..
...Мне было бы совсем неловко, что вам из-за меня сегодня пришлось столько хлопотать. Ведь ничего такого существенного я вам еще не дал. Это все дело будущего. Но вот я себя чем утешаю. Тем, что из многих детей, которых я учил сорок лет, когда работал в школе, выросли хорошие люди. И я им помогал как мог. И они, многие из них, полюбили науку и кое-что узнали. Вот за это, как всякого учителя, который работал с душой, меня можно и чествовать. Вот за это я вашу благодарность принимаю.
Расходились из клуба очень поздно и, выходя, глядели как-то совсем по-новому на звезды.
- Великий старик! - сказал кто-то в темноте. - Возможное дело, и достигнем...
Прошел, обгоняя нас, парень с баяном. Он разворачивал мехи, заводя руку на полный замах, и пел на всю улицу:
Эх, дербень, дербень Калуга,
Прощай, милая подруга.
Вы глядитя на луну,
Как туда я сигану.
А луна и правда, словно нарочно, выскочила из-за края крыши, круглая, дразнящая, как мишень-тарелочка. Люди смотрели на нее, точно герои фантастического романа, вернувшиеся на последней его странице домой из межпланетного путешествия. И думалось: вон там, у этого светлого пятнышка, мы когда-нибудь поставим памятник Циолковскому.
Это будет завтра. А пока - в стратосферу! Это дело сегодняшнее.
В тропосфере
Сияющим утром 30 сентября 1933 года я стоял на московском аэродроме у самой гондолы готового вот-вот покинуть землю советского стратостата и вспоминал Циолковского.
- Пусть сначала стратосферу завоюют, - говорил он мне год назад, - это будет первый и важнейший шаг по пути человечества во вселенную. В стратосферу, в стратосферу нам нужно!
Две недели, предшествовавшие старту, мы, писатели и журналисты, "прикомандированные" к стратостату, были буквально мучениками. Нас шутя окрестили "страстотерпцами стратостата". Еженощное посещение аэродрома вошло уже в наш быт. Обычное человеческое приветствие в обращении к нам было заменено однообразной вопрошающей формулой:
- Ну как? Летит?.. Нет? Эх, вы!
А что, спрашивается, могли поделать с проклятой погодой мы, тихие работники тропосферы, обитатели нижних, придонных слоев воздушного океана? Проклятая погода! Она обложила Москву мрачными тучами и две недели не снимала осады. Метеорологическое бюро вычерчивало невеселые кривые изотерм и изобар, опутывая густой их сетью огромную область на карте. Они спеленали стратостат и храбрых стратонавтов по рукам и ногам. Огромное число наших и зарубежных ученых ждало старта первого советского стратостата. Мы ждали старта, ждала вся страна, ждал весь мир.
Но руководители полета терпеливо ждали соответствующей атмосферной обстановки, чтобы какая-нибудь капризная выходка погоды не испортила полета и не снизила достижений нашего первого стратостата.
Мы просиживали часами у готовой вот-вот покинуть землю гондолы. Она лежала на нашей будничной земле, как чужеродное, уже постороннее для нее тело. Она должна была летать, черт возьми! Но погода прижимала ее к земле.
Мы с горя еще и еще раз лазали в гондолу, в этот глянцевитый шар из кольчугалюминия, заключенный в теплонепроницаемую обкладку. Мы уже изучили внутри нее все до мелочей, но все-таки каждый раз с затаенным волнением, подобно начитанным мальчикам, взирали на этот сложный мир умных вещей, кажущийся знакомым по Уэллсу и Жюлю Верну, Алексею Толстому, Эдгару По и Циолковскому.
Мудрая система аппаратов величайшей точности и сложнейшего действия, научный такелаж корабля занебесья окружал нас. А поодаль лежали обычно антиподы по назначению: уже приготовленные мешочки с дробью. В первых была сконденсирована подъемная сила стратостата. В мешочках, как в переметной суме Микулы Селяниновича, таилась "тяга земная".
30 сентября
Ночь на 30 сентября предъявила нам все свои созвездия, и в каждом из них все, от Альфы до Омеги, сулило, наконец, "исполнение желаний".
Немедленно началась на аэродроме подготовка к старту.
Газ давали из больших резиновых газгольдеров.
Ночной туман стелился над землей, но небо было чисто, предвещая прекрасный день, удачный старт.
Оболочка вздувалась пока еще огромным полушарием. Поспешая за ней, раздувалось рассветом небо.
Два небольших воздушных шара с подвешенными скамеечками-качелями, на которых сидело по человеку, двигались в воздухе вокруг исполинской, ставшей уже бокалообразной оболочки стратостата. Шары витали над стратостатом, порхали вокруг него, скользили на привязи вдоль его боков, и слышно было, как терлись друг о друга упругие шелковистые оболочки. Люди были так малы в сравнении с громадой стратостата, что глаз просто скидывал их со счетов, почти не замечая. В сияющем рассветном небе, в кометных хвостах прожекторов вращались летучие шары, осиянные фиолетовыми лучами. Где-то внизу в нерастаявшем тумане копошились крохотные фигурки людей. Чудовищная махина оболочки медленно, неуклонно вздувалась над слоем мглы и росла, росла, словно выпертая из недр земли какими-то титаническими силами, похожая на громадный протуберанец, ударивший в небо и застывший... Это было зрелище захватывающего, почти космического величия.
Отпущенная на длину стропов, оболочка стратостата высилась больше чем на 75 метров. Она была так непомерно высока, что верхушка и человек с шаром на ней осветились солнцем задолго до того, как первый луч светила коснулся нас, стоявших на поле внизу.
Сначала засиял нежным розовым светом серебристый раздутый купол оболочки. Потом розовая глазурь, как с верхушки кулича, стала растекаться по складкам, спускаясь все ниже и ниже. Туман оползал с небосклона, и в великолепном ясном утре стратостат возник над зеленым полем, необъятно громадный, ликующий, похожий на сказочной величины восклицательный знак, в "точке" под которым легко умещались трое людей. Красная звезда и буквы "СССР" и "USSR" горели на лазурной сферической поверхности, как на огромном глобусе. Небо было открыто для полета в высоты, куда еще ни разу не поднимался человек.
Последняя густая волна утреннего тумана, накатившись на аэродром, ненадолго закрыла поле и вот уже схлынула... Метеорологи приносят последнюю сводку погоды. Кривые разомкнулись. Прогнозы полны оптимизма. Командир идет в гондолу. Он жмет на ходу руки, прощаясь. Жужжат киноаппараты. Красноармейцы с трудом удерживают в руках гондолу, укрощая рвение стратостата.
Опломбированы метеорологические приборы на гондоле.
Внимание! Полная тишина на старте!
Провожающие, выходи! - шутит кто-то из команды. Люди, проверявшие скрепления стропов гондолы, соскочили на землю.
Внутри остались трое: Прокофьев, Годунов, Бирнбаум. Трое советских людей, трое представителей человечества, летящих в неведомое, может быть, три атланта нашей эры, которым суждено своими плечами поднять небо повыше.
Командир старта приказал всем, кроме тех, кто держал гондолу, отойти от нее. В последний раз похлопав ладонью манящий глянец, мы отошли.
Была тишина. Воздух, крепкий воздух земной поверхности вбирался внутрь гондолы. Там, наверху, в случае если полет затянется, каждый кубометр воздуха будет дорог, как дорог глоток пресной воды среди океана соленой.
Была тишина, какая бывает перед началом большого, серьезного научного опыта.
Вдруг мы почувствовали себя в центре огромного мира. Мир следил за этими тремя людьми, ждал и надеялся.
Как у Гоголя: "Вдруг стало видимо далеко, во все концы света". Слово "история", никем не произнесенное, подслушал в себе каждый. И в то же время вдруг люди в гондоле стали всем нам очень близкими, родными, их было страшно отпускать. Они, живые, теплые, уйдут сейчас в ледяные высоты, наши товарищи по работе, наши братья по Земле.
В эту минуту все мыслилось в каких-то огромных масштабах. "Жизнь - есть форма существования белковых тел",- вспомнилась нам почему-то энгельсовская формула... Ах, черт, какая замечательная форма, какое превосходное тело человек! Вот ему было отпущено на жизнь два измерения на плоскости, а он лезет смело отвоевывать у природы третье - вверх.
- Отдать гондолу! - пронеслось над полем.
Красноармейцы разом отпустили... Они отбежали в сторону.
И стратостат тотчас быстро, плавно, неукоснительно пошел вверх.
- В полете! - крикнул командир старта.
- Есть в полете! - звучно ответил сверху командир улетающего стратостата.
Ура!.. Он улетал, улетал, он уходил вверх, весь серебристый, легкий, но непреклонно спокойный и напористый.
Великолепное небо принимало его.
- Уф, две недели ждали мы этого часа,- произнес кто-то.
- Ничего, человечество ждало тысячелетия,- ответили ему.
...Какой это был необыкновенный день - 30 сентября 1933 года. Один из тех дней, которые входят преданием в века. С одного конца Москвы вылетел в занебесье первый советский стратостат, а с другого - в тот же час вступила в город героическая колонна автомобилей Кара-Кумского пробега, советских автомобилей, преодолевших невероятные трудности и совершивших победное шествие по лесам, болотам, степям и пустыням. Это был день великих стартов и славных финишей, день преодоления необлетанных пустынь неба и исхоженных троп земли.
Мы возвращались в город с аэродрома. Москва стояла, задравши голову. Высовывались из окон кондукторши автобусов, притормозив машины, глядели в небо шоферы, стояли пешеходы на тротуарах, дети, прыгая на асфальте, кричали:
- Трататат летит, трататат!..
Москва жила в этот день на улицах. Нельзя было усидеть в комнате, невозможно было отвести глаз от сверкающей серебристой икринки, повиснувшей на невиданной высоте в московском синем небе. И оттуда, с высоты, на которой еще никогда не бывала ни одна живая душа, звучала на весь мир ошеломляющая весть.
- Алло, алло! Говорит Марс, говорит Марс! (Вот какие позывные взял себе стратостат!) Мы дошли до высоты 19 километров... Потолок! Мы достигли потолка! Сейчас пойдем на посадку. Передайте наш рапорт с высоты 19 километров.
В этот день не один я думал о Циолковском. Его имя беспрерывно повторялось в разговорах, хотя он не был как будто бы прямым участником сегодняшнего полета, на несколько километров поднявшего потолок познаваемого мира.
Девятнадцать километров! Мировой рекорд! Это в то время казалось потрясающим и грандиозным. И действительно было таким по сравнению со всеми предыдущими полетами человека. И это, конечно, было совсем еще малым перед теми огромными, беспредельными высотами, к которым мы тогда лишь начинали поход, победно продолжаемый сегодня нашими стремящимися в космос ракетами.
И первым, кто устремил туда, вверх, полет своего гения, был Циолковский.
- А Циолковскому сообщили? - интересовались люди в тот день.- Вот обрадуется старик!
В восемь вечера мне прочитали по телефону только что полученную из Калуги телеграмму:
"От радости захлопал в ладоши. Ура, "СССР"! К. Циолковский".
Сын нашей земли
Сын Земли, он умер на нашей планете.
Межпланетные корабли угаданной им конструкции еще не покинули Землю с человеком. Но уже недалеко время, когда по открытому Циолковским пути двинутся люди в даль вселенной и с благоговением, с великой признательностью помянут наши будущие "космонавты" его имя, когда заостренные древки наших знамен мы воткнем в Луну или в дряхлеющую почву Марса. Он завещал нам дело всей своей жизни, и мы вправе наследовать весь неисчерпаемый фонд его идей.
Но если где-нибудь, кроме нашего шара, есть еще во вселенной пульсирующий комочек сердцеобразной теплоты, если есть еще где-нибудь хотя бы извилинка человекоподобного пылающего студня - и они, будет время, содрогнутся над повестью этой трагической жизни, лишь на самом склоне своем озаренной радостью.
Родиться с чудесной душой и пронзительным умом, но беспомощным... Самому стать ученым, пророком, открывающим новые пути человечеству, и всю жизнь прожить в полубезвестности, в провинциальной глухомани, видя, как человечество путаными дорогами, независимо уже от тебя, догадками и ощупью пробирается к тем техническим истинам, которые давно были разработаны и указаны тобой...
Это страшная трагедия человека и гения, вероятно, одна из последних подобных драм на той стороне планеты, где мы живем.
Трудно представить себе уже сегодня, что это могло быть так недавно.
И невольно вспоминаешь еще одного великого мудреца и ученого, которого революция выхватила из безвестности, сделав его имя одним из самых прославленных в нашей стране,- Мичурин! Бананы в Тамбове в то время выводились с таким же трудом, с каким разглядывались планеты в Калуге. Всякий инакомыслящий человек, пытавшийся жить и чувствовать не так, как его ленивые соседи, считался чудаком, "тронутым".
Каким несокрушимым упорством, какой верой в свою правоту надо было обладать такому одиночке, чтобы не быть расплющенным об эту глухую страшную стену непонимания. Циолковский сохранял в себе эту изумительную и целомудренную веру в человека, восторженное преклонение перед силой человеческого ума, огромное, почти ребяческое любопытство ко всему новому.
Он рассказывал мне, что сперва относился к большевикам с пытливым удивлением. Они казались ему людьми, явившимися с другой планеты, чем-то вроде марсиан, пришедших завоевывать Землю. Он не мог к ним прислушиваться и проклинал свою глухоту, но, внимательно присматриваясь, ворчливо спорил, бранил в глаза и искренне восхищался за глаза. Я помню, как к нему однажды приехал в гости молодой московский писатель. Циолковский сперва стал прощупывать его по своей привычке. Наговорил нарочно колкостей.
- Вот вы, как всякий молодой коммунист, конечно, не согласитесь со мной,- сказал задорно Циолковский.
Писатель прервал его:
- Я, Константин Эдуардович, между прочим, как раз беспартийный, но это мне нисколько не мешает очень близко принимать к сердцу все то, что вы говорите.
Циолковский, смущенный, замахал руками и весело рассмеялся:
- Так вы не коммунист? А я-то старался... Очень люблю вот так подразнить этих молодых... Не любят критики. А так ведь, если между нами начистоту говорить, какие они все-таки молодцы и смельчаки! Прямо в ладоши захлопаешь, честное слово! И больше ничего! Вы только, пожалуйста, не очень расписывайте, а то скажут: приспосабливаюсь, подлизываюсь.
Привыкший за долгую жизнь к окружению холодных, непонимающих, тупых людей, он ревниво интересовался тем, что о нем говорят эти новые, заново перестраивающие планету люди, и был ребячливо обидчив. Раз при мне на собрании один из представителей местной власти, не желая тревожить Константина Эдуардовича, которого окружили собеседники, вежливо поклонился ему издали.
- А вы руки почему не подаете? - полуозорничая, полусерьезно вопросил Циолковский. - Вы знаете, в старое время за это... Ну, а мы живем в более культурное время. Так что я просто обижусь. И больше ничего. Что? Беспокоить не хотели? Что же вы, уж совсем развалиной меня считаете, так, что ли? Нет, еще погодите, давайте сюда руку.
И, совсем по-молодому расхохотавшись, крепко пожал руку смущенному товарищу своей худой, но сильной и гибкой рукой.
Всюду ворчливо подчеркивая, что чинами он не интересуется, и искренне ненавидя всякие старые отличия, он с гордостью носил орден Трудового Красного Знамени и даже преподнесенный ему почетный значок Осоавиахима называл не иначе как "орден Осоавиахима".
Завещание нам
Он работал без устали, поражая своей работоспособностью даже молодых, отвечал сам всем своим многочисленным корреспондентам... Я тоже имел счастье переписываться с ним. Как он обрадовался, когда мы задумали было выпускать в Москве детский научно-фантастический журнал под названием "Ракета"!
- "Привет, "Ракета"! Дорогое слово!" - сейчас же откликнулся он, едва я сообщил ему о нашем проекте.
Он работал и в последние месяцы, уже зная, что по улице Циолковского в Калуге пробирается смерть.
Еще 24 июля 1935 года он писал мне:
"Милый Л. А.! Я вам скажу правду о своей болезни... Болезнь пищеварительного канала шла, прогрессивно увеличиваясь, и теперь дошла, кажется, до своего апогея. Дальше последует улучшение или конец. Но вы знаете, что я конца не боюсь. Его нет. Есть только преобразование материи и жизнь в иной форме... Только жалко оставить, не закончив, множество начатых работ. Во все время болезни я не лежал в постели и работал по утрам без пропусков и выходных дней. Теперь порядочно исхудал и ослабел для прогулок. Надо ездить, но на велосипеде уже не могу. Не оставляю надежды на выздоровление. Ваш Циолковский".
Сумев сохранить до последних дней какую-то неистлевающую молодость жизни, Циолковский действительно с поражающим спокойствием относился к своему близкому концу.
"Умрет лишь мое сознание,- писал он мне,- а я, признаться, уж не так его ценю. Вы знаете, это как в театре, где идет пьеса... И вот все зрители, забыв о своих личных делах, подчиняются замыслу автора.
1 2 3 4 5
...Мне было бы совсем неловко, что вам из-за меня сегодня пришлось столько хлопотать. Ведь ничего такого существенного я вам еще не дал. Это все дело будущего. Но вот я себя чем утешаю. Тем, что из многих детей, которых я учил сорок лет, когда работал в школе, выросли хорошие люди. И я им помогал как мог. И они, многие из них, полюбили науку и кое-что узнали. Вот за это, как всякого учителя, который работал с душой, меня можно и чествовать. Вот за это я вашу благодарность принимаю.
Расходились из клуба очень поздно и, выходя, глядели как-то совсем по-новому на звезды.
- Великий старик! - сказал кто-то в темноте. - Возможное дело, и достигнем...
Прошел, обгоняя нас, парень с баяном. Он разворачивал мехи, заводя руку на полный замах, и пел на всю улицу:
Эх, дербень, дербень Калуга,
Прощай, милая подруга.
Вы глядитя на луну,
Как туда я сигану.
А луна и правда, словно нарочно, выскочила из-за края крыши, круглая, дразнящая, как мишень-тарелочка. Люди смотрели на нее, точно герои фантастического романа, вернувшиеся на последней его странице домой из межпланетного путешествия. И думалось: вон там, у этого светлого пятнышка, мы когда-нибудь поставим памятник Циолковскому.
Это будет завтра. А пока - в стратосферу! Это дело сегодняшнее.
В тропосфере
Сияющим утром 30 сентября 1933 года я стоял на московском аэродроме у самой гондолы готового вот-вот покинуть землю советского стратостата и вспоминал Циолковского.
- Пусть сначала стратосферу завоюют, - говорил он мне год назад, - это будет первый и важнейший шаг по пути человечества во вселенную. В стратосферу, в стратосферу нам нужно!
Две недели, предшествовавшие старту, мы, писатели и журналисты, "прикомандированные" к стратостату, были буквально мучениками. Нас шутя окрестили "страстотерпцами стратостата". Еженощное посещение аэродрома вошло уже в наш быт. Обычное человеческое приветствие в обращении к нам было заменено однообразной вопрошающей формулой:
- Ну как? Летит?.. Нет? Эх, вы!
А что, спрашивается, могли поделать с проклятой погодой мы, тихие работники тропосферы, обитатели нижних, придонных слоев воздушного океана? Проклятая погода! Она обложила Москву мрачными тучами и две недели не снимала осады. Метеорологическое бюро вычерчивало невеселые кривые изотерм и изобар, опутывая густой их сетью огромную область на карте. Они спеленали стратостат и храбрых стратонавтов по рукам и ногам. Огромное число наших и зарубежных ученых ждало старта первого советского стратостата. Мы ждали старта, ждала вся страна, ждал весь мир.
Но руководители полета терпеливо ждали соответствующей атмосферной обстановки, чтобы какая-нибудь капризная выходка погоды не испортила полета и не снизила достижений нашего первого стратостата.
Мы просиживали часами у готовой вот-вот покинуть землю гондолы. Она лежала на нашей будничной земле, как чужеродное, уже постороннее для нее тело. Она должна была летать, черт возьми! Но погода прижимала ее к земле.
Мы с горя еще и еще раз лазали в гондолу, в этот глянцевитый шар из кольчугалюминия, заключенный в теплонепроницаемую обкладку. Мы уже изучили внутри нее все до мелочей, но все-таки каждый раз с затаенным волнением, подобно начитанным мальчикам, взирали на этот сложный мир умных вещей, кажущийся знакомым по Уэллсу и Жюлю Верну, Алексею Толстому, Эдгару По и Циолковскому.
Мудрая система аппаратов величайшей точности и сложнейшего действия, научный такелаж корабля занебесья окружал нас. А поодаль лежали обычно антиподы по назначению: уже приготовленные мешочки с дробью. В первых была сконденсирована подъемная сила стратостата. В мешочках, как в переметной суме Микулы Селяниновича, таилась "тяга земная".
30 сентября
Ночь на 30 сентября предъявила нам все свои созвездия, и в каждом из них все, от Альфы до Омеги, сулило, наконец, "исполнение желаний".
Немедленно началась на аэродроме подготовка к старту.
Газ давали из больших резиновых газгольдеров.
Ночной туман стелился над землей, но небо было чисто, предвещая прекрасный день, удачный старт.
Оболочка вздувалась пока еще огромным полушарием. Поспешая за ней, раздувалось рассветом небо.
Два небольших воздушных шара с подвешенными скамеечками-качелями, на которых сидело по человеку, двигались в воздухе вокруг исполинской, ставшей уже бокалообразной оболочки стратостата. Шары витали над стратостатом, порхали вокруг него, скользили на привязи вдоль его боков, и слышно было, как терлись друг о друга упругие шелковистые оболочки. Люди были так малы в сравнении с громадой стратостата, что глаз просто скидывал их со счетов, почти не замечая. В сияющем рассветном небе, в кометных хвостах прожекторов вращались летучие шары, осиянные фиолетовыми лучами. Где-то внизу в нерастаявшем тумане копошились крохотные фигурки людей. Чудовищная махина оболочки медленно, неуклонно вздувалась над слоем мглы и росла, росла, словно выпертая из недр земли какими-то титаническими силами, похожая на громадный протуберанец, ударивший в небо и застывший... Это было зрелище захватывающего, почти космического величия.
Отпущенная на длину стропов, оболочка стратостата высилась больше чем на 75 метров. Она была так непомерно высока, что верхушка и человек с шаром на ней осветились солнцем задолго до того, как первый луч светила коснулся нас, стоявших на поле внизу.
Сначала засиял нежным розовым светом серебристый раздутый купол оболочки. Потом розовая глазурь, как с верхушки кулича, стала растекаться по складкам, спускаясь все ниже и ниже. Туман оползал с небосклона, и в великолепном ясном утре стратостат возник над зеленым полем, необъятно громадный, ликующий, похожий на сказочной величины восклицательный знак, в "точке" под которым легко умещались трое людей. Красная звезда и буквы "СССР" и "USSR" горели на лазурной сферической поверхности, как на огромном глобусе. Небо было открыто для полета в высоты, куда еще ни разу не поднимался человек.
Последняя густая волна утреннего тумана, накатившись на аэродром, ненадолго закрыла поле и вот уже схлынула... Метеорологи приносят последнюю сводку погоды. Кривые разомкнулись. Прогнозы полны оптимизма. Командир идет в гондолу. Он жмет на ходу руки, прощаясь. Жужжат киноаппараты. Красноармейцы с трудом удерживают в руках гондолу, укрощая рвение стратостата.
Опломбированы метеорологические приборы на гондоле.
Внимание! Полная тишина на старте!
Провожающие, выходи! - шутит кто-то из команды. Люди, проверявшие скрепления стропов гондолы, соскочили на землю.
Внутри остались трое: Прокофьев, Годунов, Бирнбаум. Трое советских людей, трое представителей человечества, летящих в неведомое, может быть, три атланта нашей эры, которым суждено своими плечами поднять небо повыше.
Командир старта приказал всем, кроме тех, кто держал гондолу, отойти от нее. В последний раз похлопав ладонью манящий глянец, мы отошли.
Была тишина. Воздух, крепкий воздух земной поверхности вбирался внутрь гондолы. Там, наверху, в случае если полет затянется, каждый кубометр воздуха будет дорог, как дорог глоток пресной воды среди океана соленой.
Была тишина, какая бывает перед началом большого, серьезного научного опыта.
Вдруг мы почувствовали себя в центре огромного мира. Мир следил за этими тремя людьми, ждал и надеялся.
Как у Гоголя: "Вдруг стало видимо далеко, во все концы света". Слово "история", никем не произнесенное, подслушал в себе каждый. И в то же время вдруг люди в гондоле стали всем нам очень близкими, родными, их было страшно отпускать. Они, живые, теплые, уйдут сейчас в ледяные высоты, наши товарищи по работе, наши братья по Земле.
В эту минуту все мыслилось в каких-то огромных масштабах. "Жизнь - есть форма существования белковых тел",- вспомнилась нам почему-то энгельсовская формула... Ах, черт, какая замечательная форма, какое превосходное тело человек! Вот ему было отпущено на жизнь два измерения на плоскости, а он лезет смело отвоевывать у природы третье - вверх.
- Отдать гондолу! - пронеслось над полем.
Красноармейцы разом отпустили... Они отбежали в сторону.
И стратостат тотчас быстро, плавно, неукоснительно пошел вверх.
- В полете! - крикнул командир старта.
- Есть в полете! - звучно ответил сверху командир улетающего стратостата.
Ура!.. Он улетал, улетал, он уходил вверх, весь серебристый, легкий, но непреклонно спокойный и напористый.
Великолепное небо принимало его.
- Уф, две недели ждали мы этого часа,- произнес кто-то.
- Ничего, человечество ждало тысячелетия,- ответили ему.
...Какой это был необыкновенный день - 30 сентября 1933 года. Один из тех дней, которые входят преданием в века. С одного конца Москвы вылетел в занебесье первый советский стратостат, а с другого - в тот же час вступила в город героическая колонна автомобилей Кара-Кумского пробега, советских автомобилей, преодолевших невероятные трудности и совершивших победное шествие по лесам, болотам, степям и пустыням. Это был день великих стартов и славных финишей, день преодоления необлетанных пустынь неба и исхоженных троп земли.
Мы возвращались в город с аэродрома. Москва стояла, задравши голову. Высовывались из окон кондукторши автобусов, притормозив машины, глядели в небо шоферы, стояли пешеходы на тротуарах, дети, прыгая на асфальте, кричали:
- Трататат летит, трататат!..
Москва жила в этот день на улицах. Нельзя было усидеть в комнате, невозможно было отвести глаз от сверкающей серебристой икринки, повиснувшей на невиданной высоте в московском синем небе. И оттуда, с высоты, на которой еще никогда не бывала ни одна живая душа, звучала на весь мир ошеломляющая весть.
- Алло, алло! Говорит Марс, говорит Марс! (Вот какие позывные взял себе стратостат!) Мы дошли до высоты 19 километров... Потолок! Мы достигли потолка! Сейчас пойдем на посадку. Передайте наш рапорт с высоты 19 километров.
В этот день не один я думал о Циолковском. Его имя беспрерывно повторялось в разговорах, хотя он не был как будто бы прямым участником сегодняшнего полета, на несколько километров поднявшего потолок познаваемого мира.
Девятнадцать километров! Мировой рекорд! Это в то время казалось потрясающим и грандиозным. И действительно было таким по сравнению со всеми предыдущими полетами человека. И это, конечно, было совсем еще малым перед теми огромными, беспредельными высотами, к которым мы тогда лишь начинали поход, победно продолжаемый сегодня нашими стремящимися в космос ракетами.
И первым, кто устремил туда, вверх, полет своего гения, был Циолковский.
- А Циолковскому сообщили? - интересовались люди в тот день.- Вот обрадуется старик!
В восемь вечера мне прочитали по телефону только что полученную из Калуги телеграмму:
"От радости захлопал в ладоши. Ура, "СССР"! К. Циолковский".
Сын нашей земли
Сын Земли, он умер на нашей планете.
Межпланетные корабли угаданной им конструкции еще не покинули Землю с человеком. Но уже недалеко время, когда по открытому Циолковским пути двинутся люди в даль вселенной и с благоговением, с великой признательностью помянут наши будущие "космонавты" его имя, когда заостренные древки наших знамен мы воткнем в Луну или в дряхлеющую почву Марса. Он завещал нам дело всей своей жизни, и мы вправе наследовать весь неисчерпаемый фонд его идей.
Но если где-нибудь, кроме нашего шара, есть еще во вселенной пульсирующий комочек сердцеобразной теплоты, если есть еще где-нибудь хотя бы извилинка человекоподобного пылающего студня - и они, будет время, содрогнутся над повестью этой трагической жизни, лишь на самом склоне своем озаренной радостью.
Родиться с чудесной душой и пронзительным умом, но беспомощным... Самому стать ученым, пророком, открывающим новые пути человечеству, и всю жизнь прожить в полубезвестности, в провинциальной глухомани, видя, как человечество путаными дорогами, независимо уже от тебя, догадками и ощупью пробирается к тем техническим истинам, которые давно были разработаны и указаны тобой...
Это страшная трагедия человека и гения, вероятно, одна из последних подобных драм на той стороне планеты, где мы живем.
Трудно представить себе уже сегодня, что это могло быть так недавно.
И невольно вспоминаешь еще одного великого мудреца и ученого, которого революция выхватила из безвестности, сделав его имя одним из самых прославленных в нашей стране,- Мичурин! Бананы в Тамбове в то время выводились с таким же трудом, с каким разглядывались планеты в Калуге. Всякий инакомыслящий человек, пытавшийся жить и чувствовать не так, как его ленивые соседи, считался чудаком, "тронутым".
Каким несокрушимым упорством, какой верой в свою правоту надо было обладать такому одиночке, чтобы не быть расплющенным об эту глухую страшную стену непонимания. Циолковский сохранял в себе эту изумительную и целомудренную веру в человека, восторженное преклонение перед силой человеческого ума, огромное, почти ребяческое любопытство ко всему новому.
Он рассказывал мне, что сперва относился к большевикам с пытливым удивлением. Они казались ему людьми, явившимися с другой планеты, чем-то вроде марсиан, пришедших завоевывать Землю. Он не мог к ним прислушиваться и проклинал свою глухоту, но, внимательно присматриваясь, ворчливо спорил, бранил в глаза и искренне восхищался за глаза. Я помню, как к нему однажды приехал в гости молодой московский писатель. Циолковский сперва стал прощупывать его по своей привычке. Наговорил нарочно колкостей.
- Вот вы, как всякий молодой коммунист, конечно, не согласитесь со мной,- сказал задорно Циолковский.
Писатель прервал его:
- Я, Константин Эдуардович, между прочим, как раз беспартийный, но это мне нисколько не мешает очень близко принимать к сердцу все то, что вы говорите.
Циолковский, смущенный, замахал руками и весело рассмеялся:
- Так вы не коммунист? А я-то старался... Очень люблю вот так подразнить этих молодых... Не любят критики. А так ведь, если между нами начистоту говорить, какие они все-таки молодцы и смельчаки! Прямо в ладоши захлопаешь, честное слово! И больше ничего! Вы только, пожалуйста, не очень расписывайте, а то скажут: приспосабливаюсь, подлизываюсь.
Привыкший за долгую жизнь к окружению холодных, непонимающих, тупых людей, он ревниво интересовался тем, что о нем говорят эти новые, заново перестраивающие планету люди, и был ребячливо обидчив. Раз при мне на собрании один из представителей местной власти, не желая тревожить Константина Эдуардовича, которого окружили собеседники, вежливо поклонился ему издали.
- А вы руки почему не подаете? - полуозорничая, полусерьезно вопросил Циолковский. - Вы знаете, в старое время за это... Ну, а мы живем в более культурное время. Так что я просто обижусь. И больше ничего. Что? Беспокоить не хотели? Что же вы, уж совсем развалиной меня считаете, так, что ли? Нет, еще погодите, давайте сюда руку.
И, совсем по-молодому расхохотавшись, крепко пожал руку смущенному товарищу своей худой, но сильной и гибкой рукой.
Всюду ворчливо подчеркивая, что чинами он не интересуется, и искренне ненавидя всякие старые отличия, он с гордостью носил орден Трудового Красного Знамени и даже преподнесенный ему почетный значок Осоавиахима называл не иначе как "орден Осоавиахима".
Завещание нам
Он работал без устали, поражая своей работоспособностью даже молодых, отвечал сам всем своим многочисленным корреспондентам... Я тоже имел счастье переписываться с ним. Как он обрадовался, когда мы задумали было выпускать в Москве детский научно-фантастический журнал под названием "Ракета"!
- "Привет, "Ракета"! Дорогое слово!" - сейчас же откликнулся он, едва я сообщил ему о нашем проекте.
Он работал и в последние месяцы, уже зная, что по улице Циолковского в Калуге пробирается смерть.
Еще 24 июля 1935 года он писал мне:
"Милый Л. А.! Я вам скажу правду о своей болезни... Болезнь пищеварительного канала шла, прогрессивно увеличиваясь, и теперь дошла, кажется, до своего апогея. Дальше последует улучшение или конец. Но вы знаете, что я конца не боюсь. Его нет. Есть только преобразование материи и жизнь в иной форме... Только жалко оставить, не закончив, множество начатых работ. Во все время болезни я не лежал в постели и работал по утрам без пропусков и выходных дней. Теперь порядочно исхудал и ослабел для прогулок. Надо ездить, но на велосипеде уже не могу. Не оставляю надежды на выздоровление. Ваш Циолковский".
Сумев сохранить до последних дней какую-то неистлевающую молодость жизни, Циолковский действительно с поражающим спокойствием относился к своему близкому концу.
"Умрет лишь мое сознание,- писал он мне,- а я, признаться, уж не так его ценю. Вы знаете, это как в театре, где идет пьеса... И вот все зрители, забыв о своих личных делах, подчиняются замыслу автора.
1 2 3 4 5