Сожрал стулья и стол, книжный шкаф и сундук в углу. Сейчас пламя съест малыша Торбена.
И пусть! Все кончится – жара, страх, боль...
– How are you, my little baby? [9]
Огонь говорил по-английски. Торбен не удивился. Огонь – англичанин. Его зовут Джеймс Гамбьер, он – адмирал британского флота. Сначала огонь, не объявляя войны, подкрался к Копенгагену, блокировал гавань...
Торбен был не таким уж маленьким, постарше братика Бьярне, который только и способен, что плакать и прятаться за мамину спину. Едва огонь прикоснулся к городу, он обстоятельно, как взрослый, поговорил с отцом. Торбен Йене-старший достал из шкафа толстую книгу, где художник нарисовал много пушек, и пояснил, почему им не стоит уезжать. В худшем случае пострадает порт – как шесть лет назад, когда город обстреливал другой англичанин, адмирал по фамилии Нельсон. Их же дом находится в центре, значит, бояться не надо.
Корабельные пушки сюда не добьют. А если они уедут, в их уютный домик обязательно придут страшные и жадные «мародеры».
Согласившись с отцом, Торбен сердился на маму – та плакала, не желая отпускать папу в порт, где все гремело и взрывалось. Королевский судья Торбен Йене Торвен спешил по призыву принца-регента в добровольный отряд по тушению пожаров.
Отец ушел утром. Огонь по фамилии Гамбьер забрал его одним из первых. Об этом семье успели сообщить прежде, чем огонь, устав играть с наивными жертвами, кликнул своего ужасного слугу – Уильяма Конгрева, демона-Ракету.
– My baby! My sweet baby!.. [10]
Огонь ласково погладил малыша по волосам. Мальчик не выдержал, зажмурился, вновь став Занудой. Несколько раз Торвен порывался спросить своего давнего знакомца Фредерика VI: о чем тот, бравый вояка и опытный политик, думал в августе 1807-го, когда британские ракеты обрушили смерть на беззащитный Копенгаген? Наивный XVIII век с красотами войн-парадов и равнением на косу впереди идущего кончился. Англичане, поклонники Бога-Прогресса, дважды применяли ракеты Конгрева против мирных городов.
За год до гибели Копенгагена пострадала французская Булонь.
О новом оружии разведка доложила вовремя – как и о намерениях адмирала Гамбьера. Почему принц-регент не приказал жителям уходить, бежать, спасаться? Не капитулировал, в конце концов? Война бы закончилась поражением, но люди бы уцелели!
Нет, Зануда ни о чем не стал спрашивать короля Фредерика. Знал – Его Величеству нечего сказать. Отвечать королям придется не в нашем мире.
...Огонь медлил.
Город и так в полной его власти, с домами и улицами, Ратушей и королевским замком. Никуда не уйдет и этот забившийся в угол щенок, у которого не осталось сил даже на скулеж. Самое время ласково щелкнуть дурачка по носу. Огню нечего бояться. Ветер-Воздух – первый друг и помощник. Вода, давний враг, опасна лишь поначалу. Войдя в полную силу, Огонь превратит ее в пар, пустив белым дымом в вечернее небо.
Огонь забыл о Камне.
Может, и не знал о нем. Просвещенный британец не интересовался суевериями жертв. Какое отношение имеют сказки о троллях, детях Тверди-Земли, к искусству современной войны? На что способна нелепая, смешная нежить, когда зажигательная ракета попадает в дом? Сейчас первенец XIX века закончит нетрудную работенку...
Дверь рухнула.
Мальчик сперва ничего не понял. Заметил лишь, как вздрогнули языки пламени – засуетились, скрутясь винтом. Чутье подсказало: что-то случилось. Вы здесь не одни – ты и Огонь. Горящий паркет охнул от тяжести – и Торбен, изумлен, открыл пересохший, почерневший от жара рот.
В комнату входил Тролль – белый сын Камня. Плоть от плоти, твердь от тверди. Могучие квадратные плечи без труда отодвигали стену Огня. Круглые красные глаза горели гневом. Мощно ступали ноги-столбы. Тролль был страшен – мохнатый хобот загибался вверх, уходя к затылку, щеки вздувались, как у трубача. На спине чернел горб – огромный, уродливый.
Подземный Ужас, древний страж порядка, потревоженный наглыми забродами...
Огонь-Гамбьер дрогнул. Бессильное, пламя опадало с каменной шкуры. Ступни-копыта попирали горящее дерево. Плошки глаз уставились на Торбена, из-под жуткой личины донесся конский храп. Малыш собрал уходящие силы и поднял руку.
Живой! Дядя Тролль, я еще живой!..
Тьма упала с потолка, затянутого дымом. Но мальчик успел почувствовать крепость лап, обхвативших его плечи.
– В доме есть живые?!
– Нет, гере Эрстед. Папа погиб утром. Мама и остальные... Нет, живых больше нет.
Он отвечал, не открывая глаз. Все и так понятно: их сосед, экстраординарный профессор физики и химии, интересуется – что случилось. Наверняка сочувствует: с отцом они знакомы, молодой ученый не раз бывал у Торвенов в гостях. Хвалил мамино варенье, играл с братцем Бьярне...
Гере Эрстеда ставили малышу в пример. Учись, сынок! Погляди, соседу и тридцати нет, а его сам принц-регент знает, что ни день в Амалиенборг зовет – о важных делах потолковать. Ему пишут письма из далеких стран... Обычно такие наставления не идут впрок. Но Торбен любил общительного, веселого профессора. Еще бы! Тот рассказывал о дивных вещах, водил в лабораторию, где все шипело, гудело и меняло цвет. А на прошлую Пасху запустил в небо настоящую ракету...
Ракета! В дом попала ракета!
– Гере... – мальчик застонал. – Дядя Эрстед!..
Навалилась боль, горло зашлось хрипом. Ни радости, что жив, ни горя, что – жив он один. Картина, словно из королевской пинакотеки: ночь, красная от огня, заботливое лицо соседа, ребенок на теплых булыжниках мостовой. На дяде Эрстеде – плащ из белой асбестовой ткани. Маска с круглыми глазами-плошками снята; отставлен прочь и черный баллон с воздухом. Сброшены громоздкие перчатки. Профессор все это сам изготовил. В лаборатории то и дело что-то взрывалось, горело...
В прошлом месяце гере Эрстед по просьбе гостей напялил на себя каменные доспехи, сразу став похожим на Белого Тролля.
– Не плачь, Торбен!
Мальчик хотел ответить, что не плачет, он уже взрослый...
– Эрстед, это вы?! Что с домом Торвенов? Судья жив?
Лицо дяди Эрстеда исчезло. Над мальчиком склонился тощий офицер в красном, испачканном сажей мундире. Синяя орденская лента – бесценный муар – набухла от мокрой грязи. Льдинки под белыми бровями. Длинный породистый нос. Съехал на сторону парик.
– Кто это? Мальчик из ваших?
Торвен обиделся – не признали. А ведь отец видел офицера, считай, каждый день. И мама его знала, он крестил братца Бьярне...
Профессор тихо ответил. Щеки офицера побелели.
– Святой Кнуд и святая Агнесса! Копенгаген погиб, Эрстед. Порт, дворец, старые кварталы. Мы почти никого не спасли. Никого...
– Спасайте Данию, государь!..
Голоса становились тише, уходили во мрак, в зыбкую даль Прошлого. Патина скрывала лица, превращая картину в гравюру, гравюру – в росчерки свинцового карандаша...
– Я – твой должник, Торбен Йене Торвен. Запомни это!
* * *
Ладонь с силой прошлась по лицу, гоня призраков. Взгляд скользнул по стене, зацепившись за литографированный портрет в рамке из дерева. На постаревшем офицере – муаровая лента. Прибавилось орденов и морщин на лице. Исчез парик, волосы отступили назад. Заострился фамильный нос – гордость рода Ольденбургов. Бывший принц-регент, ныне – Его Величество, король датский Фредерик VI.
Долги надо отдавать, государь!
Ach, du lieber Friedrich,
Gerr Friedrich, gerr Friedrich,
Ach, du lieber Friedrich,
Все прошло, все!
Он встал. Трость уперлась в паркет, потемневший от времени. Предательница-нога подвернулась – пришлось хвататься за стол. Входная дверь! Шаги на лестнице. Ближе, ближе...
– Гере Торвен!
В дверях – веселая рожица. Каре Квист, внук привратника.
– Вы велели сообщать, ежели чего...
Великий Зануда глядел на парнишку не без суровости. Велел сообщать, а не орать во всю глотку, демонстрируя отсутствие переднего зуба. А где «добрый день» – или хотя бы «здрасте»?
Каре откашлялся, пригладил встрепанную шевелюру:
– Сообщаю! Пупырь по Старухе врезал. Бух!
Такое следовало обдумать. Гере Торвен постучал пальцами по зеленому сукну, словно играя на клавикордах.
– Пупырь? Может быть, все же «пузырь»?
– Скажете еще! – Каре присвистнул от возмущения. – Я что, пупырь от пузыря не отличу? Пузырь – он, стало быть, система братьев Монгольфье, с дымным воздухом. На таких дамочки летают по воскресеньям. А это – пупырь, с водородом. Вы его шарльером зовете. Вот он по Старухе и...
– Повторите сообщение по-датски, гере Квист.
Пальцы нажали тайный рычажок на боковой тумбе стола. Обычно академики вызывают помощников. Но случается и наоборот.
– Пятнадцать минут назад воздушный шар системы «шарльер» попытался сесть на главной площади. Не смог и врезался в Ста... в здание Ратуши. Бух! Бах! В корзине было трое. Вроде никто не побился. Толпа гудит...
Вновь хлопнула дверь – наверху. Шаги – тяжкие, основательные, а следом другие – легкой припрыжкой. Гере академик и Ханс Длинный Нос... Великий Зануда обождал, пока мальчишка отскочит в сторону, пропуская хозяина.
И, торжествуя, улыбнулся.
– Зюйд-ост-ост, гере Эрстед! Они прилетели!..
Сцена вторая
Возвращение блудного брата
1
В доме воцарилась тишина. Она была живой, дышащей: шепот старых часов, скрип половиц, сопение гоблина, которому наконец-то дали отдохнуть. Сквозь окна вором-взломщиком лез уличный шум, но тишина стояла на страже, храня покой почтенного особняка. Тихо-тихо, тихо-тихо...
Тик-так, тик-так...
Гере Торвен любил тишину. Спросите его о причине, и Великий Зануда сошлется на необходимость работать. Но в глубине души он знал: тишина прекрасна сама по себе. Ее гулкие чертоги населены любыми звуками, голосами, песнями. Да, он – не поэт. Не Ханс Длинный Нос, с которым они столкнулись – нос к носу – у Королевского театра, откуда скромного паренька из Оденса вышибли за бездарность. Торбен Йене Торвен – юрист без практики. Ему не выдумать сказку про Матушку Тишину. Ну и пусть! Тишину можно просто слушать.
Тик-так, тихо-тихо...
Гоблин, мирно дремлющий в пустом камине, с одобрением кивнул. Он держался сходных мыслей.
От Конгенс Нюторв, где расположился особняк Эрстеда, до Ратушной площади идти всего-ничего, даже без особой спешки. Но это если двумя ногами и без трости. Гере Торвен с радостью подчинился желанию патрона, оставшись в «караулке». Главное он уже знал: ветер, предсказанный Королевской обсерваторией, доставил шарльер-«пупырь» по назначению – прямиком в центр Копенгагена. Все пассажиры живы-здоровы. Уцелела даже Старуха-Ратуша. Все прочее он скоро узнает, причем с доставкой на дом.
Чего еще желать?
Взгляд снова коснулся литографии на стене. Офицер глядел хмуро. Хуже – был взбешен.
– ...Нам не о чем говорить с этим человеком. Да! Десять тысяч дьяволов! Мы будем говорить с вами, отставной лейтенант Торвен. Перескажите ему нашу волю, слово в слово, как слышите. Хвала Святому Кнуду, Дания управлялась и управляется волей монарха, а не, прости Господи, парламентом. Зачем вам сотня тиранов на ваши глупые головы? Неужели мало одного? Посему мы, король Дании и Норве...
Резкий каркающий голос. Отмашка стеком.
– Торвен, оставьте иронию. Мы и сами знаем, что Норвегию у нас отняли! Мы, король милостию Божией, повелеваем этому человеку убираться прочь из страны. Да! Вместе со своим конституционным проектом. Пусть едет туда, где много депутатов, либералишек и продажных газетенок. А мы тут поскучаем при абсолютизме. Не смотрите на нас так! Мы – не варварский владыка и не Комитет Общественного Спасения. В милости нашей мы разрешаем этому человеку навещать родичей. Но не слишком часто! И пусть не попадается нам на глаза!..
Портрет гневался. Изгнанник без спроса вернулся в Копенгаген, да еще и таранил Ратушу – символ добрых традиций. Ее давно собирались перестроить, но это не повод для тарана. Толпа, воздушный шар, репортеры из продажных газетенок...
Скандал!
– Мы в нашей Дании не любим скандалов, отставной лейтенант Торвен. Да!
Гере Торвен почтительно склонил голову. Кто бы спорил, ваше величество? Но гравюра не может повелевать, как бы ей ни хотелось. Сам же столп абсолютизма, если продажные газетенки не врут, ныне пребывает на борту фрегата «Гельголанд» посреди Северного моря. Счастливого пути, государь! Пока вернетесь, пока вам доложат, глядишь, шум утихнет, и гневаться станет не на кого.
Офицер фыркнул и отвернулся.
Настал черед папок. Одна из них дохнула пылью: «Юридическая контора „Эрстед и фон Эрстет“. Пылись дальше! Незавершенные дела? – обождут. Подумаешь, контора. Церковь в центре Копенгагена уже целый век строят...
И что, рухнул мир?
Вторую папку недавно открывали. Верхний лист – чужое перо, дивные старинные завитушки: «Alumium». Ниже, скорописью: «Аluminium». И, наконец, красивым почерком Великого Зануды:
АЛЮМИНИУМ
Пальцы перебирали страницы. «...Вашего Превосходительства покорный слуга Фридрих Велер...» Почерком академика: «Отвечено, 5 января 1828 года». А это откуда? «...Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, тщась исследовать различные вещества и минералы, в том числе квасцы, посчитал, что они есть не что иное, как соль некоторой квасцовой земли...»
Экая древность!
Папка скользнула к краю стола. Фон Гогенгейм, известный также как Парацельс, нам сейчас не помощник. Следующая... Папка-могила, поглотившая листок с фамилией убитого в Париже Галуа, казалась тяжелой, словно вылитой из свинца. Открыть? Нет, не сейчас.
Сначала – эта!
Первый лист – пять букв:
ФИЛОН
Имя? Фамилия? Кличка? Нет ответа. Зато есть портрет – роскошная цветная гравюра. Вверху – беглая надпись, кудрявая, с жеманными завитушками. «Моему любимому ученику! Запомните меня таким, дорогой Андерс...»
Торвен видел портрет много раз.
...тонкие губы. Длинный нос (опять?!), впалые щеки. Большие, как лопухи, уши оттопырены, кожа младенчески гладкая. Ни морщинки, ни родинки. Редкие светлые волосы зачесаны назад.
«Запомните меня таким...»
Мундир дорогого красного сукна. Погоны-эполеты, на каждом – поднял копыта белый конь. Орден – эмалевый крест; поверх него – золотая корона. Узорный синий бант похож на листок клевера.
«Запомните...»
Появись здесь Огюст Шевалье – то-то обрадовался бы, узнав дражайшего Эминента, человека-вне-времени. Но от Парижа до Копенгагена – далековато. Да и места в «караулке» не хватит – для непрошеных гостей.
«Безвременно... Мая 6-го числа, Anno Domini 1796... на сорок пятом году жизни... писатель и педагог, известный моралист, чьи книги знакомы каждому образованному человеку...» Газетная вырезка. Был и портрет, однако ножницы вырезали его, не пустив в Вечность.
Письма – тоненькая пачка. Конвертов нет, и подписаны не все. Но почерк знаком – кудрявый, с завитушками.
«...Я видел Будущее. На моих глазах гибли несметные толпы людей. Живые завидовали мертвым. Завеса отдернута, друг мой. У Истины кровавые зрачки. За ними – черная бездна. Я ехал в Париж, желая узреть цель всех наших трудов, и она мне открылась. Прежде, когда мы разошлись с Вейсгауптом, я лишь чувствовал; теперь – увидел. Вам не кажется, что наш долгий спор закончен?
Да, и не зовите меня больше Филоном. Филон умер, увидев конец мира. Теперь он – прошлое. Вы спросите, дорогой мой Андерс: как же меня теперь звать? Я и сам долго думал, прежде чем остановился на Эминенте. Нескромно, зато правда. Так что Филон умер, да здравствует Эминент!»
Читать письма мертвого человека – приятного мало.
«...наш милейший Торвен станет Королевским судьей. Вы недовольны, Андерс? Хотите, чтобы он стал якобинцем? Исполнение законов, пусть несправедливых, лучше кровавой смуты. Передайте господину Торвену мои поздравления, – мертвец в красном мундире улыбнулся Зануде. – Ему и его прекрасной невесте. Пожелайте им от меня – пусть родится сын...»
Сын родился, подумал Зануда. Это я. Мой отец и впрямь стал судьей. Его прекрасная невеста сделалась чудесной женой и матерью. Филон-Эминент в письме верно предрек судьбу чете Торвенов. Он лишь забыл сказать, что оба погибнут в горящем Копенгагене 1807-го. Что ж, из глубин прошлого видны не все коллизии будущего.
Зато сын еще жив, несмотря ни на что.
Последним в папке скрывался листок со стихами.
Ткачи, негодяи, готовят восстанье,
О помощи просят. Пред каждым крыльцом
Повесить у фабрик их всех в назиданье!
Ошибку исправить – и дело с концом.
В нужде, негодяи, сидят без полушки.
И пес, голодая, на кражу пойдет.
Их вздернув за то, что сломали катушки,
Правительство деньги и хлеб сбережет.
Ребенка скорее создать, чем машину,
Чулки – драгоценнее жизни людской.
И виселиц ряд оживляет картину,
Свободы расцвет знаменуя собой.
Автора знала вся Европа. Но тот, кто не поленился переписать стихи о разрушителях машин, проставил внизу:
1 2 3 4 5 6 7
И пусть! Все кончится – жара, страх, боль...
– How are you, my little baby? [9]
Огонь говорил по-английски. Торбен не удивился. Огонь – англичанин. Его зовут Джеймс Гамбьер, он – адмирал британского флота. Сначала огонь, не объявляя войны, подкрался к Копенгагену, блокировал гавань...
Торбен был не таким уж маленьким, постарше братика Бьярне, который только и способен, что плакать и прятаться за мамину спину. Едва огонь прикоснулся к городу, он обстоятельно, как взрослый, поговорил с отцом. Торбен Йене-старший достал из шкафа толстую книгу, где художник нарисовал много пушек, и пояснил, почему им не стоит уезжать. В худшем случае пострадает порт – как шесть лет назад, когда город обстреливал другой англичанин, адмирал по фамилии Нельсон. Их же дом находится в центре, значит, бояться не надо.
Корабельные пушки сюда не добьют. А если они уедут, в их уютный домик обязательно придут страшные и жадные «мародеры».
Согласившись с отцом, Торбен сердился на маму – та плакала, не желая отпускать папу в порт, где все гремело и взрывалось. Королевский судья Торбен Йене Торвен спешил по призыву принца-регента в добровольный отряд по тушению пожаров.
Отец ушел утром. Огонь по фамилии Гамбьер забрал его одним из первых. Об этом семье успели сообщить прежде, чем огонь, устав играть с наивными жертвами, кликнул своего ужасного слугу – Уильяма Конгрева, демона-Ракету.
– My baby! My sweet baby!.. [10]
Огонь ласково погладил малыша по волосам. Мальчик не выдержал, зажмурился, вновь став Занудой. Несколько раз Торвен порывался спросить своего давнего знакомца Фредерика VI: о чем тот, бравый вояка и опытный политик, думал в августе 1807-го, когда британские ракеты обрушили смерть на беззащитный Копенгаген? Наивный XVIII век с красотами войн-парадов и равнением на косу впереди идущего кончился. Англичане, поклонники Бога-Прогресса, дважды применяли ракеты Конгрева против мирных городов.
За год до гибели Копенгагена пострадала французская Булонь.
О новом оружии разведка доложила вовремя – как и о намерениях адмирала Гамбьера. Почему принц-регент не приказал жителям уходить, бежать, спасаться? Не капитулировал, в конце концов? Война бы закончилась поражением, но люди бы уцелели!
Нет, Зануда ни о чем не стал спрашивать короля Фредерика. Знал – Его Величеству нечего сказать. Отвечать королям придется не в нашем мире.
...Огонь медлил.
Город и так в полной его власти, с домами и улицами, Ратушей и королевским замком. Никуда не уйдет и этот забившийся в угол щенок, у которого не осталось сил даже на скулеж. Самое время ласково щелкнуть дурачка по носу. Огню нечего бояться. Ветер-Воздух – первый друг и помощник. Вода, давний враг, опасна лишь поначалу. Войдя в полную силу, Огонь превратит ее в пар, пустив белым дымом в вечернее небо.
Огонь забыл о Камне.
Может, и не знал о нем. Просвещенный британец не интересовался суевериями жертв. Какое отношение имеют сказки о троллях, детях Тверди-Земли, к искусству современной войны? На что способна нелепая, смешная нежить, когда зажигательная ракета попадает в дом? Сейчас первенец XIX века закончит нетрудную работенку...
Дверь рухнула.
Мальчик сперва ничего не понял. Заметил лишь, как вздрогнули языки пламени – засуетились, скрутясь винтом. Чутье подсказало: что-то случилось. Вы здесь не одни – ты и Огонь. Горящий паркет охнул от тяжести – и Торбен, изумлен, открыл пересохший, почерневший от жара рот.
В комнату входил Тролль – белый сын Камня. Плоть от плоти, твердь от тверди. Могучие квадратные плечи без труда отодвигали стену Огня. Круглые красные глаза горели гневом. Мощно ступали ноги-столбы. Тролль был страшен – мохнатый хобот загибался вверх, уходя к затылку, щеки вздувались, как у трубача. На спине чернел горб – огромный, уродливый.
Подземный Ужас, древний страж порядка, потревоженный наглыми забродами...
Огонь-Гамбьер дрогнул. Бессильное, пламя опадало с каменной шкуры. Ступни-копыта попирали горящее дерево. Плошки глаз уставились на Торбена, из-под жуткой личины донесся конский храп. Малыш собрал уходящие силы и поднял руку.
Живой! Дядя Тролль, я еще живой!..
Тьма упала с потолка, затянутого дымом. Но мальчик успел почувствовать крепость лап, обхвативших его плечи.
– В доме есть живые?!
– Нет, гере Эрстед. Папа погиб утром. Мама и остальные... Нет, живых больше нет.
Он отвечал, не открывая глаз. Все и так понятно: их сосед, экстраординарный профессор физики и химии, интересуется – что случилось. Наверняка сочувствует: с отцом они знакомы, молодой ученый не раз бывал у Торвенов в гостях. Хвалил мамино варенье, играл с братцем Бьярне...
Гере Эрстеда ставили малышу в пример. Учись, сынок! Погляди, соседу и тридцати нет, а его сам принц-регент знает, что ни день в Амалиенборг зовет – о важных делах потолковать. Ему пишут письма из далеких стран... Обычно такие наставления не идут впрок. Но Торбен любил общительного, веселого профессора. Еще бы! Тот рассказывал о дивных вещах, водил в лабораторию, где все шипело, гудело и меняло цвет. А на прошлую Пасху запустил в небо настоящую ракету...
Ракета! В дом попала ракета!
– Гере... – мальчик застонал. – Дядя Эрстед!..
Навалилась боль, горло зашлось хрипом. Ни радости, что жив, ни горя, что – жив он один. Картина, словно из королевской пинакотеки: ночь, красная от огня, заботливое лицо соседа, ребенок на теплых булыжниках мостовой. На дяде Эрстеде – плащ из белой асбестовой ткани. Маска с круглыми глазами-плошками снята; отставлен прочь и черный баллон с воздухом. Сброшены громоздкие перчатки. Профессор все это сам изготовил. В лаборатории то и дело что-то взрывалось, горело...
В прошлом месяце гере Эрстед по просьбе гостей напялил на себя каменные доспехи, сразу став похожим на Белого Тролля.
– Не плачь, Торбен!
Мальчик хотел ответить, что не плачет, он уже взрослый...
– Эрстед, это вы?! Что с домом Торвенов? Судья жив?
Лицо дяди Эрстеда исчезло. Над мальчиком склонился тощий офицер в красном, испачканном сажей мундире. Синяя орденская лента – бесценный муар – набухла от мокрой грязи. Льдинки под белыми бровями. Длинный породистый нос. Съехал на сторону парик.
– Кто это? Мальчик из ваших?
Торвен обиделся – не признали. А ведь отец видел офицера, считай, каждый день. И мама его знала, он крестил братца Бьярне...
Профессор тихо ответил. Щеки офицера побелели.
– Святой Кнуд и святая Агнесса! Копенгаген погиб, Эрстед. Порт, дворец, старые кварталы. Мы почти никого не спасли. Никого...
– Спасайте Данию, государь!..
Голоса становились тише, уходили во мрак, в зыбкую даль Прошлого. Патина скрывала лица, превращая картину в гравюру, гравюру – в росчерки свинцового карандаша...
– Я – твой должник, Торбен Йене Торвен. Запомни это!
* * *
Ладонь с силой прошлась по лицу, гоня призраков. Взгляд скользнул по стене, зацепившись за литографированный портрет в рамке из дерева. На постаревшем офицере – муаровая лента. Прибавилось орденов и морщин на лице. Исчез парик, волосы отступили назад. Заострился фамильный нос – гордость рода Ольденбургов. Бывший принц-регент, ныне – Его Величество, король датский Фредерик VI.
Долги надо отдавать, государь!
Ach, du lieber Friedrich,
Gerr Friedrich, gerr Friedrich,
Ach, du lieber Friedrich,
Все прошло, все!
Он встал. Трость уперлась в паркет, потемневший от времени. Предательница-нога подвернулась – пришлось хвататься за стол. Входная дверь! Шаги на лестнице. Ближе, ближе...
– Гере Торвен!
В дверях – веселая рожица. Каре Квист, внук привратника.
– Вы велели сообщать, ежели чего...
Великий Зануда глядел на парнишку не без суровости. Велел сообщать, а не орать во всю глотку, демонстрируя отсутствие переднего зуба. А где «добрый день» – или хотя бы «здрасте»?
Каре откашлялся, пригладил встрепанную шевелюру:
– Сообщаю! Пупырь по Старухе врезал. Бух!
Такое следовало обдумать. Гере Торвен постучал пальцами по зеленому сукну, словно играя на клавикордах.
– Пупырь? Может быть, все же «пузырь»?
– Скажете еще! – Каре присвистнул от возмущения. – Я что, пупырь от пузыря не отличу? Пузырь – он, стало быть, система братьев Монгольфье, с дымным воздухом. На таких дамочки летают по воскресеньям. А это – пупырь, с водородом. Вы его шарльером зовете. Вот он по Старухе и...
– Повторите сообщение по-датски, гере Квист.
Пальцы нажали тайный рычажок на боковой тумбе стола. Обычно академики вызывают помощников. Но случается и наоборот.
– Пятнадцать минут назад воздушный шар системы «шарльер» попытался сесть на главной площади. Не смог и врезался в Ста... в здание Ратуши. Бух! Бах! В корзине было трое. Вроде никто не побился. Толпа гудит...
Вновь хлопнула дверь – наверху. Шаги – тяжкие, основательные, а следом другие – легкой припрыжкой. Гере академик и Ханс Длинный Нос... Великий Зануда обождал, пока мальчишка отскочит в сторону, пропуская хозяина.
И, торжествуя, улыбнулся.
– Зюйд-ост-ост, гере Эрстед! Они прилетели!..
Сцена вторая
Возвращение блудного брата
1
В доме воцарилась тишина. Она была живой, дышащей: шепот старых часов, скрип половиц, сопение гоблина, которому наконец-то дали отдохнуть. Сквозь окна вором-взломщиком лез уличный шум, но тишина стояла на страже, храня покой почтенного особняка. Тихо-тихо, тихо-тихо...
Тик-так, тик-так...
Гере Торвен любил тишину. Спросите его о причине, и Великий Зануда сошлется на необходимость работать. Но в глубине души он знал: тишина прекрасна сама по себе. Ее гулкие чертоги населены любыми звуками, голосами, песнями. Да, он – не поэт. Не Ханс Длинный Нос, с которым они столкнулись – нос к носу – у Королевского театра, откуда скромного паренька из Оденса вышибли за бездарность. Торбен Йене Торвен – юрист без практики. Ему не выдумать сказку про Матушку Тишину. Ну и пусть! Тишину можно просто слушать.
Тик-так, тихо-тихо...
Гоблин, мирно дремлющий в пустом камине, с одобрением кивнул. Он держался сходных мыслей.
От Конгенс Нюторв, где расположился особняк Эрстеда, до Ратушной площади идти всего-ничего, даже без особой спешки. Но это если двумя ногами и без трости. Гере Торвен с радостью подчинился желанию патрона, оставшись в «караулке». Главное он уже знал: ветер, предсказанный Королевской обсерваторией, доставил шарльер-«пупырь» по назначению – прямиком в центр Копенгагена. Все пассажиры живы-здоровы. Уцелела даже Старуха-Ратуша. Все прочее он скоро узнает, причем с доставкой на дом.
Чего еще желать?
Взгляд снова коснулся литографии на стене. Офицер глядел хмуро. Хуже – был взбешен.
– ...Нам не о чем говорить с этим человеком. Да! Десять тысяч дьяволов! Мы будем говорить с вами, отставной лейтенант Торвен. Перескажите ему нашу волю, слово в слово, как слышите. Хвала Святому Кнуду, Дания управлялась и управляется волей монарха, а не, прости Господи, парламентом. Зачем вам сотня тиранов на ваши глупые головы? Неужели мало одного? Посему мы, король Дании и Норве...
Резкий каркающий голос. Отмашка стеком.
– Торвен, оставьте иронию. Мы и сами знаем, что Норвегию у нас отняли! Мы, король милостию Божией, повелеваем этому человеку убираться прочь из страны. Да! Вместе со своим конституционным проектом. Пусть едет туда, где много депутатов, либералишек и продажных газетенок. А мы тут поскучаем при абсолютизме. Не смотрите на нас так! Мы – не варварский владыка и не Комитет Общественного Спасения. В милости нашей мы разрешаем этому человеку навещать родичей. Но не слишком часто! И пусть не попадается нам на глаза!..
Портрет гневался. Изгнанник без спроса вернулся в Копенгаген, да еще и таранил Ратушу – символ добрых традиций. Ее давно собирались перестроить, но это не повод для тарана. Толпа, воздушный шар, репортеры из продажных газетенок...
Скандал!
– Мы в нашей Дании не любим скандалов, отставной лейтенант Торвен. Да!
Гере Торвен почтительно склонил голову. Кто бы спорил, ваше величество? Но гравюра не может повелевать, как бы ей ни хотелось. Сам же столп абсолютизма, если продажные газетенки не врут, ныне пребывает на борту фрегата «Гельголанд» посреди Северного моря. Счастливого пути, государь! Пока вернетесь, пока вам доложат, глядишь, шум утихнет, и гневаться станет не на кого.
Офицер фыркнул и отвернулся.
Настал черед папок. Одна из них дохнула пылью: «Юридическая контора „Эрстед и фон Эрстет“. Пылись дальше! Незавершенные дела? – обождут. Подумаешь, контора. Церковь в центре Копенгагена уже целый век строят...
И что, рухнул мир?
Вторую папку недавно открывали. Верхний лист – чужое перо, дивные старинные завитушки: «Alumium». Ниже, скорописью: «Аluminium». И, наконец, красивым почерком Великого Зануды:
АЛЮМИНИУМ
Пальцы перебирали страницы. «...Вашего Превосходительства покорный слуга Фридрих Велер...» Почерком академика: «Отвечено, 5 января 1828 года». А это откуда? «...Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, тщась исследовать различные вещества и минералы, в том числе квасцы, посчитал, что они есть не что иное, как соль некоторой квасцовой земли...»
Экая древность!
Папка скользнула к краю стола. Фон Гогенгейм, известный также как Парацельс, нам сейчас не помощник. Следующая... Папка-могила, поглотившая листок с фамилией убитого в Париже Галуа, казалась тяжелой, словно вылитой из свинца. Открыть? Нет, не сейчас.
Сначала – эта!
Первый лист – пять букв:
ФИЛОН
Имя? Фамилия? Кличка? Нет ответа. Зато есть портрет – роскошная цветная гравюра. Вверху – беглая надпись, кудрявая, с жеманными завитушками. «Моему любимому ученику! Запомните меня таким, дорогой Андерс...»
Торвен видел портрет много раз.
...тонкие губы. Длинный нос (опять?!), впалые щеки. Большие, как лопухи, уши оттопырены, кожа младенчески гладкая. Ни морщинки, ни родинки. Редкие светлые волосы зачесаны назад.
«Запомните меня таким...»
Мундир дорогого красного сукна. Погоны-эполеты, на каждом – поднял копыта белый конь. Орден – эмалевый крест; поверх него – золотая корона. Узорный синий бант похож на листок клевера.
«Запомните...»
Появись здесь Огюст Шевалье – то-то обрадовался бы, узнав дражайшего Эминента, человека-вне-времени. Но от Парижа до Копенгагена – далековато. Да и места в «караулке» не хватит – для непрошеных гостей.
«Безвременно... Мая 6-го числа, Anno Domini 1796... на сорок пятом году жизни... писатель и педагог, известный моралист, чьи книги знакомы каждому образованному человеку...» Газетная вырезка. Был и портрет, однако ножницы вырезали его, не пустив в Вечность.
Письма – тоненькая пачка. Конвертов нет, и подписаны не все. Но почерк знаком – кудрявый, с завитушками.
«...Я видел Будущее. На моих глазах гибли несметные толпы людей. Живые завидовали мертвым. Завеса отдернута, друг мой. У Истины кровавые зрачки. За ними – черная бездна. Я ехал в Париж, желая узреть цель всех наших трудов, и она мне открылась. Прежде, когда мы разошлись с Вейсгауптом, я лишь чувствовал; теперь – увидел. Вам не кажется, что наш долгий спор закончен?
Да, и не зовите меня больше Филоном. Филон умер, увидев конец мира. Теперь он – прошлое. Вы спросите, дорогой мой Андерс: как же меня теперь звать? Я и сам долго думал, прежде чем остановился на Эминенте. Нескромно, зато правда. Так что Филон умер, да здравствует Эминент!»
Читать письма мертвого человека – приятного мало.
«...наш милейший Торвен станет Королевским судьей. Вы недовольны, Андерс? Хотите, чтобы он стал якобинцем? Исполнение законов, пусть несправедливых, лучше кровавой смуты. Передайте господину Торвену мои поздравления, – мертвец в красном мундире улыбнулся Зануде. – Ему и его прекрасной невесте. Пожелайте им от меня – пусть родится сын...»
Сын родился, подумал Зануда. Это я. Мой отец и впрямь стал судьей. Его прекрасная невеста сделалась чудесной женой и матерью. Филон-Эминент в письме верно предрек судьбу чете Торвенов. Он лишь забыл сказать, что оба погибнут в горящем Копенгагене 1807-го. Что ж, из глубин прошлого видны не все коллизии будущего.
Зато сын еще жив, несмотря ни на что.
Последним в папке скрывался листок со стихами.
Ткачи, негодяи, готовят восстанье,
О помощи просят. Пред каждым крыльцом
Повесить у фабрик их всех в назиданье!
Ошибку исправить – и дело с концом.
В нужде, негодяи, сидят без полушки.
И пес, голодая, на кражу пойдет.
Их вздернув за то, что сломали катушки,
Правительство деньги и хлеб сбережет.
Ребенка скорее создать, чем машину,
Чулки – драгоценнее жизни людской.
И виселиц ряд оживляет картину,
Свободы расцвет знаменуя собой.
Автора знала вся Европа. Но тот, кто не поленился переписать стихи о разрушителях машин, проставил внизу:
1 2 3 4 5 6 7