– И кинжал…
Сняв с пояса кинжал, Абдулла бросил и его на пол.
– И пять шагов вперед, – с улыбкой закончил Сухов.
Абдулла сделал пять шагов, не отрывая косого взгляда от Сухова, готовый в любую минуту перехватить инициативу, но красноармеец был опытен в каждом своем движении – это Абдулла определил сразу. Вместе с тем он, как и Сухов при его пленении на берегу, с некоторым облегчением подумал о том, что если его не застрелили сразу – значит, он зачем-то нужен, и теперь у него есть время, а следовательно, и возможность изменить ситуацию в свою пользу. С этой минуты Абдулла стал напряженно ждать подходящего момента.
Сухов спрыгнул с подоконника, таща за собой пулемет, ногой отбросил подальше кинжал, маузер взял себе.
– А теперь вели своим нукерам убираться отсюда.
Абдулла покосился на него, сверкнув глазами.
– Чуть что – я не промахнусь… – Сухов спрятался за высоченную спинку музейной кровати, которую приволок и собрал для Гюльчатай Петруха. Оттуда удобно было держать Абдуллу на мушке. – Абдулла, руки-то опусти, – посоветовал он ласково.
Абдулла опустил руки, гневно закричал:
– Махмуд!
В комнату, склонившись, вошел нукер.
– Идите грузить баркас, – приказал Абдулла, не оборачиваясь. – Я пока тут останусь… Если к полудню не появлюсь – придете рассчитаться за меня.
Нукер непонимающе взглянул на женщин, помедлил, топчась в дверях.
– Пошел вон! – крикнул Абдулла.
Нукер с поклоном удалился.
Сухов, отцепив веревку от пулемета, отпустил ее – противовес с камнем полетел вниз, угодив стоящему как раз под окном подпоручику по голове – тот свалился, но, полежав немного, вскочил на ноги и побежал за торопливо покидающими территорию дворца нукерами.
Подталкивая стволом револьвера в спину, Сухов провел Абдуллу на первый этаж музея, к зиндану – полуподвальной тюрьме. Это была комната с зарешеченными окнами и дверью, запирающейся снаружи на засов.
По дороге Абдулла спросил:
– Ты кто?
– Сухов я… может, слыхал? – Абдулла слегка наклонил голову. – Давно хотел с тобой встретиться, но не довелось…
– Теперь встретились, – мрачно усмехнулся Абдулла.
Да, он слыхал про Сухова. Ему рассказывали про этого ловкого и удачливого иноверца, который умудрился с воды взорвать плотину Аслан-бая, взял в плен самого Черного Имама в той самой крепости, где Абдулла два дня назад оставил своих жен.
Посадив Абдуллу в зиндан, Сухов задвинул засов, вбив его для верности ладонью, и тут к нему подбежал Петруха. Парень был жив и невредим, благодаря своей осекающейся винтовке.
– Ты где пропадал? – строго спросил Сухов.
– В разведку ходил, товарищ Сухов. Они там грузятся! – доложил Петруха.
– Останешься здесь… И не спускай с него глаз, приказал Сухов, ткнув пальцем в решетку зиндана, за которой виднелось угрюмое лицо пленника. – А я схожу на берег. Поглядим, как они грузятся.
Люди Абдуллы готовились к отплытию. Они, быстро спустив на воду баркас, грузили на него тюки с награбленным барахлом, запасались в дорогу провизией – катили бочонки с пресной водой, на огне костра жарилась баранья туша.
Сообщение о пленении Абдуллы вызвало всеобщее замешательство; все засуетились, забегали, покрикивая друг на друга.
Саид сидел у костра, когда примчавшийся нукер выкрикнул, задыхаясь:
– Абдуллу взяли!
– Как?! Кто?! – донеслось со всех сторон.
– Рыжий урус!
Четверо нукеров, охраняющих Саида, сразу потеряли к нему интерес и двинулись к баркасу. Саид тут же воспользовался суматохой. Стараясь не делать резких движений, он медленно поднялся, подошел к ближайшему джигиту, катящему бочку, быстрым движением вытащил у него из-за пояса револьвер и, приставив дуло к заросшему подбородку растерявшегося от неожиданности головореза, снял с его плеча и карабин.
– Не говори никому, не надо, – доброжелательно по советовал он бородатому и, продолжая держать его на прицеле, отступил на несколько шагов, чтобы приблизиться к своему коню, стоящему у коновязи среди других.
Никто не успел обратить на Саида внимания. Пятясь, он подошел к коню и одним махом вскочил на него. Развернулся в седле боком, все еще держа под прицелом оторопевшего бородача, и тронулся с места.
Чуть раньше острый глаз Саида заметил белый кепарь Сухова, почти незаметно торчащий над гребнем бархана поодаль.
Из-за бархана Сухов следил за суетой у баркаса. Заметив Саида, он обрадовался, а когда тот проделал свой фокус с побегом, выставил ствол пулемета над гребнем, чтобы в любой момент поддержать друга огнем.
Саид, держа карабин и револьвер наготове и поглядывая назад, подъехал к Сухову, лежащему у пулемета, соскользнул с седла на песок, прилег рядом.
– Обманут тебя, – сказал он. – Сядут на баркас. Ты отпустишь Абдуллу. Они вернутся.
– Это вряд ли, – усмехнулся Сухов.
Во дворе своего дома-крепости, под навесом, жена Верещагина Настасья вспорола брюхо здоровенному осетру, выложила икру в большую миску, посолила ее, взбивая ложкой, затем понесла икру в дом…
… Настасья во время войны была сестрой милосердия в прифронтовом лазарете, а затем ее перевели в большой госпиталь. Когда в ее палату поступил раненый Верещагин, она почти с первого взгляда влюбилась в него. К ее радости Верещагин тоже обратил на нее внимание.
На фронте он был разведчиком-пластуном. Ужом, на животе (отсюда выражение «по-пластунски») он проползал за линию фронта и часами, а то и сутками лежал где-нибудь в камышах, кустах, высокой траве…
Изучив распорядок дня воинской части, движение офицеров, солдат, часовых, он внезапно набрасывался на кого-нибудь из них и, оглушив ударом кулака, уволакивал «языка» на свою сторону. Здоровья у него хватало, и могучий пластун мог хоть с версту нести на спине пленника, заодно и прикрывая его телом свою спину…
Чуть поправившись, он попросил Настасью добыть для него гитару и, к удовольствию других раненых, услаждал их разнообразными песенками. Потом начал вечерами вылезать из окна палаты, чтобы отправиться вместе с Настасьей в городской сад, где играл духовой оркестр…
Однажды, напуганная своей большой любовью к Верещагину, Настасья сказала:
– Я знаю – ты скоро бросишь меня.
– Почему? – обнимая ее, спросил Верещагин.
– Потому что я глупая и некрасивая.
Верещагин усмехнулся.
– Умной мне не надо, потому что я сам умный, а красивая еще хуже умной… Мне нужна верная.
– Тогда – это я, – чуть слышно прошептала медсестра…
Они поженились, и вскоре у них родился сын, Ванечка. Но мальчик прожил недолго.
Цвела черемуха, струясь горьким духом в окошко дома, где они после войны снимали с Настасьей комнатку, когда в одну из ночей Ваня тихо умер во сне. Больше у них детей не было, и воспоминания о Ване остались болью на всю их жизнь…
Настасья отворила дверь и вошла в комнату, неся перед собой миску с черной икрой.
Верещагин, раскинувшись на широкой кровати, спал. Он бормотал во сне, стонал, всхлипывал.
Настасья неодобрительно покачала головой и, перекрестившись на образа, поставила миску на стол.
– Уурра! – прокричал во сне Верещагин. – За мной, ребята! – И вскочил, обливаясь потом, поскольку начал тучнеть и плохо переносил жару.
Жена обтерла его полотенцем и пригласила к столу.
– Опять пил и не закусывал? – неодобрительно сказала она.
– Не могу я больше эту проклятую икру есть, – взмолился Верещагин, отталкивая миску. – Надоело! Хлебца бы!..
– Ешь, тебе говорят! – приказала Настасья и, зачерпнув полную ложку икры, поднесла ему ко рту.
Верещагин капризно помотал головой, но жена настояла, и он, морщась, проглотил икру. А Настасья затараторила:
– Ой, нынче страху-то в Педженте! Из дома никто носа не кажет… Этот рыжий, что к нам приходил, самого Абдуллу будто поймал…
Верещагин, услышав это сообщение, на какое-то время перестал жевать, заинтересовался.
– Ну и заварил он кашу!.. – продолжала Настасья, зачерпывая очередную ложку икры. – Господи, ты хоть не задирайся, не встревай! Будет с тебя – свое отвоевал…
Верещагин неприязненно взглянул на жену, с отвращением проглотив еще порцию икры. Он любил свое военное прошлое, как самые счастливые дни жизни, и упоминание о том, что он свое отвоевал, всегда его злило.
Петруха, обняв винтовку, сидел у двери зиндана. Абдулла вел себя тихо. Из темницы не доносилось ни звука.
Через двор музея к колодцу прошла Гюльчатай, из-под паранджи улыбаясь Петрухе.
Он вскочил на ноги, окликнул ее – девушка охотно остановилась.
– Гюльчатай, открой личико, – попросил он, подойдя поближе. – Ну, открой…
Она заколебалась, взялась за край паранджи. За углом раздался непонятный шум.
– Вроде крадется кто… – встревожился Петруха, прислушиваясь.
Из-за поворота галереи второго этажа доносились какие-то звуки.
– Последи за дверью, – попросил парень. – Я мигом…
Он добежал до арки и свернул за угол здания.
Гюльчатай поставила кувшин на землю, проводив взглядом Петруху.
– Гюльчатай, – внезапно услышала она свое имя; голос, произнесший его, заставил ее задрожать. – Подойди к двери.
Как только Петруха убежал и Гюльчатай осталась во дворе одна, наблюдавший за ними Абдулла понял, что наступил тот самый, может быть, единственный момент, которого он все время ждал. Сухов, говоря Рахимову, что «Восток – дело тонкое», оказывается, и сам еще не до конца понял, насколько оно «тонкое». Он допустил промашку, не оценив, а, вернее, не зная всей силы безропотного подчинения гаремной жены своему хозяину.
Гюльчатай, как загипнотизированная, подошла к двери зиндана. В зарешеченном оконце она увидела Абдуллу.
– Открой лицо! – приказал он, пронзительно глядя на свою жену. – И отодвинь засов!
Как во сне она безропотно выполнила все.
– Подойди сюда!
Гюльчатай вошла в темницу – она шла, как кролик к удаву, не смея отвести взгляда от страшных глаз своего мужа.
Абдулла, сорвав с нее чадру и обхватив пальцами ее тонкую шею, привлек к себе.
– Скажи – почему ты так и не полюбила меня? – с тоской в голосе спросил он.
– Я боялась тебя, господин, – прошептала Гюльчатай.
Абдулла вспомнил слова умирающей Сашеньки и горько усмехнулся.
– Ты мне нравилась всегда, – сказал он, и это были последние слова, которые слышала Гюльчатай в этом мире.
Абдулла стиснул своими железными пальцами ее горло, и она, затрепетав, медленно осела на пол…
На галерее второго этажа Петруха увидел Лебедева, который складывал какие-то картины и посуду в нишу, сделанную в полу; рядом лежали плиты, которыми он собирался ее прикрыть.
– А, это вы, – облегченно сказал Петруха. – Что это вы делаете?
– Прошу вас, ни звука, – поднес палец к губам Лебедев. – Здесь тайник. Я пытаюсь сохранить наиболее ценные экспонаты.
Петруха повернулся и побежал обратно, на свой пост. Он бросил взгляд на дверь зиндана – та была заперта на задвижку.
Гюльчатай сидела у двери, укрытая чадрой.
Петруха подбежал к ней, присел на корточки рядом.
– Гюльчатай, ну открой личико, ты же обещала… – попросил он.
Чадра откинулась – суровое лицо Абдуллы открылось под ней. Петруха отпрянул, попытался вскочить, но сильный удар ребром ладони в шею помутил его рассудок, и он повалился навзничь.
В следующее мгновенье Петруха был убит штыком винтовки, которую Абдулла снял с его плеча. Перевернув винтовку, он с размаха всадил штык в сердце парня.
Затем Абдулла мягко, как тигр, метнулся к воротам, оставив убитого с торчащей в груди винтовкой, штык которой ушел в землю.
Сухов и Саид возвращались в музей. Саид сидел на коне, а Сухов, отдав ему пулемет и держась за седло, бежал налегке рядом. Они разминулись с Абдуллой на какие-то секунды.
Вбежав в ворота, Сухов окликнул Петруху – ответа не последовало. Озадаченный этим, он пробежал через внутренний двор и увидел пригвожденное к земле тело Петрухи. И словно его самого пронзил штык, причинив страшную боль…
Сухов заставил себя отодвинуть засов на двери и вошел в темницу. Он бережно вынес на свет тело Гюльчатай и уложил его рядом с Петрухой – их лица были обращены друг к другу.
Неслышно подошел Саид, положил пулемет к ногам Сухова.
– А теперь уходи скорее, – сказал он. – Одному нельзя оставаться.
– Не могу, – ответил Сухов. – Абдулла убьет женщин.
– Абдулла убьет тебя… У него много людей и много оружия. – Упрямство русского было непонятно Саиду. – Это его жены, – привел он неотразимый, с его точки зрения, довод. – Сейчас он будет здесь.
– Я рассчитывал на тебя, Саид, – с сожалением сказал Сухов.
– Если меня убьют, кто отомстит Джевдету? – спро сил Саид. – Я должен его убить, исполнить свой обет. Только для этого я сейчас живу.
– Я рассчитывал на тебя, – повторил Сухов, вздыхая.
Из-за угла дворца появился Лебедев. Шаркая чарыками, подошел к ним. Саид, коснувшись плеча Сухова, как бы простившись, пошел к коню. Он понял всю тщетность дальнейшего разговора с русским.
Лебедев отшатнулся, увидев заколотого Петруху и бездыханную девушку рядом, укоризненно посмотрел на Сухова, взволнованно заговорил:
– Я понимаю, вам наплевать на имущество музея, но поймите меня… Ведь здесь все погибнет, если вы не уйдете отсюда. Они из-за вас сожгут, уничтожат все экспонаты. Вы же не можете один противостоять Абдулле и его людям! Умоляю, уведите женщин отсюда!..
– Поздно, – вздохнул Сухов, глядя вслед уходящему Саиду. – И некуда… Где я в пустыне их спрячу. Ничего не поделаешь, Лебедев. Придется ждать Абдуллу здесь.
Между тем из внутренних покоев дворца на галерею высыпали женщины. Неотрывно глядя на убитых Гюльчатай и Петруху, они начали тоненько подвывать.
Сухов вскинул голову и сердито приказал им немедленно убраться, если они хотят остаться целыми. Испуганные женщины послушно покинули галерею. Сухов поднял с земли пулемет и двинулся к дверям музея-дворца. Лебедев упрямо следовал за ним.
Внезапно дверь открылась, и на крыльцо выскочила Джамиля. В руках у нее была большая гардина, сорванная с окна. Молча подбежав к телам Петрухи и Гюльчатай, она укрыла их и также молча побежала обратно.
Сухов, приподняв палец, остановил ее.
– Джамиля?
– Да, господин, – тихо донеслось из-под чадры.
– Скажи подружкам, что бояться не надо, но чтоб в окнах не показывались.
– Да, господин, – ответила Джамиля и убежала во дворец.
Сухов и Лебедев поднялись по каменным ступеням вслед за ней.
Через минуту Сухов снова взобрался на крышу, где провел ночь. Оглядев поселок и окрестности, он увидел вдали Саида, которого конь уносил в пустыню… Вот они взобрались на вершину барханной гряды и через секунду-другую скрылись.
Теперь Сухов остро ощутил свое полное одиночество. Лебедев как воин в расчет не шел. Как и всегда в трудные минуты, а теперь, может быть, и последние минуты жизни, перед глазами Сухова возникла Катя. Но думал он о ней сейчас как-то легко – как в церкви во время молитвы.
Поглядывая в сторону берега, Сухов отложил в сторону пулемет и поднял валявшийся здесь «сидор». Вынул из мешка чистые рубаху и портянки. Не суетясь, переоделся и переобулся, точно так же, как это делали испокон веков на Руси воины перед решающим смертельным сражением…
Перед тем, как сунуть за пояс револьвер, он еще раз проверил его, прокрутив барабан – все семь патронов были на месте.
Потом он достал из мешка осколок зеркала, чтобы побриться, и не столько для того, чтобы предстать перед Всевышним таким уж очень опрятным, а для того, чтобы как-то сократить минуты томительного ожидания. Едва он намылился, как из люка, одна задругой, выбрались на крышу женщины – они испуганно сгрудились у парапета. Сухов как можно беспечней улыбнулся им. Увидев, что он бреется, женщины успокоились. Тут в люке появился Лебедев. Думая только о своем, он скользнул неприязненным взглядом по гарему и оглядел Сухова. Увидев на нем чистую рубаху, Лебедев понял все и сердито сказал:
– Та-ак. Значит, решили умереть здесь, Сухов?
– Так уж сразу и умереть!.. – усмехнулся тот, не отрываясь от зеркальца. – Мы еще повоюем.
– Черт с вами, Сухов!.. – еще больше рассердился хранитель. – Если вы с женщинами уберетесь отсюда я вам открою важный секрет.
– Ну-ну… – терзал бритвой густую щетину Сухов.
– Из дворца есть подземный ход. О нем знает только Алимхан – он приказал расстрелять всех, кто его строил. Я его обнаружил совершенно случайно…
Сухов, перестав бриться, смотрел на Лебедева, обдумывая новость.
– Подземный ход, говоришь… И куда же он ведет?
– За пределы поселка. Туда, где станция и нефтяные баки.
– Братская могила – твой подземный ход… Выйду наружу – далеко я с ними пешком уйду? – Сухов взглянул на женщин. – Нет, Лебедев, здесь мне способней… – Внезапно он вздрогнул, выпрямился, словно его подтолкнуло что-то. Пристально посмотрел на Лебедева и сказал: – Баки, говоришь?..
Десятка четыре всадников, впереди которых мчался почерневший от злости Абдулла, ворвались в Педжент – крича и паля в воздух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21