Его изящное кружево резко выделялось на фоне голубого неба. Он еще помнил, когда строили этот мост. Помнил, как ходил по строительной площадке на 125-й улице, пробираясь между котлами со смолой, бетоном, железными балками и свежевскопанной землей. Тогда ему было четырнадцать лет. Он помнил также лето 1934 года и себя, юнца, для которого этот мост казался воротами к сокровищам мира. Тогда он думал, что стоит только перейти этот мост и можно выбраться из Гарлема. Таковы были смысл и назначение этого моста. Именно тогда, в тот день, глядя на бульдозеры и землечерпалки, шумно ворочавшие перед его глазами землю, он решил, что когда-нибудь покинет Гарлем, с тем чтобы никогда больше туда не возвращаться.
Он даже не знал, испытывал ли он к этому району ненависть. Но ясным сознанием, которое бывает только у очень молодых, тогда понял, что от жизни можно было получить кое-что получше. Он страстно жаждал этого лучшего. Позднее он понял, что к этому лучшему относилась Мери О'Брайен.
Он встретил ее, когда ему было уже семнадцать. Рожденный в итальянской семье, в которой дед даже на грани войны с державами оси говорил, что Италия – самая передовая культурная страна в мире и объявлял Муссолини спасителем итальянского народа, Хэнк сначала не мог и представить, что он может влюбиться в ирландскую девушку. Разве не говорили ему все члены семьи о том, что все ирландцы пьяницы? Разве не говорили ему товарищи великого братства улицы о том, что все ирландские девчонки весьма покладисты? Разве большинство уличных драк происходило не между итальянцами и ирландцами? Как же он мог в таком случае влюбиться в девушку, ирландское происхождение которой выдавали, уже одни ее рыжие волосы?
Он познакомился с ней, когда ей было пятнадцать лет. Тогда она еще не красила губы. Целый год назначал ей свидания, и только потом она позволила себя поцеловать. У нее был изумительный рот. Девушек он целовал и раньше, но сладости женских уст не знал до того дня, когда поцеловал Мери О'Брайен. С этого дня он полюбил ее.
Его дед по-своему пытался разобраться в этой туманной ситуации.
– Почему, – спросил он его по-итальянски, – ты непременно должен гулять с ирландкой?
Хэнк тогда ответил:
– Потому что я люблю ее, дедушка. – В его голосе прозвучала юношеская уверенность.
Любя, он открывал в ней все новое и новое и, открывая, любил ее еще больше, пока она не стала частью его планов. Он мечтал покинуть Гарлем и уехать вместе с Мери О'Брайен. Он унесет ее оттуда, а ее медные волосы будут струиться по его плечам и ее веселый смех – звенеть в воздухе.
В 1941 году японцы напали на Пирл-Харбор. Хэнк, которому тогда был двадцать один год, был немедленно призван в армию, несмотря на то, что был на последнем курсе Нью-Йоркского университета. Прощальный вечер ему устроили в доме деда. И пока гости ели lasagna – специальность его матери, – дед отвел его в сторону, положил ему на плечи руки, ничего не знавшие в жизни, кроме шитья, и спросил на ломаном английском языке:
– Идешь летать аэроплани?
– Да, дедушка, – отвечал он.
Старик кивнул. Ему было шестьдесят восемь и голова у него была белая, как снег. Его карие глаза были скрыты толстыми стеклами очков, непременной принадлежностью портного, который с ревнивой заботливостью изучал каждый свой стежок.
– Будешь бомбить Италию? – спросил он и в его глазах была печаль.
– Буду, если прикажут, – честно ответил Хэнк.
Пристально взглянув в глаза Хэнка, старик кивнул и спросил:
– А они что, тоже будут стрелять в тебя, Энрико?
– Да.
Руки старика стиснули его плечи еще крепче. С трудом он сказал:
– Что ж, тогда ты будешь тоже стрелять в них.
Хэнк кивнул.
– Да, будешь стрелять в них тоже, – повторил старик, продолжая кивать головой. Он приподнял очки и протер глаза. – Caro mio, – сказал он хрипло, – береги себя и возвращайся живой.
В тот же вечер он пошел прощаться с Мери. Ей было теперь уже девятнадцать. Они бродили по Ист-Ривер-Драйв при свете фонарей построенного три года назад моста. Фонари отражались в темной глади воды. Он поцеловал ее и спросил:
– Ты будешь ждать меня, Мери?
– Не знаю, – ответила она. – Мне ведь еще так мало лет, Хэнк, а тебя не будет так долго. Не знаю.
– Жди, Мери, прошу тебя, жди!
Никто из них его не дождался. На следующий год он получил то письмо от Мери. А еще через шесть месяцев умер дед. Его даже не отпустили тогда домой на похороны. Потом ему всегда было жаль, что этот седой, со слабыми глазами старик никогда не видел Карин. Интуитивно он знал, что эта пара образовала бы свою собственную «ось», в которой не было бы ничего общего от зловещей «высшей расы» Гитлера и Муссолини.
Паром легонько стукнулся о причал. Хэнк быстро сошел с него и направился к зданию, в котором содержался Дэнни Ди Паче.
* * *
Человек, с которым разговаривал Хэнк, был занят тем, что в течение всего разговора поминутно отвечал на телефонные звонки. На его столе стояло три телефонных аппарата. Они трезвонили с устрашающей последовательностью, и ему с трудом удавалось вклиниваться в разговор в промежутках между звонками.
– Вот, сами можете во всем убедиться, – говорил он. – Мы пытаемся справиться со всеми этими мальчиками и девочками, которых нам направляет суд по делам несовершеннолетних, но это все равно, что бросать песок в прибой. Это для нас слишком, мистер Белл, слишком много! Знаете ли вы, что бы нам хотелось сделать? Мы бы сделали многое, если бы мы имели побольше штат. Он горестно покачал головой и быстро оглянулся на телефон, опасаясь, как бы его вновь не оторвали от разговора с Хэнком.
– А какой собственно работой вы здесь занимаетесь, мистер Уолш?
– Мы копаем, мистер Белл. Стараемся узнать, почему сыплются на нас эти ребята. Но много ли можно накопать, если не хватает лопат?
– Скажите, мистер Уолш, попадали ли к вам раньше члены какой-либо из этих банд?
– Да, мистер Белл.
– Ну и что же?
– Мы ставили опыты. Мы всегда пытаемся найти в умственных способностях или эмоциональности ребенка, что именно влияет...
– Пытаетесь? – переспросил Хэнк.
– Да, пытаемся. Дело в том, что нам не всегда это удается. Ради бога, мистер Белл, мы просто завалены...
Зазвенел телефон. Уолш снял трубку.
– Хэлло, – ответил он. – Да, да, это мистер Уолш. Кто? А, здравствуйте, здравствуйте. – Он помолчал. – Да, у меня имеется рапорт на него. Одну минуту. – Он прикрыл трубку ладонью. – Вы извините меня, мистер Белл. Это займет немного времени. – Он открыл лежащую на столе папку и вновь заговорил в телефон: – Вы слушаете? Да, это подтверждено нами. Отец – алкоголик. Нет, нет, об этом не может быть и речи, рапорт лежит передо мной на... Да. Прекрасно. Спасибо, что позвонили. – Он повесил трубку и глубоко вздохнул. – Неуравновешенные семьи. Вот из этих семей к нам поступает больше всего ребят...
– Простите, я не понимаю, о чем...
– Ну как же, вы, конечно, должны знать обо всех этих исследованиях, которые проводились за последнее время, – сказал Уолш, с удивлением взглянув на Хэнка.
– Простите, боюсь, что я просто об этом не слышал.
– Тут так много рассказывать, что я просто не знаю, с чего и начать. Глюки, например. Их определительная таблица основывалась на четырех основных показателях: дисциплина, поддерживаемая отцом, надзор со стороны матери, привязанность обоих родителей к ребенку, крепость и сплоченность всей семьи. По этим анкетам были собраны данные, и их обработка показала, что если все эти факторы неудовлетворительны, то возможность детской преступности в этом случае составляет от девяноста восьми и одной десятой до ста процентов. Цифры, по-моему, весьма убедительные, а?
– Если исследование проводилось точно, то да.
– В этом нет причин сомневаться, – ответил Уолш. – Вот поэтому-то для нас всех, кто работает по детской преступности, и неудивительно, что большинство наших малолетних преступников выходит из неуравновешенных семей.
– Я все-таки не понимаю, что именно вы подразумеваете под неуравновешенными семьями?
– Разбитые, аморальные, преступные семьи. Семьи, где налицо имеется тот или иной конфликт, такой, например, какой мы наблюдали в семьях некоторых членов пуэрториканской банды. У нас было много подобных случаев.
– А Дэнни Ди Паче попадал к вам раньше?
– Нет. Рирдон попадал ненадолго.
– Ну и что же?
– То есть вы хотите знать, что мы обнаружили? Он нам показался крайне нахальным мальчишкой, у которого мать отличается излишней мягкостью, а отец, наоборот, излишней строгостью. Он представляет собой тот тип, который мы называем «агрессивной взвинченностью».
– Боюсь, что я не совсем понимаю вас, мистер Уолш.
– Я просто говорю о том, что его преступное поведение вытекает из возмущения, вызываемого гнетом с отцовской стороны, и из желания воздействовать на эмоции матери, мягкости которой он, кстати, не доверяет.
– Понимаю, – сказал Хэнк, ничего при этом не понимая. – А почему Рирдон оказался тогда здесь?
– Из-за какой-то уличной драки. Сейчас я уже не помню. Ведь это было несколько лет назад.
– Ну, а чем же все это окончилось?
– То есть вы хотите узнать, каково было решение суда?
– Да.
– Тогда он был условно освобожден.
– Несмотря на то, что ваше исследование определило его как потенциально опасного?
– Хорошо еще, что нам вообще удалось провести хоть какое-то расследование, мистер Белл. Ведь на каждых семьдесят пять мальчиков у нас приходится по одному работнику. Не кажется ли вам, что это очень мало?
– Да, я сказал бы, что немного. Ну а как же вел себя Рирдон после условного освобождения?
– Понимаете ли, инспекторы, которые занимаются проверкой поведения условно освобожденных правонарушителей, находятся почти в таком же положении, как и мы. Это обстоятельство не позволяет уделять много времени и внимания делам каждого ребенка. Получается так, что большой процент условно освобожденных ребят вновь попадаются на чем-нибудь.
– Например, как Рирдон?
– Да, если вы хотите воспользоваться им в качестве примера. Хотя он только один из сотен ему подобных. – Уолш помолчал. – Мы могли бы проделать такую огромную работу, мистер Белл, будь у нас на это деньги и люди! Такую работу!
Хэнк кивнул:
– А не кажется ли вам, что вы несколько упрощаете положение дел? То есть я хочу сказать, что, укрываясь за всеми этими психологическими...
– Укрываясь?
– Возможно, я употребил неправильное слово. Но не кажется ли вам, что преступность нельзя подвести под такую простую психологическую формулу?
– Конечно, нет. Такого зверя, как тип «чистого» преступника, практически не бывает. Агрессивно взвинченный неврастеник, капризный, эгоистичный мальчишка, даже пассивный преступник, который подвержен влиянию своей среды или семьи, не имея в себе на самом деле элемента преступности, – все эти типы редко можно встретить в чистом виде. Мы, конечно, не можем не принимать в расчет влияние окружающей среды, плохую школу или даже непросвещенность многих работников полиции и не считать их факторами, увеличивающими преступность. Но это отнюдь не психологическое определение, мистер Белл. Я надеюсь, что вы не это имели в виду.
– Эти ребята, мистер Уолш, убили другого мальчика.
– Да, я знаю об этом.
– Могли бы вы простить их поступок на том основании, что их родители неуравновешенные личности?
– Могу ли я простить убийство? – спросил Уолш.
– Да.
– Это ваше дело определять виновность, мистер Белл, а не мое. Я имею дело с живыми людьми, а не с их поступками.
Хэнк кивнул:
– Можно мне теперь повидать этого Ди Паче?
– Конечно, мистер Белл. – Когда он стал подниматься, телефон зазвонил вновь. – Черт бы его побрал, – буркнул он. – Бетти, возьмите, пожалуйста, трубку. Прошу сюда, мистер Белл.
* * *
У мальчишки были рыжевато-медные волосы, карие глаза, как у его матери, ее овал лица и ее рот – странно женственный для подростка, который уже становится мужчиной. Он был высок и мускулист, большие руки выдавали в нем уличного забияку.
– Если вы фараон, – сказал он, – то я не желаю с вами разговаривать.
– Я прокурор, – ответил Хэнк, – и будет лучше, если ты поговоришь со мной. Я буду обвинителем в вашем процессе.
– Значит, мне надо помалкивать. Хотите, чтобы я сам помог вам отправить меня на электрический стул?
– Я хочу узнать, что произошло в тот вечер, когда был убит Моррез.
– Ах вот что? Ну так идите и спросите у вашего Морреза. Может, он вам и расскажет. А я вам говорить ничего не обязан. Разговаривайте с моим адвокатом – мне их суд целых четырех назначил. Вот и идите к ним.
– С ними я уже говорил и они не возражают против того, чтобы я расспросил тебя и твоих приятелей. Ты наверное знаешь, что тебе грозит. Твои адвокаты тебе это объяснили.
– Мое дело будет разбирать суд для несовершеннолетних преступников.
– Нет, Дэнни, тебя будут судить вместе с другими.
– Ах вот как?
– Да. Твое дело будет рассматриваться в следующем месяце в суде округа. Тебе дадут возможность защищаться, но нянчиться с тобой никто не собирается. Ты убил человека, Дэнни.
– Ах так? Это вы еще должны доказать, мистер. Я не виновен, пока моя вина не доказана.
– Это верно. А теперь расскажи, что произошло вечером десятого июля?
– Я уже сто раз это рассказывал. Мы вышли пройтись. Чумазый на нас набросился и мы его прикололи. Это была самозащита.
– Мальчик, которого вы прирезали, был слеп. Неужели ты не понимаешь, что присяжные никогда не поверят, будто он напал на вас.
– А мне плевать, поверят они или нет. Все было так, как я говорю. Можете спросить Бэтмэна или Башню. Они вам скажут то же самое.
– Кто такой Бэтмэн?
– Апосто. Так его прозвали.
– Кто его так прозвал?
– Ребята из его клуба.
– Какая это банда?
– Вы же сами знаете. Чего вы меня подначиваете?
– Вопросы задаю я, – сказал Хэнк. – Как называется эта банда?
– «Альбатросы». – Дэнни помолчал: – И это не банда. Это клуб.
– Понимаю. А чем отличается банда от клуба?
– «Альбатросы» никогда ни к кому не лезут.
– В таком случае, что же вы делали в испанском Гарлеме вечером 10 июля, если не собирались ни к кому лезть?
– Мы вышли погулять.
– Ты, Башня, (это, вероятно, Рирдон) и Бэтмэн. Правильно?
– Да, – ответил Дэнни.
– Почему его называют Башней?
– Не знаю. Наверно, потому, что он высокий. И еще – очень сильный.
– А как называют тебя?
– Дэнни.
– А прозвище?
– А на что мне нужно прозвище? А уж если на то пошло, Дэнни – тоже прозвище. По-настоящему меня ведь зовут Дэниел.
– Зачем ты вступил в банду, Дэнни?
– Я не состою ни в какой банде.
– Ну, так в клуб?
– Я не состою ни в каком клубе.
– В таком случае что же ты делал с двумя «альбатросами» вечером десятого июля?
– Они позвали меня погулять, и я согласился. Вот и пошел. Это ведь не запрещено.
– Это нет, но убийство запрещено.
– Ну, это была самозащита.
– Дэнни, ты говоришь чушь, и ты знаешь это. Он же слепой.
– Ну и что?
– А вот что. Если ты будешь настаивать на своем, то я могу гарантировать тебе одно: ты попадешь на электрический стул.
Помолчав, Дэнни сказал:
– А вы разве не этого добиваетесь?
– Я добиваюсь правды.
– Я и сказал вам правду. Башня, Бэтмэн и я гуляли. Чумазый напал на нас, и мы его подкололи. Вот и вся правда.
– Ты ударил Морреза ножом?
– Конечно, я. Сволочь чумазая набросилась на нас, я ударил его четыре раза.
– Почему?
– Потому что хотел его ударить. Вы что же, думаете, я боюсь ударить ножом? Да я могу пырнуть любого, кто станет меня задирать.
– Слепого?
– А, бросьте вы! Слепой да слепой – надоело! Он на нас набросился.
– Как же он мог на вас наброситься, когда он вас не видел?
– Спросите его. Может, он нас слышал. А может, он вовсе и не был слепым. Может, он только притворялся, что слепой, чтобы...
– Дэнни, Дэнни!
– Откуда я знаю, чего он на нас набросился? Но он набросился, это факт. Ну и получил, что хотел. Но только уж «альбатросы» зря не пристанут. Они сами ни к кому не лезут, но уж если дело дойдет до драки, то увиливать тоже не станут.
– Хорошо, Дэнни. Вы втроем придумали это, и может быть, придумали не так уж плохо. Но только факты говорят о другом. Я думаю, у тебя хватит сообразительности изменить кое-что в своей истории, когда ты узнал факты.
– Я вам все рассказал, как было. Вы что, хотите, чтобы я вам соврал?
– Чего ты боишься, Дэнни? Кого ты боишься?
– Никого и ничего я на свете не боюсь. И вы это запомните. И вот что вам еще скажу. Хоть вы и говорите, что я отправлюсь на электрический стул, только вы ошибаетесь. Потому что этому не бывать. А вот на вашем месте я бы поостерегся.
– Ты мне угрожаешь, Дэнни?
– Просто советую.
– Неужели ты думаешь, я испугаюсь шайки малолетних хулиганов?
– Чего вы испугаетесь и чего нет, этого я не знаю, только я бы, скажем, не стал связываться с пятьюдесятью парнями, которые и пришить могут.
– Ты имеешь в виду «альбатросов»?
– Ничего я в виду не имею. Просто берегитесь, мистер.
– Спасибо за предупреждение, – сухо сказал Хэнк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Он даже не знал, испытывал ли он к этому району ненависть. Но ясным сознанием, которое бывает только у очень молодых, тогда понял, что от жизни можно было получить кое-что получше. Он страстно жаждал этого лучшего. Позднее он понял, что к этому лучшему относилась Мери О'Брайен.
Он встретил ее, когда ему было уже семнадцать. Рожденный в итальянской семье, в которой дед даже на грани войны с державами оси говорил, что Италия – самая передовая культурная страна в мире и объявлял Муссолини спасителем итальянского народа, Хэнк сначала не мог и представить, что он может влюбиться в ирландскую девушку. Разве не говорили ему все члены семьи о том, что все ирландцы пьяницы? Разве не говорили ему товарищи великого братства улицы о том, что все ирландские девчонки весьма покладисты? Разве большинство уличных драк происходило не между итальянцами и ирландцами? Как же он мог в таком случае влюбиться в девушку, ирландское происхождение которой выдавали, уже одни ее рыжие волосы?
Он познакомился с ней, когда ей было пятнадцать лет. Тогда она еще не красила губы. Целый год назначал ей свидания, и только потом она позволила себя поцеловать. У нее был изумительный рот. Девушек он целовал и раньше, но сладости женских уст не знал до того дня, когда поцеловал Мери О'Брайен. С этого дня он полюбил ее.
Его дед по-своему пытался разобраться в этой туманной ситуации.
– Почему, – спросил он его по-итальянски, – ты непременно должен гулять с ирландкой?
Хэнк тогда ответил:
– Потому что я люблю ее, дедушка. – В его голосе прозвучала юношеская уверенность.
Любя, он открывал в ней все новое и новое и, открывая, любил ее еще больше, пока она не стала частью его планов. Он мечтал покинуть Гарлем и уехать вместе с Мери О'Брайен. Он унесет ее оттуда, а ее медные волосы будут струиться по его плечам и ее веселый смех – звенеть в воздухе.
В 1941 году японцы напали на Пирл-Харбор. Хэнк, которому тогда был двадцать один год, был немедленно призван в армию, несмотря на то, что был на последнем курсе Нью-Йоркского университета. Прощальный вечер ему устроили в доме деда. И пока гости ели lasagna – специальность его матери, – дед отвел его в сторону, положил ему на плечи руки, ничего не знавшие в жизни, кроме шитья, и спросил на ломаном английском языке:
– Идешь летать аэроплани?
– Да, дедушка, – отвечал он.
Старик кивнул. Ему было шестьдесят восемь и голова у него была белая, как снег. Его карие глаза были скрыты толстыми стеклами очков, непременной принадлежностью портного, который с ревнивой заботливостью изучал каждый свой стежок.
– Будешь бомбить Италию? – спросил он и в его глазах была печаль.
– Буду, если прикажут, – честно ответил Хэнк.
Пристально взглянув в глаза Хэнка, старик кивнул и спросил:
– А они что, тоже будут стрелять в тебя, Энрико?
– Да.
Руки старика стиснули его плечи еще крепче. С трудом он сказал:
– Что ж, тогда ты будешь тоже стрелять в них.
Хэнк кивнул.
– Да, будешь стрелять в них тоже, – повторил старик, продолжая кивать головой. Он приподнял очки и протер глаза. – Caro mio, – сказал он хрипло, – береги себя и возвращайся живой.
В тот же вечер он пошел прощаться с Мери. Ей было теперь уже девятнадцать. Они бродили по Ист-Ривер-Драйв при свете фонарей построенного три года назад моста. Фонари отражались в темной глади воды. Он поцеловал ее и спросил:
– Ты будешь ждать меня, Мери?
– Не знаю, – ответила она. – Мне ведь еще так мало лет, Хэнк, а тебя не будет так долго. Не знаю.
– Жди, Мери, прошу тебя, жди!
Никто из них его не дождался. На следующий год он получил то письмо от Мери. А еще через шесть месяцев умер дед. Его даже не отпустили тогда домой на похороны. Потом ему всегда было жаль, что этот седой, со слабыми глазами старик никогда не видел Карин. Интуитивно он знал, что эта пара образовала бы свою собственную «ось», в которой не было бы ничего общего от зловещей «высшей расы» Гитлера и Муссолини.
Паром легонько стукнулся о причал. Хэнк быстро сошел с него и направился к зданию, в котором содержался Дэнни Ди Паче.
* * *
Человек, с которым разговаривал Хэнк, был занят тем, что в течение всего разговора поминутно отвечал на телефонные звонки. На его столе стояло три телефонных аппарата. Они трезвонили с устрашающей последовательностью, и ему с трудом удавалось вклиниваться в разговор в промежутках между звонками.
– Вот, сами можете во всем убедиться, – говорил он. – Мы пытаемся справиться со всеми этими мальчиками и девочками, которых нам направляет суд по делам несовершеннолетних, но это все равно, что бросать песок в прибой. Это для нас слишком, мистер Белл, слишком много! Знаете ли вы, что бы нам хотелось сделать? Мы бы сделали многое, если бы мы имели побольше штат. Он горестно покачал головой и быстро оглянулся на телефон, опасаясь, как бы его вновь не оторвали от разговора с Хэнком.
– А какой собственно работой вы здесь занимаетесь, мистер Уолш?
– Мы копаем, мистер Белл. Стараемся узнать, почему сыплются на нас эти ребята. Но много ли можно накопать, если не хватает лопат?
– Скажите, мистер Уолш, попадали ли к вам раньше члены какой-либо из этих банд?
– Да, мистер Белл.
– Ну и что же?
– Мы ставили опыты. Мы всегда пытаемся найти в умственных способностях или эмоциональности ребенка, что именно влияет...
– Пытаетесь? – переспросил Хэнк.
– Да, пытаемся. Дело в том, что нам не всегда это удается. Ради бога, мистер Белл, мы просто завалены...
Зазвенел телефон. Уолш снял трубку.
– Хэлло, – ответил он. – Да, да, это мистер Уолш. Кто? А, здравствуйте, здравствуйте. – Он помолчал. – Да, у меня имеется рапорт на него. Одну минуту. – Он прикрыл трубку ладонью. – Вы извините меня, мистер Белл. Это займет немного времени. – Он открыл лежащую на столе папку и вновь заговорил в телефон: – Вы слушаете? Да, это подтверждено нами. Отец – алкоголик. Нет, нет, об этом не может быть и речи, рапорт лежит передо мной на... Да. Прекрасно. Спасибо, что позвонили. – Он повесил трубку и глубоко вздохнул. – Неуравновешенные семьи. Вот из этих семей к нам поступает больше всего ребят...
– Простите, я не понимаю, о чем...
– Ну как же, вы, конечно, должны знать обо всех этих исследованиях, которые проводились за последнее время, – сказал Уолш, с удивлением взглянув на Хэнка.
– Простите, боюсь, что я просто об этом не слышал.
– Тут так много рассказывать, что я просто не знаю, с чего и начать. Глюки, например. Их определительная таблица основывалась на четырех основных показателях: дисциплина, поддерживаемая отцом, надзор со стороны матери, привязанность обоих родителей к ребенку, крепость и сплоченность всей семьи. По этим анкетам были собраны данные, и их обработка показала, что если все эти факторы неудовлетворительны, то возможность детской преступности в этом случае составляет от девяноста восьми и одной десятой до ста процентов. Цифры, по-моему, весьма убедительные, а?
– Если исследование проводилось точно, то да.
– В этом нет причин сомневаться, – ответил Уолш. – Вот поэтому-то для нас всех, кто работает по детской преступности, и неудивительно, что большинство наших малолетних преступников выходит из неуравновешенных семей.
– Я все-таки не понимаю, что именно вы подразумеваете под неуравновешенными семьями?
– Разбитые, аморальные, преступные семьи. Семьи, где налицо имеется тот или иной конфликт, такой, например, какой мы наблюдали в семьях некоторых членов пуэрториканской банды. У нас было много подобных случаев.
– А Дэнни Ди Паче попадал к вам раньше?
– Нет. Рирдон попадал ненадолго.
– Ну и что же?
– То есть вы хотите знать, что мы обнаружили? Он нам показался крайне нахальным мальчишкой, у которого мать отличается излишней мягкостью, а отец, наоборот, излишней строгостью. Он представляет собой тот тип, который мы называем «агрессивной взвинченностью».
– Боюсь, что я не совсем понимаю вас, мистер Уолш.
– Я просто говорю о том, что его преступное поведение вытекает из возмущения, вызываемого гнетом с отцовской стороны, и из желания воздействовать на эмоции матери, мягкости которой он, кстати, не доверяет.
– Понимаю, – сказал Хэнк, ничего при этом не понимая. – А почему Рирдон оказался тогда здесь?
– Из-за какой-то уличной драки. Сейчас я уже не помню. Ведь это было несколько лет назад.
– Ну, а чем же все это окончилось?
– То есть вы хотите узнать, каково было решение суда?
– Да.
– Тогда он был условно освобожден.
– Несмотря на то, что ваше исследование определило его как потенциально опасного?
– Хорошо еще, что нам вообще удалось провести хоть какое-то расследование, мистер Белл. Ведь на каждых семьдесят пять мальчиков у нас приходится по одному работнику. Не кажется ли вам, что это очень мало?
– Да, я сказал бы, что немного. Ну а как же вел себя Рирдон после условного освобождения?
– Понимаете ли, инспекторы, которые занимаются проверкой поведения условно освобожденных правонарушителей, находятся почти в таком же положении, как и мы. Это обстоятельство не позволяет уделять много времени и внимания делам каждого ребенка. Получается так, что большой процент условно освобожденных ребят вновь попадаются на чем-нибудь.
– Например, как Рирдон?
– Да, если вы хотите воспользоваться им в качестве примера. Хотя он только один из сотен ему подобных. – Уолш помолчал. – Мы могли бы проделать такую огромную работу, мистер Белл, будь у нас на это деньги и люди! Такую работу!
Хэнк кивнул:
– А не кажется ли вам, что вы несколько упрощаете положение дел? То есть я хочу сказать, что, укрываясь за всеми этими психологическими...
– Укрываясь?
– Возможно, я употребил неправильное слово. Но не кажется ли вам, что преступность нельзя подвести под такую простую психологическую формулу?
– Конечно, нет. Такого зверя, как тип «чистого» преступника, практически не бывает. Агрессивно взвинченный неврастеник, капризный, эгоистичный мальчишка, даже пассивный преступник, который подвержен влиянию своей среды или семьи, не имея в себе на самом деле элемента преступности, – все эти типы редко можно встретить в чистом виде. Мы, конечно, не можем не принимать в расчет влияние окружающей среды, плохую школу или даже непросвещенность многих работников полиции и не считать их факторами, увеличивающими преступность. Но это отнюдь не психологическое определение, мистер Белл. Я надеюсь, что вы не это имели в виду.
– Эти ребята, мистер Уолш, убили другого мальчика.
– Да, я знаю об этом.
– Могли бы вы простить их поступок на том основании, что их родители неуравновешенные личности?
– Могу ли я простить убийство? – спросил Уолш.
– Да.
– Это ваше дело определять виновность, мистер Белл, а не мое. Я имею дело с живыми людьми, а не с их поступками.
Хэнк кивнул:
– Можно мне теперь повидать этого Ди Паче?
– Конечно, мистер Белл. – Когда он стал подниматься, телефон зазвонил вновь. – Черт бы его побрал, – буркнул он. – Бетти, возьмите, пожалуйста, трубку. Прошу сюда, мистер Белл.
* * *
У мальчишки были рыжевато-медные волосы, карие глаза, как у его матери, ее овал лица и ее рот – странно женственный для подростка, который уже становится мужчиной. Он был высок и мускулист, большие руки выдавали в нем уличного забияку.
– Если вы фараон, – сказал он, – то я не желаю с вами разговаривать.
– Я прокурор, – ответил Хэнк, – и будет лучше, если ты поговоришь со мной. Я буду обвинителем в вашем процессе.
– Значит, мне надо помалкивать. Хотите, чтобы я сам помог вам отправить меня на электрический стул?
– Я хочу узнать, что произошло в тот вечер, когда был убит Моррез.
– Ах вот что? Ну так идите и спросите у вашего Морреза. Может, он вам и расскажет. А я вам говорить ничего не обязан. Разговаривайте с моим адвокатом – мне их суд целых четырех назначил. Вот и идите к ним.
– С ними я уже говорил и они не возражают против того, чтобы я расспросил тебя и твоих приятелей. Ты наверное знаешь, что тебе грозит. Твои адвокаты тебе это объяснили.
– Мое дело будет разбирать суд для несовершеннолетних преступников.
– Нет, Дэнни, тебя будут судить вместе с другими.
– Ах вот как?
– Да. Твое дело будет рассматриваться в следующем месяце в суде округа. Тебе дадут возможность защищаться, но нянчиться с тобой никто не собирается. Ты убил человека, Дэнни.
– Ах так? Это вы еще должны доказать, мистер. Я не виновен, пока моя вина не доказана.
– Это верно. А теперь расскажи, что произошло вечером десятого июля?
– Я уже сто раз это рассказывал. Мы вышли пройтись. Чумазый на нас набросился и мы его прикололи. Это была самозащита.
– Мальчик, которого вы прирезали, был слеп. Неужели ты не понимаешь, что присяжные никогда не поверят, будто он напал на вас.
– А мне плевать, поверят они или нет. Все было так, как я говорю. Можете спросить Бэтмэна или Башню. Они вам скажут то же самое.
– Кто такой Бэтмэн?
– Апосто. Так его прозвали.
– Кто его так прозвал?
– Ребята из его клуба.
– Какая это банда?
– Вы же сами знаете. Чего вы меня подначиваете?
– Вопросы задаю я, – сказал Хэнк. – Как называется эта банда?
– «Альбатросы». – Дэнни помолчал: – И это не банда. Это клуб.
– Понимаю. А чем отличается банда от клуба?
– «Альбатросы» никогда ни к кому не лезут.
– В таком случае, что же вы делали в испанском Гарлеме вечером 10 июля, если не собирались ни к кому лезть?
– Мы вышли погулять.
– Ты, Башня, (это, вероятно, Рирдон) и Бэтмэн. Правильно?
– Да, – ответил Дэнни.
– Почему его называют Башней?
– Не знаю. Наверно, потому, что он высокий. И еще – очень сильный.
– А как называют тебя?
– Дэнни.
– А прозвище?
– А на что мне нужно прозвище? А уж если на то пошло, Дэнни – тоже прозвище. По-настоящему меня ведь зовут Дэниел.
– Зачем ты вступил в банду, Дэнни?
– Я не состою ни в какой банде.
– Ну, так в клуб?
– Я не состою ни в каком клубе.
– В таком случае что же ты делал с двумя «альбатросами» вечером десятого июля?
– Они позвали меня погулять, и я согласился. Вот и пошел. Это ведь не запрещено.
– Это нет, но убийство запрещено.
– Ну, это была самозащита.
– Дэнни, ты говоришь чушь, и ты знаешь это. Он же слепой.
– Ну и что?
– А вот что. Если ты будешь настаивать на своем, то я могу гарантировать тебе одно: ты попадешь на электрический стул.
Помолчав, Дэнни сказал:
– А вы разве не этого добиваетесь?
– Я добиваюсь правды.
– Я и сказал вам правду. Башня, Бэтмэн и я гуляли. Чумазый напал на нас, и мы его подкололи. Вот и вся правда.
– Ты ударил Морреза ножом?
– Конечно, я. Сволочь чумазая набросилась на нас, я ударил его четыре раза.
– Почему?
– Потому что хотел его ударить. Вы что же, думаете, я боюсь ударить ножом? Да я могу пырнуть любого, кто станет меня задирать.
– Слепого?
– А, бросьте вы! Слепой да слепой – надоело! Он на нас набросился.
– Как же он мог на вас наброситься, когда он вас не видел?
– Спросите его. Может, он нас слышал. А может, он вовсе и не был слепым. Может, он только притворялся, что слепой, чтобы...
– Дэнни, Дэнни!
– Откуда я знаю, чего он на нас набросился? Но он набросился, это факт. Ну и получил, что хотел. Но только уж «альбатросы» зря не пристанут. Они сами ни к кому не лезут, но уж если дело дойдет до драки, то увиливать тоже не станут.
– Хорошо, Дэнни. Вы втроем придумали это, и может быть, придумали не так уж плохо. Но только факты говорят о другом. Я думаю, у тебя хватит сообразительности изменить кое-что в своей истории, когда ты узнал факты.
– Я вам все рассказал, как было. Вы что, хотите, чтобы я вам соврал?
– Чего ты боишься, Дэнни? Кого ты боишься?
– Никого и ничего я на свете не боюсь. И вы это запомните. И вот что вам еще скажу. Хоть вы и говорите, что я отправлюсь на электрический стул, только вы ошибаетесь. Потому что этому не бывать. А вот на вашем месте я бы поостерегся.
– Ты мне угрожаешь, Дэнни?
– Просто советую.
– Неужели ты думаешь, я испугаюсь шайки малолетних хулиганов?
– Чего вы испугаетесь и чего нет, этого я не знаю, только я бы, скажем, не стал связываться с пятьюдесятью парнями, которые и пришить могут.
– Ты имеешь в виду «альбатросов»?
– Ничего я в виду не имею. Просто берегитесь, мистер.
– Спасибо за предупреждение, – сухо сказал Хэнк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19