Где-то он встретит новый, 1897 год?
7
День был смуглый. Леонтьев залюбовался палевыми облаками, красновато-коричневой далью и тремя баобабами, вставшими у развилья, как три богатыря. Скупая прелесть окрестностей взволновала Леонтьева, он снял фуражку, провел рукой по ежику жестковатых темных волос.
Граф Абай, он же армейский офицер в отставке Леонтьев, возвращался из Европы в Аддис-Абебу. Поручения негуса были исполнены. В Петербурге Леонтьева заверили, что в будущем девяносто седьмом году в Эфиопию отправится чрезвычайная дипломатическая миссия. И там же, в Петербурге, Леонтьев принял решение поступить на службу к африканцам. Он сделает все, что сможет, для черных братьев. А нынче, когда он чувствовал прилив счастья, любуясь этим днем, Леонтьев думал, что он не только будет служить Эфиопии, но, может быть, обретет здесь второе отечество.
В октябре он был в Аддис-Абебе. Русский госпиталь собирался в отъезд. Леонтьев справился о Булатовиче. Ему сказали, что поручик получил отпуск и странствует где-то за Дидессой. Леонтьев улыбнулся в усы. Николаю Степановичу было приятно, что молодой лейб-гвардеец не изнывал от скуки, не околачивался в императорском дворце.
Впрочем, мысли о Булатовиче не долго занимали графа Абая. Царский совет обсуждал дела большой важности, присутствие Леонтьева было весьма необходимо. И когда Николаю Степановичу сказали, какие планы обсуждает совет, ему отчетливо вспомнился недавний праздник победы над итальянцами.
…Тот праздник начался пальбой из трофейных орудий, отбитых в генеральном сражении при Адуа. Потом фанфары возвестили, что негус негести идет к своему народу. В парадном марше, под торжествующий раскат барабанов прошли сперва придворные, полководцы, пажи, и казалось тогда, что радуга пала на землю – так пестры и ярки были одежды свиты. А негус был на белом коне. В полной тишине провозгласил он здравицу в честь полководцев, воинов, народа. И вновь на холмах раскатился пушечный бас, но его заглушил ликующий вой толпы. Менелик снова поднял руку, пушки смолкли, и в тишину упали слова императора, как удары колокола. Менелик произнес: «Каффа», и над толпой пронеслось: «Каффа…» В прошлом не раз пытались вернуть Каффу эфиопы. Но Каффское царство выстояло, и каффский царь, почитающийся живым богом, не утратил своих священных регалий: золотой короны, зеленой, затканной золотом мантии, золотого меча. Каффа выстояла. Еще не приспели, видно, сроки. Но теперь белые подбираются к Каффе: с одной стороны – французы, с другой – англичане. И теперь приспело время эфиопам присоединить к своей империи Каффу, ибо нельзя позволить чужеземцам завладеть древним царством… «Рас Вольде Георгис, – говорил Менелик, – ты вернейший, ты способнейший из моих испытанных воинов, тебя избрал я полководцем, первым воином в грядущей борьбе с великим Каффским царством». И старый сподвижник Менелика, годами деливший с ним радости и беды, фельдмаршал Вольде Георгис, храбрейший из храбрых, чернобородый силач, горделиво сверкая черными глазами, склонился перед императором…
Отчетливо памятен Леонтьеву тот день, когда Аддис-Абеба праздновала победу над итальянцами, тот день, когда возвестил Менелик о грядущей войне с царем Каффы…
С того дня минули месяцы. Теперь заканчиваются последние приготовления. И совет заседает подолгу.
Менелика и его военачальников совсем не смущает мысль о том, что они, недавние защитники своего отечества, пойдут войной на соседа. Ясно: не они, так фрэнджи – белые дьяволы, захватчики – свалят Каффу, великую Каффу, входившую некогда в состав Эфиопского государства. Не они, так фрэнджи…
Но у графа Абая нет на душе ясности. Он понимает, очень хорошо понимает: Менелик не может отдать фрэнджам богатую область на юге. И потом – что может быть хуже для каффичо, для всех африканцев, как очутиться под пятой европейцев? Лучше эфиопы, чем европейцы. Он, Леонтьев, не разделяет наивных мечтаний «корифея географических исследований в Африке», как называли в России Василия Васильевича Юнкера; нет, Леонтьев не верит в цивилизаторскую миссию держав европейских. А вот в цивилизаторскую миссию эфиопов он верит.
Но все же тревожит Николая Степановича то обстоятельство, что Менелик затевает, в сущности, войну ненужную, напрасную. Не следует ли добиться союза с Каффой? Не лучше ли африканцам взяться за руки, чтобы противостоять натиску фрэнджей? Леонтьев осторожно высказывает свои мысли негусу и расу Вольде Георгису. Очень осторожно: хоть и друг граф Абай, хоть и советник, но ведь тоже белый, тоже фрэндж, а Менелик недоверчив, Менелик знает, как повадливы фрэнджи на измены и хитрости. Выслушивая Леонтьева, негус и фельдмаршал качают головами. Нет-нет, какой же союз? Молодой и гордый каффский царь Гаки Шерочо никогда не согласится разместить в своей стране эфиопские гарнизоны с их пушками и ружьями. Увы, это невозможно…
На дворцовом пиру рас Вольде Георгис клянется захватить в плен бога-царя Гаки Шерочо и его священные регалии: лишь после того каффичо признают неприсоединение. Рас залпом осушает огромный серебряный кубок с вином и подбрасывает его к каменному потолку, подбрасывает с такой чудовищной силой, что серебряная посудина разлетается на куски, как глиняный горшок.
И вот уж по всей империи гонцы напрягают горло:
– Слушай! Слушай! Слушай! Кто не слушает, тот враг господа и богородицы! Слушай! Кто не слушает, тот враг Менелика! Воины! Собирайтесь все до единого. Кто опоздает, тот не пойдет в поход! Кто опоздает, тот упустит славу!
И тысячи воинов приходят в Аддис-Абебу. Вольде Георгис объезжает войска. Он знает по именам всех офицеров и многих солдат. И они тоже знают раса, этого плотного, чернобородого человека с резкими складками на лбу и сверкающими черными глазами. Они давно знают своего фельдмаршала, верят в его мужество и – это, пожалуй, главное – прочно верят в то, что рас Вольде Георгис никогда не бросит своих людей в беде.
8
Лагерь разбили в долине реки Дидессы. Тут было почти полторы тысячи человек и четыреста лошадей. Сотни костров горели в долине.
Становище утихает. Сейчас начнется перекличка – не то приказ, не то молитва. Вот – начинается…
– Завтра мы выступим рано, – кричат с той стороны бивака, где расположился начальник – азадж.
– Хорошо, хорошо, – отвечает лагерь.
– С нами гость, – напоминает начальник.
– Знаем, знаем, – несется над кострами, над шалашами, над темной лесистой долиной Дидессы.
– Пока он не выстрелит, другим не нападать.
– Хорошо, хорошо.
– Идти тихо, не разговаривать.
– Хорошо, хорошо.
– Пусть бог поможет нам найти слонов.
– Да будет так!
– Пусть бог остановит их на удобном для нас месте.
– Да будет так!
– Пусть отвратит от нас клыки и хобот слонов.
– Да будет так!
С той новогодней ночи, которую Булатович провел за рекой Баро среди нескольких эфиопов, осмелившихся собирать кофе во враждебной области Моча, прошло два месяца. Теперь уж на дворе март 1897 года. Несколько недель остается до конца отпуска. Булатович уже знает: войска Вольде Георгиса ушли на юг, туда, где за лесистым хребтом лежит его «Атлантида». Еще раз поручик бил челом императору. И еще раз отказал ему негус негести. Не могу я отпустить тебя, повторил царь царей, я боюсь потерять тебя. Так ответил Менелик поручику Булатовичу, так во второй раз не сбылась заветная мечта. Но Менелик подсластил пилюлю: он предложил Булатовичу участвовать в увлекательной охоте на слонов. Что же оставалось делать? Правда, еще есть проблеск надежды: Леонтьев сообщил, что вскоре Россия отправит в Эфиопию посольство. Может, удастся снова приехать в Эфиопию? А тогда уж, о, тогда он не отступится от своего, ни за что не отступится. Либо пан, либо пропал… А пока – охота на слонов так охота на слонов.
Первая партия насчитывала восемьсот лихих охотников – галла, вооруженных копьями. Одни – короткими, другие – длинными и тяжелыми, с очень острыми наконечниками. Длинные тяжелые копья назывались джамби; их бросали, взобравшись на дерево, били слона наповал. Булатович имел ружья системы Гра; Зелепукину и Вальде-Тадику достались трехлинейки.
Полторы недели отряд плутал по берегам Голубого Нила, потом в долине Дидессы. Как назло, слоны не показывались в тех самых местах, где стада их видели в прошлом году, и Булатовичу приходилось довольствоваться созерцанием ландшафта, который и в самом деле был хорош со своими рощами фруктовых деревьев. Когда б не множество малярийных комаров, считалась бы долина Дидессы раем.
А слонов все-таки не было.
В марте охотники возвратились в городок Лекемти, расположенный в нескольких сотнях верст на запад от Аддис-Абебы. Спешно снарядили другую партию, вдвое больше прежней, и пошли туда, где вот уж года три не показывался ни один истребитель слонов.
Расчет оказался верным. Разведчики донесли: «Они там, в ручье». И тотчас, как ветром подхваченные, всадники припустили галопом, а пешие галла изо всех сил заработали голенастыми ногами.
Не прошло и получаса, как тихие, безмятежные окрестности обратились в поле сражения. С храбростью мух налетела полуторатысячная орда на слоновье стадо, разлегшееся в глинистом мелком ручье. Окружила, осыпала копьями, криками, выстрелами. И стадо заметалось. Ошеломленно взвизгивая, хлопая ушами, воздымая хоботы, топоча ногами-тумбами, шарахаясь от подожженных охотниками трав.
Булатович занял позицию на опушке леса. Он позабыл обо всем и не видел ничего, кроме серо-красного метущегося облака.
Но вот один из слонов, раненный тремя копьями, бросился прямиком к опушке. Он летел огромным снарядом, в слепой ярости хоботом швыряя в черное небо траву и песок. Булатович выстрелил, но в тот же миг лошадь под ним взвилась на дыбы, он промахнулся и почувствовал, что сердце в груди у него словно бы лопнуло.
Шагах в двадцати от Булатовича был всадник. Слон сбросил охотника наземь, притопнул по нему ногой, подцепил клыком и, хрипя, подкинул в воздух: он отправил на небеса душу убийцы. А еще мгновение спустя слон тоже был мертв: его сразили выстрелы Зелепукина и Вальде-Тадика.
9
Весной девяносто седьмого года, когда Булатович и Зелепукин отплывали из Джибути, в Аддис-Абебе были получены очередные донесения фельдмаршала Вольде Георгиса.
Война с Каффой, начатая в ноябре прошлого года, сперва была успешной для эфиопов. Пользуясь оружием, частью закупленным в Европе, частью добытым в сражениях с итальянцами, войска Вольде Георгиса сломили отважное сопротивление каффичо и завладели каффской столицей, городом Андерача.
Однако с падением Андерача война не потухла. Каффичо продолжали сражаться в лесах. Каффские воины умирали от пуль, посланных «огненными трубками», каффские женщины, дети, старики дрогли в сырых пещерах, но Каффа все еще защищалась.
Отряды раса Вольде Георгиса преследовали стойкие войска Гаки Шерочо упорно, неутомимо. Но и самих преследователей настигли бедствия. Холодные дожди обрушила Каффа на войска эфиопов. Пушки и кони вязли в глинистой, жадно чмокающей грязи. Подвоз продовольствия почти прекратился. Сожженные селения не кормили завоевателей. Голод пришел об руку с болезнями, и дизентерия принялась за косовицу, уносившую больше жизней, чем все копья каффичо, взятые вместе. Трупный запах и мрачный дым пожаров стлались над Каффой.
Быть может, только один воин из тысяч и тысяч, быть может, лишь рас Вольде Георгис не допускал и мысли об отступлении. Не зря он клялся негусу присоединить Каффское царство, осушал огромный кубок и швырял его в потолок пиршественной залы. Рас требует новых войск, продовольствия и боеприпасов. И Менелик ни в чем не отказывает своему старому верному сподвижнику…
Осенью девяносто седьмого года, когда Булатович, добившись новой командировки, торопился в Аддис-Абебу, там были получены радостные донесения фельдмаршала: победа, полная победа. И Аддис-Абеба, столица государства, поднимающегося как тесто на дрожжах, начинает готовиться к новому великому торжеству.
Известия эти застигают Александра Булатовича в дороге. Путь в Каффу открыт! Теперь уж нет резонов для отказа у негуса негести Менелика II. Но как ни сильна надежда Булатовича, он в тревоге. Что-то он увидит в Каффе? Ведь многое замела война, многое, может быть, погибло… Скорее! Надобно поспеть увидеть то, что еще сохранилось.
И вот Зелепукин подводит коня, и они вдвоем выезжают из Джибути.
Полтора года назад Булатович и Зелепукии мчались, далеко обогнав отряд Красного Креста, по этим вот рыжим в бурым дорогам. С той поры здесь помнят двух лихих наездников, двух русских кавалеристов, летевших быстрее ветра. И теперь они тоже летят во весь опор, не боясь загнать лошадей, разбрызгивая грязь, перемахивая через разлившиеся ручьи, не задерживаясь ни в городе Хараре, ни в селениях.
Они прибывают вовремя. Аддис-Абеба встречает войско Вольде Георгиса. И поручик Александр Булатович получает приглашение негуса присутствовать во дворце на церемонии необычайной. Необычайной не потому, что там будут чествовать раса-фельдмаршала, нет, совсем по иной причине.
В ночь накануне праздника замолк дождь. День возгорелся в тишине, чистый и солнечный, пахнущий дымом и мокрой глиной. Земля парила, в лужах дробились солнечные блики, над окрестными горами плавали ястребы, и казалось, что плавают они на волнах монастырского колокольного звона.
Как и полтора года назад, Аддис-Абеба напоминала военный стан; город был переполнен войсками. Но еще больше, чем прежде, видит Булатович воинов, украшенных знаками ратной доблести – золотыми серьгами в ушах и головными повязками из львиной шкуры: это герои каффской кампании.
Леонтьев зашел в дом французского коммерсанта, где остановился Булатович, и вместе с поручиком отправился на торжество. В тронной зале, большой и длинной, у великолепного трона, над которым простирался бархатный с золотой каймою балдахин, замерли пажи-отроки, в руках у них нетрепетно горели свечи.
Менелик вошел при барабанном тяжелом бое. Пажи тотчас завесили трон белоснежными покрывалами, ибо никто не смел глядеть на негуса негести, когда он опускался на трон.
Рядом с Менеликом занял кресло рас Вольде Георгис. Все в зале стояли. Только двое сидели в день великой церемонии: сам царь царей и его победоносный полководец.
Негус был неподвижен. Его огромные руки, знакомые и с эфесом сабли, и с гладким топорищем, покоились на подлокотниках трона. Его черное рябоватое лицо, опушенное седой бородою, было сдержанно радостным.
– Слышите? – шепчет Леонтьев.
На дворе бьют барабаны. Все ближе, все грознее… Тишина залы полна учащенным дыханием сотен людей, стуком сердец. Тишина залы делается пронзительной, как холод, сотрясающей, как жар. И в этой неслыханной тишине медленно растворяются двери, и в залу вводят человека, сокрытого белыми покрывалами. Он медленно движется к Менелику. Он проходит мимо Булатовича, и у Булатовича пересыхает во рту.
Человек, сокрытый белыми покрывалами, останавливается перед троном. Редчайшее мгновение в императорском дворце: ни одна пара глаз не обращена к Менелику. Все, кто есть в зале, от мальчонки-пажа до раса Вольде Георгиса, все смотрят на белые покрывала. Покрывала ниспадают, и все видят того, кого прежде не могли видеть даже его подданные каффичо, а не только чужеземцы: последнего царя, «живого бога» Гаки Шерочо.
Последний царь-бог в золотой короне, древней, как сама Каффа, в зеленой, затканной золотом мантии, со священным мечом за поясом.
Каффичо веками верили: пока регалии царей-богов находятся в Каффе – царь несокрушим. Но вот и регалии и сам их обладатель – во дворце императора Эфиопии.
Гаки Шерочо стоит перед троном Менелика. Император-победитель смотрит на побежденного царя. Старый воин видит молодого еще человека, очень стройного и, кажется, очень изнеженного, высоколобого, черноволосого, с ясными горестными глазами. Секунду глядят они друг на друга. Ни малейшей жалости, ни тени сострадания в глазах Менелика; ни малейшей надежды, но и ни тени подобострастия в глазах Гаки Шерочо.
Вольде Георгис поднимается с кресла. Походка у Вольде Георгиса плавно-тигриная, ноздри у него раздуваются. Он снимает с Гаки Шерочо священную корону, которая несколько веков венчала царей Каффы; он снимает с Гаки Шерочо зеленую мантию, которая несколько веков покрывала царей Каффы; он снимает с пояса Гаки Шерочо золотой меч, который несколько веков отягощал чресла царей Каффы. И корону, и мантию, и меч он передает своему повелителю, своему императору. Регалии без царя кое-что значат как вещи искуснейшей работы. Но что значит царь без регалий? Гаки Шерочо обращается в раба: на него набрасывают черную шамму, на шею ему вешают камень и сковывают цепью с другим рабом, и он уходит в темницу, где ему предстоит провести больше двух десятков лет, до того дня, когда небо ниспошлет ему смерть… Отныне торжественной и символической церемонией отречения Гаки Шерочо древняя Каффа окончательно, навсегда присоединена к империи, имя которой Эфиопия.
1 2 3 4 5 6