А одна из них, казалось, была ко мне особенно привязана на протяжении всего плавания вплоть до последнего дня она прилетала в четыре часа и описывала надо мной несколько кругов.
Однако сейчас меня больше интересовали рыбы. Многих мне удалось задеть или ранить своим импровизированным гарпуном. В те мгновения, когда они трепетали на конце ножа, во мне с новой силой вспыхивала надежда, что вот теперь-то я добуду себе пропитание. Но лишь в субботу 25 октября мне, наконец, удалось вытащить из воды первую дораду. Я был спасен: теперь у меня были и пища, и питье, и наживка, и даже крючки, потому что у дорады позади заостренной жаберной крышки растет великолепный природный крючок, годный для ловли рыбы. Подобные крючки давно уже находили в погребениях доисторических людей, а сейчас я снова пустил их в ход.
Теперь, когда у меня была полностью снаряженная удочка я мог каждый день добывать себе пищу и питье в любых количествах. Отныне и до конца плавания я уже не испытывал ни голода ни жажды. В моем положении потерпевшего кораблекрушение это было, конечно, величайшей ересью.
* * *
В первые дни моего плавания океан не был безлюден: большие суда, очевидно спешившие к Канарским островам, довольно часто проходили неподалеку. Но ни одно из них даже не поинтересовалось мною. Я до сих пор не знаю, видели с них «Еретика» или нет но знаю наверняка, что потерпевшему кораблекрушение будет нелегко заставить себя заметить. Я в этом убеждался не раз.
Зато рыбы заинтересовались моей лодкой: они приплывают со всех сторон, чтобы уже не покидать меня до самого конца. Рыбаки и «специалисты» торжественно объявили мне накануне отплытия: «Вдали от берегов вы не сможете поймать ничего!» Но вот голубые и зеленоватые пятна приблизились и превратились в силуэты крупных рыб, которые без всякой опаски плещутся вокруг моей лодки. За время плавания я так привык к их разноцветным спинам, что высматриваю их по утрам, словно это мои приятели. Время от времени слышится всплеск, похожий на выстрел; быстро обернувшись, я успеваю заметить серебристую молнию, ныряющую в волны.
Ветер дул теперь постоянно. Острова остались позади, передо мной был открытый океан и я шел под парусом днем и ночью, вверившись попутному ветру. Лодка скользила по медленно катившимся волнам. Скорость придает устойчивость велосипеду. А для меня скорость была залогом безопасности. Если бы я остановился, волна с силой ударила бы в кормовую доску, разбилась и захлестнула лодку. Вот тогда-то и возникло у меня чувство, которое можно назвать «тревогой за снаряжение». Я беспокоился за лодку, я боялся, что мое снаряжение, особенно залатанный парус, не выдержит. В дневнике появляется запись:
«Перед отплытием я думал, что самое трудное – это голод и жажда. Теперь я знаю: самое трудное – это „тревога за снаряжение“ и вечная сырость которая причиняет мне не меньше страданий. В то же время я не могу снять промокшую одежду, потому что тогда я погибну от холода».
И в виде заключения я записываю в тот же день:
«Потерпевший кораблекрушение не должен снимать одежду, даже если она промокла».
Уже на второй день после отплытия, промокнув насквозь, я обнаружил, что даже влажная одежда сохраняет тепло тела. А одет я был так же, как обычный человек, потерпевший кораблекрушение: на мне были брюки, рубашка, свитер и куртка.
Наученный горьким опытом, я уже не смеялся, вспоминая наряд булонских женщин, отправляющихся на ловлю креветок или на сбор съедобных ракушек: в таких случаях они надевают самое теплое платье, шерстяные чулки потолще, непромокаемую обувь и так входят в воду.
* * *
Уже в воскресенье 26 октября в моем дневнике появляется запись. «Я не могу определить свою долготу. А ведь для этого достаточно заметить по часам время, когда солнце будет в зените!»
Но мне очень важно знать свое местоположение. Принцип определения координат несложен: высота солнца над горизонтом в полдень дает мне широту, а разница между солнечным полднем и моими часами – долготу. В момент отплытия я находился на 15 o западной долготы. Теперь по моим расчетам солнце должно было достигать зенита в час пополудни по моим часам. Но в действительности солнце стояло в зените, кода мои часы показывали всего 12 часов 15 минут. Поэтому я решил, что в мои расчеты по определению долготы необходимо вносить поправку порядка 45'. Только потом станет ясно, к чему привела эта ошибка в вычислениях.
В этот день я обнаружил у себя в кармане записку от моего друга Джона Стэнилэнда, капитана яхты «Блуждающая нимфа», которая должна была отплыть от Канарских островов недели через три. Вручая мне перед отплытием эту записку, Стэнилэнд просил, чтобы я тотчас же по прибытии на один из островов Антильского архипелага послал ему телеграмму. Под своим адресом – «Барбадос, Бриджтаун, мастеру Королевской гавани Джону Стэнилэнду» – он сделал приписку: «Жди прибытия британской яхты!» Это означало: «Ты доплывешь раньше нас». Разумеется, он знал, что приплывет много раньше меня, но хотел вселить в меня уверенность, что я могу переплыть океан быстрее его.
Записываю в своем дневнике:
«Если я правильно определил свои координаты, в среду я достиг 21 o северной широты и, сменив в четверг курс на более западный, за десять дней пройду семьсот миль. Останется еще тысяча восемьсот миль. Если я буду плыть с прежней скоростью, на них уйдет дней двадцать пять. Однако не следует быть оптимистом свыше меры».
Несмотря на последнюю фразу, я был именно таким оптимистом сверх всякой меры. Но ведь надеяться никому не запрещено, и я надеялся. Я не утратил этой надежды до самого конца плавания.
Мне казалось, что я отплыл лишь вчера, но на самом деле я находился в океане уже восемь дней. Меня потом часто спрашивали, не скучал ли я. В океане не может быть скучно. Это плавание как бы совершенно выпадало из привычного плана моей жизни. Дни тянулись бесконечно, однако время для меня тогда не существовало: я потерял о нем всякое понятие. Не было больше ни назначенных на определенный час встреч, ни срочных дел, и дни текли один за другим так неприметно, что я даже этого не осознавал. Лишь позднее, когда подобная жизнь стала для меня привычной, время вновь обрело смысл, стало ощутимым и начало меня тяготить, потому что я уже мог сравнить каждый день с десятками точно таких же дней, во всем похожих на этот.
* * *
Вторая неделя плавания началась праздником, который чуть не нагнал на меня тоску. Это был день моего рождения. Уже после прибытия на остров Барбадос, когда меня спрашивали, сколько мне лет, я обычно отвечал:
– Мне исполнилось двадцать восемь лет посреди океана.
Но судьба все же улыбнулась мне в этот день и послала праздничный подарок. За лодкой волочился прикрепленный к шнуру крючок с посаженной на него летучей рыбой без головы. Внезапно большая птица, которую англичане называют «водяной стриж» (французского названия этой птицы я так и не знаю до сих пор), бросилась вниз и схватила приманку. Хоть я и побаивался, как бы она не долбанула клювом по резиновому поплавку, все-таки я ее подтащил к самому борту. К счастью, едва птица оказалась в лодке, у нее начались сильнейшие спазмы: она изрыгнула на мое суденышко все содержимое своего желудка и совершенно обессилела. Преодолев отвращение, я тут же свернул ей шею.
Впервые в жизни мне предстояло попробовать сырую птицу. Но ведь едят же сырое рубленое мясо. А чем хуже сырая птица? Только я советую всем, кто поймает морскую птицу, не ощипывать перья, а сразу содрать с нее кожу, потому что кожа водоплавающих птиц – это сплошной жир.
Свою добычу я разделил на две части: одну я решил съесть сегодня, а вторую положил на солнце, чтобы она слегка провялилась и сохранилась до завтра. Мне так надоела рыба, что я заранее ликовал: наконец-то у меня будет какая-то еда, имеющая другой вкус! Но увы, я ликовал преждевременно: меня постигло жесткое разочарование. Птица оказалась превосходной, однако имела сильнейший привкус и запах, свойственные всем «дарам моря».
Ночью мне пришлось пережить несколько неприятных минут. Над брезентовым тентом вдруг разлился какой-то таинственный свет. Я подумал что лодка горит. На деле же оказалось, что это светится половина моей птицы: фосфорическое сияние, исходившее от нее было настолько ярким, что этот странный свет озарял снизу парус, создавая жуткое призрачное зрелище.
28 октября произошло одно событие, чреватое самыми серьезными последствиями. Но в первый момент я этого просто не понял. У меня сломался браслет часов, которые заводились автоматически от движения руки; тогда я прикрепил их булавкой к моему свитеру на груди, полагая что они будут заводиться и так. Однако в моей лодчонке я сидел почти без движения, и вскоре часы остановились. Когда я их стал заводить, было поздно: время ушло. Теперь я уже не мог с уверенностью определить, в каком положении я нахожусь по отношению к западу, какова моя долгота, или, иными словами далеко ли еще до островов, к которым я плыл. А ведь это для меня было важнее всего!
После этого случая я вдруг почувствовал, что значит жить, полагаясь на волю случая, делая лишь то, что захочется, и не имея никакого плана занятий. Такая жизнь начала меня тяготить. Я решил немедленно составить себе расписание. Человек должен сам распоряжаться своими поступками, а не подчиняться обстоятельствам. Я считаю, что это крайне важно.
Прежде всего, чтобы как-то избавиться от впечатления, что вокруг меня всегда океан и только океан, я решил вести «сельский образ жизни», то есть вставать с солнцем и ложиться с солнцем.
На рассвете я просыпаюсь и собираю летучих рыб: ночью они натыкаются в темноте на мой парус и падают на тент. Начиная с третьего дня после отплытия и до самого конца плавания я каждое утро находил в лодке от пяти до пятнадцати летучих рыб. Двух самых лучших я откладываю себе на завтрак. Потом я принимаюсь за рыбную ловлю. Приблизительно часа достаточно, чтобы обеспечить себя пищей на весь день. Свой улов я делю на две части – одна пойдет на второй завтрак, другая – на обед.
Могут спросить, почему я придерживался общепринятых часов еды? Зачем нужно было дожидаться для завтрака полдня, словно дело происходило на земле? Да просто потому, что, изменив характер пищи, я не хотел вносить еще каких-то дополнительных новшеств в свой режим и менять привычные для желудка часы работы. Такое нововведение было бы совершенно излишним. Желудок привык выделять желудочный сок в совершенно определенные часы приема пищи, чтобы тут же начать ее переваривать. Для чего же задавать ему дополнительную работу?
После ловли рыбы я приступаю к систематическому осмотру лодки. Любая потертость может оказался для нее роковой: достаточно, чтобы переплет книги, какая-нибудь дощечка или хотя бы мой приемничек в течение нескольких дней оставался на одном и том же месте, чтобы резина здесь протерлась до дырки. Те, кому приведется увидеть моего «Еретика» в парижском морском музее, заметят, что, несмотря на все мои предосторожности, на правом поплавке изнутри резина стерта: в этом месте я опирался на него спиной.
Обнаружив к концу вторых суток плавания, что краска с поверхности поплавка слезла в том месте, где я опирался на него, я пришел в ужас. Значит, нужно было что-то прокладывать между моей спиной и резиной, чтобы предотвратить всякое трение. Ведь вслед за краской протрется слой материи, и тогда – прощай водо– и воздухонепроницаемость! С этого момента я стал выслушивать мою лодку, прижимаясь ухом к поплавкам на всем их протяжении, чтобы определить, в каком месте происходит трение. Так врач выслушивает сердце больного, пытаясь уловить подозрительные «шумы». Да, я тоже старался обнаружить «шумы» моей лодки, чтобы знать, откуда ей может грозить смертельная опасность. Туго накачанные поплавки, словно легкие, отчетливо передавали малейший шорох: самое слабое шипение сразу же показало бы мне, что где-то происходит утечка воздуха. Кроме такого выслушивания, я прибегал еще к одной мере предосторожности. Что бы ни случилось, моя лодка не могла спустить воздух сразу из всех отсеков. Поэтому на ночь я закрывал клапаны между отсеками, а по утрам я их снова открывал. Если бы давление воздуха в одном из отсеков почему-либо уменьшилось, я бы услышал шипение в тот момент, когда воздух начнет равномерно распределяться по всей лодке. Но, слава богу, этого не случилось ни разу!
Ежедневный осмотр, ощупывание и выслушивание лодки не раз помогали мне предотвратить катастрофу. Подобная бдительность совершенно необходима всем, терпящим бедствие на море.
После осмотра лодки наступало время зарядки: полчаса я занимаюсь гимнастикой, чтобы сохранить силу мышц и гибкость движений. И, наконец, десять-двадцать минут я трачу на сбор двух чайных ложек планктона, необходимых для предотвращения цинги. Поскольку любая спущенная за борт сеть является тормозом, я очутился перед дилеммой: либо собирать немного планктона и плыть быстро, либо вылавливать планктон в таком количестве, чтобы его хватило для еды, и стоять на месте. Я решил, что до тех пор, пока у меня будет рыба, планктон мне будет служить лишь в качестве лекарства (как витамин С).
Приближается полдень – время определения координат. Лодка пляшет на волнах, и потому, чтобы добиться наибольшей точности, я за полчаса начинаю производить пробные измерения. Солнце постепенно поднимается и вот оно уже в зените: это полдень. Несмотря на множество затруднений, вызванных тем, что я почти не возвышался над поверхностью воды, мне довольно скоро удалось достичь немалых успехов в этом виде спорта – в определении своего местонахождения. Самое сложное заключалось в том, чтобы не принять по ошибке гребень волны за линию горизонта. Волны были огромные, но двигались они равномерно, так как поблизости не было берегов. Я изучил законы их движения и знал заранее, что шестая или седьмая волна поднимет меня на такую высоту, откуда передо мной откроется линия горизонта. Поэтому я просто считал волны, не отрываясь от зрительной трубки секстанта, и, когда меня подхватывал седьмой вал, бросал взгляд на горизонт. В этот момент нужно было успеть совместить нижний край солнечного диска с линией горизонта, описывая секстантом круговое движение, чтобы удержать солнце на этой касательной. Интересно, что если в начале плавания я ошибался при определении широты на десять и более миль, то примерно через неделю я уже научился делать расчеты с точностью до одной мили.
После полудня наступает самое трудное время: часы тянутся бесконечно, солнце беспощадно печет, и нет никакой возможности от него укрыться. Эти тяжкие часы я посвящаю медицинским наблюдениям и умственной работе. В два часа – полное медицинское самоосвидетельствование: кровяное давление, температура, состояние кожных покровов, волосяных покровов, ногтей, слизистой. Затем – метеорологические наблюдения: я отмечаю температуру воздуха, температуру воды, состояние атмосферы. Потом приступаю к «субъективному исследованию» моей психики и умственных способностей. Делаю упражнения для тренировки памяти. И лишь после всего этого наступает очередь развлечений: музыки, чтения и переводов.
Когда солнце уходит за парус, я использую передышку для вечернего медосмотра: измеряю мускульную силу, отмечаю количество мочи, стул и т. д. Затем подвожу итог своим наблюдениям за день: как клевало, сколько и какой рыбы я выловил, как я использовал улов, сколько собрал планктона, каков был его вкус и состав, каких птиц я видел.
Наступающая ночь приносит желанный отдых, и после ужина я, наконец, позволяю себе послушать часок-другой радио.
Днем все время приходится думать об одном и том же: как бы мне устроиться поудобнее? Сидячее положение становится для меня уже мучительным. Я могу сидеть на бортовом поплавке, свесив ноги внутрь, но так они затекают и вспухают у лодыжек. Тогда я усаживаюсь на дно, положив ноги на поплавок. Но очень скоро боль в чрезмерно поднятых ногах, которые к тому же ударяются о весла, заставляет меня изменять позу. Наконец я укладываюсь на дно. Однако я сильно похудел и чувствую каждой костью деревянный настил, поэтом и такое положение быстро становится невыносимым. Стоять в лодке практически невозможно. Остается единственная поза, наиболее близкая к вертикальному положению: подогнув ноги в коленях, навалиться грудью на поплавок и так полулежать, ничего не видя, кроме бесконечных волн. Для верности я в таких случаях привязывал к своему поясу 25-метровую веревку, прикрепленную другим концом к основанию мачты. Конечно, лодка очень устойчива, но достаточно мне шевельнуться, как она начинает колебаться, и, чтобы сохранить равновесие, мне приходится хвататься за что попало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Однако сейчас меня больше интересовали рыбы. Многих мне удалось задеть или ранить своим импровизированным гарпуном. В те мгновения, когда они трепетали на конце ножа, во мне с новой силой вспыхивала надежда, что вот теперь-то я добуду себе пропитание. Но лишь в субботу 25 октября мне, наконец, удалось вытащить из воды первую дораду. Я был спасен: теперь у меня были и пища, и питье, и наживка, и даже крючки, потому что у дорады позади заостренной жаберной крышки растет великолепный природный крючок, годный для ловли рыбы. Подобные крючки давно уже находили в погребениях доисторических людей, а сейчас я снова пустил их в ход.
Теперь, когда у меня была полностью снаряженная удочка я мог каждый день добывать себе пищу и питье в любых количествах. Отныне и до конца плавания я уже не испытывал ни голода ни жажды. В моем положении потерпевшего кораблекрушение это было, конечно, величайшей ересью.
* * *
В первые дни моего плавания океан не был безлюден: большие суда, очевидно спешившие к Канарским островам, довольно часто проходили неподалеку. Но ни одно из них даже не поинтересовалось мною. Я до сих пор не знаю, видели с них «Еретика» или нет но знаю наверняка, что потерпевшему кораблекрушение будет нелегко заставить себя заметить. Я в этом убеждался не раз.
Зато рыбы заинтересовались моей лодкой: они приплывают со всех сторон, чтобы уже не покидать меня до самого конца. Рыбаки и «специалисты» торжественно объявили мне накануне отплытия: «Вдали от берегов вы не сможете поймать ничего!» Но вот голубые и зеленоватые пятна приблизились и превратились в силуэты крупных рыб, которые без всякой опаски плещутся вокруг моей лодки. За время плавания я так привык к их разноцветным спинам, что высматриваю их по утрам, словно это мои приятели. Время от времени слышится всплеск, похожий на выстрел; быстро обернувшись, я успеваю заметить серебристую молнию, ныряющую в волны.
Ветер дул теперь постоянно. Острова остались позади, передо мной был открытый океан и я шел под парусом днем и ночью, вверившись попутному ветру. Лодка скользила по медленно катившимся волнам. Скорость придает устойчивость велосипеду. А для меня скорость была залогом безопасности. Если бы я остановился, волна с силой ударила бы в кормовую доску, разбилась и захлестнула лодку. Вот тогда-то и возникло у меня чувство, которое можно назвать «тревогой за снаряжение». Я беспокоился за лодку, я боялся, что мое снаряжение, особенно залатанный парус, не выдержит. В дневнике появляется запись:
«Перед отплытием я думал, что самое трудное – это голод и жажда. Теперь я знаю: самое трудное – это „тревога за снаряжение“ и вечная сырость которая причиняет мне не меньше страданий. В то же время я не могу снять промокшую одежду, потому что тогда я погибну от холода».
И в виде заключения я записываю в тот же день:
«Потерпевший кораблекрушение не должен снимать одежду, даже если она промокла».
Уже на второй день после отплытия, промокнув насквозь, я обнаружил, что даже влажная одежда сохраняет тепло тела. А одет я был так же, как обычный человек, потерпевший кораблекрушение: на мне были брюки, рубашка, свитер и куртка.
Наученный горьким опытом, я уже не смеялся, вспоминая наряд булонских женщин, отправляющихся на ловлю креветок или на сбор съедобных ракушек: в таких случаях они надевают самое теплое платье, шерстяные чулки потолще, непромокаемую обувь и так входят в воду.
* * *
Уже в воскресенье 26 октября в моем дневнике появляется запись. «Я не могу определить свою долготу. А ведь для этого достаточно заметить по часам время, когда солнце будет в зените!»
Но мне очень важно знать свое местоположение. Принцип определения координат несложен: высота солнца над горизонтом в полдень дает мне широту, а разница между солнечным полднем и моими часами – долготу. В момент отплытия я находился на 15 o западной долготы. Теперь по моим расчетам солнце должно было достигать зенита в час пополудни по моим часам. Но в действительности солнце стояло в зените, кода мои часы показывали всего 12 часов 15 минут. Поэтому я решил, что в мои расчеты по определению долготы необходимо вносить поправку порядка 45'. Только потом станет ясно, к чему привела эта ошибка в вычислениях.
В этот день я обнаружил у себя в кармане записку от моего друга Джона Стэнилэнда, капитана яхты «Блуждающая нимфа», которая должна была отплыть от Канарских островов недели через три. Вручая мне перед отплытием эту записку, Стэнилэнд просил, чтобы я тотчас же по прибытии на один из островов Антильского архипелага послал ему телеграмму. Под своим адресом – «Барбадос, Бриджтаун, мастеру Королевской гавани Джону Стэнилэнду» – он сделал приписку: «Жди прибытия британской яхты!» Это означало: «Ты доплывешь раньше нас». Разумеется, он знал, что приплывет много раньше меня, но хотел вселить в меня уверенность, что я могу переплыть океан быстрее его.
Записываю в своем дневнике:
«Если я правильно определил свои координаты, в среду я достиг 21 o северной широты и, сменив в четверг курс на более западный, за десять дней пройду семьсот миль. Останется еще тысяча восемьсот миль. Если я буду плыть с прежней скоростью, на них уйдет дней двадцать пять. Однако не следует быть оптимистом свыше меры».
Несмотря на последнюю фразу, я был именно таким оптимистом сверх всякой меры. Но ведь надеяться никому не запрещено, и я надеялся. Я не утратил этой надежды до самого конца плавания.
Мне казалось, что я отплыл лишь вчера, но на самом деле я находился в океане уже восемь дней. Меня потом часто спрашивали, не скучал ли я. В океане не может быть скучно. Это плавание как бы совершенно выпадало из привычного плана моей жизни. Дни тянулись бесконечно, однако время для меня тогда не существовало: я потерял о нем всякое понятие. Не было больше ни назначенных на определенный час встреч, ни срочных дел, и дни текли один за другим так неприметно, что я даже этого не осознавал. Лишь позднее, когда подобная жизнь стала для меня привычной, время вновь обрело смысл, стало ощутимым и начало меня тяготить, потому что я уже мог сравнить каждый день с десятками точно таких же дней, во всем похожих на этот.
* * *
Вторая неделя плавания началась праздником, который чуть не нагнал на меня тоску. Это был день моего рождения. Уже после прибытия на остров Барбадос, когда меня спрашивали, сколько мне лет, я обычно отвечал:
– Мне исполнилось двадцать восемь лет посреди океана.
Но судьба все же улыбнулась мне в этот день и послала праздничный подарок. За лодкой волочился прикрепленный к шнуру крючок с посаженной на него летучей рыбой без головы. Внезапно большая птица, которую англичане называют «водяной стриж» (французского названия этой птицы я так и не знаю до сих пор), бросилась вниз и схватила приманку. Хоть я и побаивался, как бы она не долбанула клювом по резиновому поплавку, все-таки я ее подтащил к самому борту. К счастью, едва птица оказалась в лодке, у нее начались сильнейшие спазмы: она изрыгнула на мое суденышко все содержимое своего желудка и совершенно обессилела. Преодолев отвращение, я тут же свернул ей шею.
Впервые в жизни мне предстояло попробовать сырую птицу. Но ведь едят же сырое рубленое мясо. А чем хуже сырая птица? Только я советую всем, кто поймает морскую птицу, не ощипывать перья, а сразу содрать с нее кожу, потому что кожа водоплавающих птиц – это сплошной жир.
Свою добычу я разделил на две части: одну я решил съесть сегодня, а вторую положил на солнце, чтобы она слегка провялилась и сохранилась до завтра. Мне так надоела рыба, что я заранее ликовал: наконец-то у меня будет какая-то еда, имеющая другой вкус! Но увы, я ликовал преждевременно: меня постигло жесткое разочарование. Птица оказалась превосходной, однако имела сильнейший привкус и запах, свойственные всем «дарам моря».
Ночью мне пришлось пережить несколько неприятных минут. Над брезентовым тентом вдруг разлился какой-то таинственный свет. Я подумал что лодка горит. На деле же оказалось, что это светится половина моей птицы: фосфорическое сияние, исходившее от нее было настолько ярким, что этот странный свет озарял снизу парус, создавая жуткое призрачное зрелище.
28 октября произошло одно событие, чреватое самыми серьезными последствиями. Но в первый момент я этого просто не понял. У меня сломался браслет часов, которые заводились автоматически от движения руки; тогда я прикрепил их булавкой к моему свитеру на груди, полагая что они будут заводиться и так. Однако в моей лодчонке я сидел почти без движения, и вскоре часы остановились. Когда я их стал заводить, было поздно: время ушло. Теперь я уже не мог с уверенностью определить, в каком положении я нахожусь по отношению к западу, какова моя долгота, или, иными словами далеко ли еще до островов, к которым я плыл. А ведь это для меня было важнее всего!
После этого случая я вдруг почувствовал, что значит жить, полагаясь на волю случая, делая лишь то, что захочется, и не имея никакого плана занятий. Такая жизнь начала меня тяготить. Я решил немедленно составить себе расписание. Человек должен сам распоряжаться своими поступками, а не подчиняться обстоятельствам. Я считаю, что это крайне важно.
Прежде всего, чтобы как-то избавиться от впечатления, что вокруг меня всегда океан и только океан, я решил вести «сельский образ жизни», то есть вставать с солнцем и ложиться с солнцем.
На рассвете я просыпаюсь и собираю летучих рыб: ночью они натыкаются в темноте на мой парус и падают на тент. Начиная с третьего дня после отплытия и до самого конца плавания я каждое утро находил в лодке от пяти до пятнадцати летучих рыб. Двух самых лучших я откладываю себе на завтрак. Потом я принимаюсь за рыбную ловлю. Приблизительно часа достаточно, чтобы обеспечить себя пищей на весь день. Свой улов я делю на две части – одна пойдет на второй завтрак, другая – на обед.
Могут спросить, почему я придерживался общепринятых часов еды? Зачем нужно было дожидаться для завтрака полдня, словно дело происходило на земле? Да просто потому, что, изменив характер пищи, я не хотел вносить еще каких-то дополнительных новшеств в свой режим и менять привычные для желудка часы работы. Такое нововведение было бы совершенно излишним. Желудок привык выделять желудочный сок в совершенно определенные часы приема пищи, чтобы тут же начать ее переваривать. Для чего же задавать ему дополнительную работу?
После ловли рыбы я приступаю к систематическому осмотру лодки. Любая потертость может оказался для нее роковой: достаточно, чтобы переплет книги, какая-нибудь дощечка или хотя бы мой приемничек в течение нескольких дней оставался на одном и том же месте, чтобы резина здесь протерлась до дырки. Те, кому приведется увидеть моего «Еретика» в парижском морском музее, заметят, что, несмотря на все мои предосторожности, на правом поплавке изнутри резина стерта: в этом месте я опирался на него спиной.
Обнаружив к концу вторых суток плавания, что краска с поверхности поплавка слезла в том месте, где я опирался на него, я пришел в ужас. Значит, нужно было что-то прокладывать между моей спиной и резиной, чтобы предотвратить всякое трение. Ведь вслед за краской протрется слой материи, и тогда – прощай водо– и воздухонепроницаемость! С этого момента я стал выслушивать мою лодку, прижимаясь ухом к поплавкам на всем их протяжении, чтобы определить, в каком месте происходит трение. Так врач выслушивает сердце больного, пытаясь уловить подозрительные «шумы». Да, я тоже старался обнаружить «шумы» моей лодки, чтобы знать, откуда ей может грозить смертельная опасность. Туго накачанные поплавки, словно легкие, отчетливо передавали малейший шорох: самое слабое шипение сразу же показало бы мне, что где-то происходит утечка воздуха. Кроме такого выслушивания, я прибегал еще к одной мере предосторожности. Что бы ни случилось, моя лодка не могла спустить воздух сразу из всех отсеков. Поэтому на ночь я закрывал клапаны между отсеками, а по утрам я их снова открывал. Если бы давление воздуха в одном из отсеков почему-либо уменьшилось, я бы услышал шипение в тот момент, когда воздух начнет равномерно распределяться по всей лодке. Но, слава богу, этого не случилось ни разу!
Ежедневный осмотр, ощупывание и выслушивание лодки не раз помогали мне предотвратить катастрофу. Подобная бдительность совершенно необходима всем, терпящим бедствие на море.
После осмотра лодки наступало время зарядки: полчаса я занимаюсь гимнастикой, чтобы сохранить силу мышц и гибкость движений. И, наконец, десять-двадцать минут я трачу на сбор двух чайных ложек планктона, необходимых для предотвращения цинги. Поскольку любая спущенная за борт сеть является тормозом, я очутился перед дилеммой: либо собирать немного планктона и плыть быстро, либо вылавливать планктон в таком количестве, чтобы его хватило для еды, и стоять на месте. Я решил, что до тех пор, пока у меня будет рыба, планктон мне будет служить лишь в качестве лекарства (как витамин С).
Приближается полдень – время определения координат. Лодка пляшет на волнах, и потому, чтобы добиться наибольшей точности, я за полчаса начинаю производить пробные измерения. Солнце постепенно поднимается и вот оно уже в зените: это полдень. Несмотря на множество затруднений, вызванных тем, что я почти не возвышался над поверхностью воды, мне довольно скоро удалось достичь немалых успехов в этом виде спорта – в определении своего местонахождения. Самое сложное заключалось в том, чтобы не принять по ошибке гребень волны за линию горизонта. Волны были огромные, но двигались они равномерно, так как поблизости не было берегов. Я изучил законы их движения и знал заранее, что шестая или седьмая волна поднимет меня на такую высоту, откуда передо мной откроется линия горизонта. Поэтому я просто считал волны, не отрываясь от зрительной трубки секстанта, и, когда меня подхватывал седьмой вал, бросал взгляд на горизонт. В этот момент нужно было успеть совместить нижний край солнечного диска с линией горизонта, описывая секстантом круговое движение, чтобы удержать солнце на этой касательной. Интересно, что если в начале плавания я ошибался при определении широты на десять и более миль, то примерно через неделю я уже научился делать расчеты с точностью до одной мили.
После полудня наступает самое трудное время: часы тянутся бесконечно, солнце беспощадно печет, и нет никакой возможности от него укрыться. Эти тяжкие часы я посвящаю медицинским наблюдениям и умственной работе. В два часа – полное медицинское самоосвидетельствование: кровяное давление, температура, состояние кожных покровов, волосяных покровов, ногтей, слизистой. Затем – метеорологические наблюдения: я отмечаю температуру воздуха, температуру воды, состояние атмосферы. Потом приступаю к «субъективному исследованию» моей психики и умственных способностей. Делаю упражнения для тренировки памяти. И лишь после всего этого наступает очередь развлечений: музыки, чтения и переводов.
Когда солнце уходит за парус, я использую передышку для вечернего медосмотра: измеряю мускульную силу, отмечаю количество мочи, стул и т. д. Затем подвожу итог своим наблюдениям за день: как клевало, сколько и какой рыбы я выловил, как я использовал улов, сколько собрал планктона, каков был его вкус и состав, каких птиц я видел.
Наступающая ночь приносит желанный отдых, и после ужина я, наконец, позволяю себе послушать часок-другой радио.
Днем все время приходится думать об одном и том же: как бы мне устроиться поудобнее? Сидячее положение становится для меня уже мучительным. Я могу сидеть на бортовом поплавке, свесив ноги внутрь, но так они затекают и вспухают у лодыжек. Тогда я усаживаюсь на дно, положив ноги на поплавок. Но очень скоро боль в чрезмерно поднятых ногах, которые к тому же ударяются о весла, заставляет меня изменять позу. Наконец я укладываюсь на дно. Однако я сильно похудел и чувствую каждой костью деревянный настил, поэтом и такое положение быстро становится невыносимым. Стоять в лодке практически невозможно. Остается единственная поза, наиболее близкая к вертикальному положению: подогнув ноги в коленях, навалиться грудью на поплавок и так полулежать, ничего не видя, кроме бесконечных волн. Для верности я в таких случаях привязывал к своему поясу 25-метровую веревку, прикрепленную другим концом к основанию мачты. Конечно, лодка очень устойчива, но достаточно мне шевельнуться, как она начинает колебаться, и, чтобы сохранить равновесие, мне приходится хвататься за что попало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25