушай, Хильдегард, не мог ли кто-то из них что-то знать о тебе? Что-нибудь из твоего прошлого? Вообще что-нибудь?
– Боже мой! – воскликнула она. – Да такая возможность существует всегда. У любого человека могло быть что-то в прошлом. Я думаю… нет, это было бы невероятно, невозможно! Какое дело подобным людям до моего прошлого?
– Возможно, никакого, – пожал плечами он.
– Возможно? О чем ты говоришь, Жан-Пьер?
– Я определенно не имею в виду, что и тебя может разыскивать Интерпол. С другой стороны…
– Что с другой стороны?
Было заметно, что эти слова встревожили ее. Жан-Пьер решил отступить.
– Никакой другой стороны нет, – сказал он, – поскольку тебя нет в списках тех, кого разыскивает полиция. – Он примиряюще улыбнулся. Жан-Пьер действительно был к ней очень привязан. – Если один из них все-таки Лукан, то, доверяясь тебе, он может считать себя в безопасности, если знает что-то о твоей прежней жизни, какую-то тайну. Но поскольку это не так, раз ты говоришь, что это не так, эта версия исключается, верно?
– Нет, – возразила она, – если один из них настоящий Лукан, то он может вообразить, будто что-то обо мне знает. Такое может вообразить каждый. Я могу сказать лишь одно: они оба, по всей вероятности, действуют вместе.

ГЛАВА 3

В назначенное Хильдегард время Уокер пришел на очередной сеанс.
– Должна признаться, меня не интересует, являетесь вы лордом Луканом или нет, – сказала доктор. – Меня интересуете вы, что вы здесь делаете, почему вы обратились к психотерапевту и почему у вас, если это действительно так, сдали нервы. Меня занимает целый ряд важных факторов и совсем не волнует, какую фамилию вы носили в семьдесят четвертом году. Что вас побудило обратиться ко мне? И почему?
– В Англии, – ответил он, – меня официально объявили умершим, чтобы прибрать к рукам мое поместье. Я уже привык думать о себе как о человеке, покинувшем этот мир. Это мучает меня.
– Некоторые считают, – напомнила она, – что настоящий лорд Лукан покончил с собой вскоре после того, как двадцать с лишним лет назад убил молодую девушку. Это очень разумное предположение.
– Его тело не было найдено, – возразил Уокер, – и это естественно. Поскольку я сижу перед вами.
– Вы не единственный претендент на это имя, – бросила Хильдегард.
– Действительно? И кто же другой?
– Их может быть много. Несколько по крайней мере. Зачем им это нужно, мне непонятно. Я считаю, вам следовало бы сидеть тихо и не привлекать к себе лишнее внимание.
– Я и сижу тихо, – сказал Уокер. – Что касается прихода к вам, то вы меня не выдадите.
– Вы уверены?
– Абсолютно.
– Мне стоит только позвонить в Интерпол.
– И мне тоже.
– Чтобы сдаться?
– Нет, чтобы выдать вас, доктор Вольф.
– Меня? Что вы несете?! – Голос Хильдегард изменился, словно ей стало трудно дышать, во рту появилась сухость.
– Вы – Беата Паппенхейм, лжестигматик из Баварии, которую разоблачили в восемьдесят шестом году и которая исчезла, прихватив из Католического фонда Паппенхейм миллионы марок. Никто не знает, сколько именно, но…
– Все, что вы говорите, – перебила пациента она, – не имеет никакого отношения к цели вашего визита. Давайте вернемся к вашей проблеме, которая, как я себе ее представляю, заключается в поиске идентичности.
– Мне не нужна никакая идентичность. Я и так знаю, кто я. У меня есть друзья, помощники. Люди, которым известно, кто я.
– Тогда вы, по всей вероятности, не нуждаетесь в моей помощи, – сказала она, еще аккуратнее, чем прежде, раскладывая на столе карандаши.
– Скажите, Беата Паппенхейм, – дерзко произнес он, – каков срок действия ордера на арест? В течение всей жизни?
– Моя фамилия не Паппенхейм, – ответила она, – и я не юрист. По-видимому, в большинстве стран ордер на арест сохраняет силу в течение всей жизни подозреваемого или же пока не будет произведен его арест. Среди ваших друзей и помощников, безусловно, есть кто-то, кто знает уголовное право или работает в этой области.
– Мои друзья стареют и некоторых уже нет в живых, – сказал человек, назвавшийся Луканом. – Но самое главное – никто из них не занимался и не занимается адвокатской практикой. Все они джентльмены, миллионеры. Такие лорды не могут быть адвокатами.
– Вы пришли сюда, – напомнила пациенту доктор Вольф, – назвавшись сначала Робертом Уокером, затем седьмым лордом Луканом. Вы – беглый преступник, обвиняемый в убийстве и скрывающийся от британского правосудия. Какие у вас есть доказательства подлинности вашей истории?
– Мне ничего не надо доказывать.
– Вам придется, если вы хотите остаться моим клиентом, – сказала она. – Особенно в связи с тем, что у меня есть пациент, тоже Лукан, который утверждает, что убийство совершил именно он. Причем этот человек чуть ли не гордится содеянным.
– Доктор Паппенхейм…
– Мистер Уокер, вы хотите получить деньги, верно?
– Отчасти.
– Принесите мне доказательства, что вы действительно Лукан, и я вам заплачу. Отчасти. А теперь сеанс, за который мне платите вы, подошел к концу. Расплатитесь в приемной у моего секретаря. И без всяких фокусов.
– До следующей пятницы, доктор Паппенхейм?
– Выйдите из моего кабинета!
Она взглянула на него с ненавистью, а он, вставая, улыбнулся ей, подчеркнуто вежливый, в дорогой неброской одежде, богатый, лощеный. Одним словом, внушающий страх.

Хильдегард достала из сумочки небольшой флакончик духов и побрызгала шею, сначала с одной стороны, потом с другой. Затем, раздумывая, положила флакончик обратно в сумочку. «Я похожа на животное, которое пытается сбить человека со следа. Откуда он взялся, этот разгребатель грязи?» Она позвонила Жан-Пьеру, будучи втайне уверенной, что он восхищается ее методами и относится с уважением к ее славе.
– Мне угрожают, – начала она, – из-за некоторых событий в моей прошлой жизни, в совершенно другом мире. Это выбивает меня из колеи. Не в смысле благоразумия, конечно. Но я не знаю, что делать.
– Послушай, Хильдегард, мы обсудим это вечером. Не стоит расстраиваться. Разве ты не предполагала, что твои пациенты не в своем уме?
– Я говорю о первом пациенте, по фамилии Уокер. Как ты думаешь, кто он на самом деле?
– Скорее всего частный детектив, – сказал Жан-Пьер, – а может, просто человек, собирающий сведения о настоящем лорде Лукане.
– Увидимся позже, – сказала она.
Жан-Пьер был на семь лет ее моложе. Но разница в возрасте не была заметна. У Хильдегард было прелестное личико и хорошая фигурка, аккуратно ухоженные темные волосы, бледная кожа и огромные серые глаза. Жан-Пьер был крепкого телосложения, рано поседевший, носил бороду. Уже больше пяти лет они с Хильдегард жили вместе. О жизни с кем-то другим, кроме Хильдегард, он не мог и помыслить.
Жан-Пьер занимался художественной обработкой металла и дерева и целые дни проводил в мастерской или в литейной. Он был гением по части изготовления таких вещей, как колокольчики, каминные приборы, всевозможные медные украшения, оконные решетки, двери и особенно модули, из которых собирались книжные шкафы. Он также ремонтировал разные сломавшиеся вещицы, делал лампы из ваз и склеивал дорогие китайские чашки. Его мастерская напоминала склад старых вещей, собранных по всей Европе: тут были и антикварные угловые шкафчики, и консоли, и маленькие изящные коробочки, и первые телефоны, и раковины, и древние монеты – вообще все, что только можно себе представить. Когда у Жан-Пьера появлялось желание сделать из дерева или железа маску, он использовал вместо глаз старинные монеты. Он обожал деревянные обувные колодки. Эта мастерская находилось на окраине города, при отсутствии пробок в получасе езды от центра (у него был «фиат минивэн»). Сейчас он жил вместе с Хильдегард на Левом берегу, на улице Драгон.

ГЛАВА 4

Давайте оставим на время имя Хильдегард – сейчас в наше повествование вступает ее настоящее имя, Беата Паппенхейм, и оно в конечном счете обязательно вернет нас к Хильдегард. В семидесятые годы Беате, молоденькой студентке из Мюнхена, вдруг надоело жить в бедности. Такое случается со многими. Однако не все находят в себе силы что-то изменить.
Беата – студентка-медичка, предполагавшая специализироваться в области женской психологии, переживала очень тяжелое время. Утром она посещала занятия в университете, после полудня учила английский, а с четырех и до восьми вечера работала в отделе кожгалантереи большого универсального магазина. Только так ей удавалось добывать средства на существование. Заработанных денег едва хватало на оплату комнаты, служившей одновременно спальней и гостиной, и на жалкую еду. Родители Беаты жили в деревне, на свиноводческой ферме. Раз в месяц на уик-энд она ездила на автобусе их навещать, привозя в качестве подарков банки консервов, овсянку или маринованные огурцы. Занятия вызывали у нее восторг, а работа в универсальном магазине приводила в отчаяние. Она устала от женщин, которые приходили покупать сумочки и которые старались определить вместимость новой покупки, вытряхивая все вещи из старой, а затем заталкивая их в новую. Именно тогда Беата часто видела пухлые, едва складывавшиеся бумажники. Иногда толстые пачки немецких марок даже не лежали в бумажнике, а просто были засунуты в сумочку. Деньги сводили ее с ума. Беата не остановилась бы перед кражей, если бы была уверена, что не попадется. Она устала, ужасно устала! Ей было всего двадцать с небольшим, но она чувствовала, что силы на исходе. Нехватка денег была постоянной.
Ее приятель, исповедовавший протестантство, изучал теологию, он отлично знал английский и заставлял ее говорить с ним только на этом языке, чтобы ей легче было читать английские учебники по психологии. Ему очень хотелось перейти в католичество – католические храмы были гораздо радостнее, чем все остальные, полны красок и блеска, благовоний и прекрасных изображений святых.
Однажды в субботу, когда Беата не поехала на ферму, приятель Генрих зашел ее навестить. Было три часа дня. Открыв своим ключом дверь, он увидел ее в постели, залитой кровью. Это было менструальное кровотечение. Кровь была повсюду: на простынях, на полу, на ее руках. Генрих побежал за хозяйкой, сдававшей ей комнату. Увидев окровавленную Беату, хозяйка начала пронзительно кричать. Тем временем молодой человек привел врача, который сделал Беате укол, а хозяйке приказал привести все в порядок. Генрих взял эту работу на себя, поскольку дрожавшую от испуга женщину также немало беспокоило и состояние ее простыней и занавесок. Каким-то образом кровь оказалась даже на окнах.
Прошло довольно много времени, когда Беата смогла сесть на кровати. К ее удивлению, хозяйка теперь была само сочувствие и даже принесла суп, который Генрих разогрел на стоявшей в углу комнаты спиртовке.
– Вы напоминаете мне, – сказала хозяйка, которая была католичкой, – изображение сестры Анастасии пяти ран Христовых, которое я видела в детстве. Она была стигматиком. Говорили, она творит чудеса. Но церковь так и не признала ее святой. Когда в епархию на осмотр храмов приезжал епископ, нам пришлось быстренько спрятать ее изображение. Но мы часто собирали пожертвования для сестры Анастасии. Она хорошо относилась к бедным.
Так у Беаты родилась идея стать святым стигматиком. Она сменила адрес. Во время каждого менструального цикла покрывала кровью руки и бинтовала ладони таким образом, чтобы казалось, будто кровь просачивается сквозь бинты. Она проделывала это каждый месяц, точно следуя традиционному описанию этого явления, и демонстрировала посторонним по крайней мере одну из пяти ран Христа (раны на каждой ладони и стопе, и рана в боку, нанесенная копьем). Между циклами она сочиняла письма с клятвенными признаниями исцеленных ею людей, благословлявших ее талант помогать страждущим. Все это происходило при пособничестве Генриха, который, казалось, настолько поверил утверждениям Беаты, что при допросе могло показаться, будто он совершенно искренен. Природа верований – очень странная штука.
Затем она занялась выпуском тысяч обращений.


БЛАГОСЛОВЕННАЯ БЕАТА ПАППЕНХЕЙМ
СТИГМАТИК ИЗ МЮНХЕНА


Повторяйте эту молитву каждое утро все семь дней недели в течение семи недель. Беата Паппенхейм молится и страдает за вас.
О Господи, благослови нас за благое служение сестры нашей Беаты Паппенхейм. Мы просим Тебя выслушать ее молитву ради нашего болящего (ей), страждущего (ей) брата (сестры) (вычеркнуть ненужное), имя которого (ой)… Во имя пяти ран Господа нашего Иисуса Христа.


Ниже находилась фотография Беаты с поднятыми вверх ладонями, из которых сочилась кровь.
Далее следовала ее краткая биография, где подчеркивалось, что она с самого детства и по сей день очень религиозна, набожна и постоянно посещает церковь.
Заканчивалось обращение следующими словами:


Я прилагаю сумму в… для помощи бедным, за которых молится Беата Паппенхейм.
Пришлите, сколько можете. Ни один ваш дар не окажется слишком мал.


В теологическом колледже у Генриха были друзья, на которых он проверил действие этого листка.
– Она действительно творит чудеса, – убежденно говорил он.
Почти все отделались шутками. Но не все. Через какое-то время весть о способности Беаты творить чудеса достигла персонала частных больниц и домов престарелых, а затем донеслась и до берегов Ирландии, этой великой страны верующих. Там почитание Беаты превратилось в настоящий культ, так что когда в конце концов (на это потребовалось восемь лет) ее разоблачили как мошенницу, сделав анализ крови, то оказалось, что самое большое число денежных переводов на ее счет поступило как раз из Ирландии. Но к тому времени она уже исчезла.
Все это время Беата жила в свое удовольствие. Раз в месяц она укладывалась в постель и, перепачкав себя кровью, принимала паломников. Чудеса действительно происходили, как это в жизни иногда случается. Когда же ее разоблачили, огромное число приверженцев, главным образом бедняков, отказывались верить тому, что писали газеты.
Сама Беата бежала за границу. Она взяла другие имя и фамилию и стала Хильдегард Вольф. Позднее она перебралась в Париж и обосновалась там, начав практику психотерапевта. С изменением фамилии в ее личности открылись новые стороны, она стала как бы иным человеком. Теперь она была готова поклясться, что Беата Паппенхейм из прошлого была совершенно «другим лицом», не имевшим с ней ничего общего. Правда, за последние двенадцать лет ей никогда и не приходилось возвращаться к этому вопросу. Уничтожив свое свидетельство о рождении и получив от одного из юрисконсультов в Марселе новое, Хильдегард просто вычеркнула из памяти мысль о Беате.
Однако ее вовсе не забыли знакомые, друзья, враги и приспешники – те, кто поживился за счет культа Благословенной Беаты Паппенхейм. Помнили ее и многочисленные бедные и состарившиеся приверженцы католичества во Франции и на Британских островах, они помнили, как делали в юности пожертвования – в сущности, небольшие, но для них огромные. Деньги посылали каждый месяц в Германию почтовым переводом или просто вкладывали в конверт вместе с молитвой купюры по десять шиллингов. Поскольку люди посылали деньги, они в своем большинстве продолжали верить в нее еще долго после того, как, например, «Католик геральд» и «Таблет» опубликовали сообщения о мошенничестве Беаты, подтвержденные научными данными.
«Беата, на твоей стороне правда. Я верю в тебя и поэтому посылаю тебе все свои сбережения. Я по-прежнему произношу твою новену Новена – в римско-католической церкви служба, состоящая из молитв, повторяющихся в течение девяти дней подряд. – Здесь и далее примеч. пер.

» – таковы были строки одного из множества почти одинаковых писем, которые отсылались обратно со штемпелем «Адрес неизвестен. Возвращено отправителю».
Генрих вернулся в свой теологический колледж и сидел тихо.

Уокер, первый так называемый Лукан, пришел на прием в точно назначенное время и был приглашен в кабинет. Он сел в кресло и, не спросив разрешения, закурил.
– Погасите сигарету, – попросила доктор.
– После ленча я люблю покурить.
– У меня еще не было ленча, – твердо сказала Хильдегард. – Я только что собиралась послать в кафе за сандвичами. – Она вызвала секретаршу. – Пусть пришлют мне сандвичи с ветчиной и сыром и бутылочку красного вина.
– Возвращаясь к вопросу о вашей настоящей фамилии… – начал Уокер.
Во взгляде Хильдегард ясно читался вызов.
– Если вы явились сюда на консультацию, то вы ее получите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14