Подле них, на печи, спал пожилой плотный широкоплечий казак, Иван Злой. Он ворочался с боку на бок и громко храпел.
Тимош окинул их быстрым взглядом, но сейчас же, потупив глаза, поплелся за отцом в дальний угол, где набросано было свежее сено, прикрытое бурками. Они улеглись; Богдан положил Тимоша к стене и загородил его своим тучным телом.
Проспал он долго. Солнце стояло уже высоко, когда он, лениво позевывая, поднялся со своей импровизированной постели.
Первое, что поразило его, было отсутствие Тимоша. В углу на сене никого не было. Вчерашние события быстро пронеслись в его голове, и он, как ужаленный, вскочил на ноги.
– Где хлопец? – грозно крикнул он вертевшейся около печки Хайке.
Та плутовски закрыла глаза и с самою заискивающею улыбкою проговорила:
– Ваша мосць сами знаете, где они...
– Кто они? – С бешенством крикнул сотник. – Будешь ли ты говорить толком?
Хайка оторопела.
– Да паны ж казаки и пан маленький хлопец. Они уехали рано, рано на заре, когда все еще спали.
Богдан с сердцем хлопнул себя по лбу.
– И как мне не пришло в голову, что Тимош может убежать? – прошептал он. – Да хорош и Ганжа, взял с собою ребенка в такое опасное предприятие.
Богдан готов был рвать на себе волосы: в сердцах он накинулся на жену корчмаря.
– Чего вы смотрели? Зачем вы пустили с ними ребенка без моего ведома? Пусть бы ехали сами и ломали себе головы... Я вас всех в порошок изотру!.. – кричал он, топая ногами.
Хайка совсем растерялась; вытаращила глаза на грозного казака и незаметно попятилась к двери. Улучив благоприятную минуту, она юркнула за дверь и побежала к Янкелю, сновавшему между рабочими. Она безмолвно поманила его пальцем и, отведя в сторону, с испугом затараторила:
– Ой, Янкелю, Янкелю! Я не знаю, как душа во мне держится! Ой! Как я испугалася! Ой, ноги подкашиваются...
– Что случилось? – с испугом спросил Янкель.
– Тот, атаман-то казацкий... Ой, беда наша!
– Да говори толком! – сам дрожа от страху, расспрашивал Янкель. – Прибил он кого? Убил?
– Ой, нет! Ой, нет! Хуже, хуже!
Янкель едва держался на ногах с испуга: что же могло быть хуже?
– Ой, пропали мы! – причитывала Хайка, – он сказал, что в порошок нас изотрет. Так рассердился, глаза вытаращил, ногами затопал: такой страшный, я таких и не видывала...
У Янкеля отлегло на сердце: только рассердился – это еще ничего, и накричал, и ногами затопал – это даже хорошо, значит, горячий казак, а казачье сердце отходчиво.
Хайка оправилась от испуга и обстоятельно рассказала мужу, за что пан сотник рассердился. Янкель многозначительно приложил палец ко лбу и покачал головою. После некоторых переговоров и соображений оба они решили вернуться домой и постараться умилостивить пана.
Но, к величайшему их удивлению, пан сотник спокойно сидел за столом. На бледном лице его, украшенном черными усами, не было больше и тени волнения. Он даже слегка усмехнулся, когда перетрусившие хозяева тихо, крадучись, осторожно переступили один за другим через порог.
– Что, задал я вам страху! – с неестественно веселою ноткою в голосе проговорил он. – Я пошутил; я хорошо знаю, куда и зачем поехали мои хлопцы. А теперь вот вам за постой и угощение, – сказал он, вставая и бросая на стол горсть мелких монет. – Тебе же, хозяйка, вот особо за испуг, – прибавил он и сунул в руку Хайки золотую монету.
Янкель с женой, низко кланяясь, проводили щедрого пана до дверей, но, когда дверь за ним затворилась, они долго еще в недоумении покачивали головами и судили вкось и вкривь о происшедшем.
Выйдя на улицу, Богдан первым делом разыскал Ивана Злого.
– Ты слышал, о чем Ганжа разговаривал вчера с корчмарем? – в упор смотря ему в лицо, спросил Богдан.
– Слышал, – пасмурно отвечал Злой.
– Говори сейчас, в чем дело.
Отрывисто, как бы нехотя, посматривая в сторону, передал Злой разговор, слышанный им в корчме.
– Ну, смекай же, что я тебе приказываю, да смотри, хорошенько вбей в свою голову все, что я тебе скажу. Тимошко утек с казаками; треба мне его добыть назад. Ты поскачешь за ними вслед, притворишься, что хочешь с ними в Сечь, улучив минуту, схапаешь хлопца и привезешь до дому. Упрется, так и припугнешь; он тебя только одного и боится. Но смотри, чтобы каждый волосок на голове его был цел, не то, знаешь эту руку?
И сотник показал ему свой здоровый кулак.
– Понял?
– Понял, батько! – склабясь отвечал Злой. – Дуже понял!
– Ну, то-то же!
Они разошлись. Богдан отправился в крепость и приказал казакам быть наготове, так как скоро они пустятся в обратный путь. На расспросы о Тимоше, Ганже и Смольчуге он коротко отвечал, что послал их вперед.
От Злого тоже никто ничего не добился: он сумрачно оседлал коня, молча вскочил в седло, свистнул нагайкой и помчался в степь.
III
В таборе
Между тем Тимош с Ганжою, Смольчугом и перебежчиком были уже далеко в степи; они без передышки проскакали двадцать верст. Наконец Ганжа придержал коня и, обращаясь к своим спутникам, сказал:
– Надо поберечь коней! Погони за нами не будет.
Тимош беспокойно задвигался в седле.
– Кони добрые, диду! Отчего бы нам не скакать еще?
Ганжа с усмешкой посмотрел на него.
– Чего торопишься? Или боишься, что отец передумает? Отпустил, так уж не воротит.
Мальчик смутился и вспыхнул. Он не привык лгать, а сегодня утром обманул дида. Он не спал всю ночь, дождался, когда на рассвете казаки тихонько вышли из корчмы, как змея, проскользнул между тучным телом отца и стеною, прокрался на улицу и уверил дида, что отец отпустил его с ними. Дид не смел войти в корчму, боясь разбудить остальных казаков.
– Побожись, – сказал он ему.
Тимош побожился, и дид ему поверил. В ту минуту он даже не задумался, очень уж ему хотелось в степь; но теперь этот тяжкий грех камнем лежал на его душе; он каждую минуту оглядывался назад, ему чудился топот лошадиных копыт, виделся взбешенный грозный отец, и рука невольно передергивала уздечку.
Дорога между тем все более углублялась в степь. Днепр едва виднелся на горизонте темною, узкою змейкою. Только под вечер показался вдали казацкий табор.
Перебежчик остановился.
– Ну, панове казаки, дело мое сделано, – сказал он, – давайте мне деньги и отпустите меня на все четыре стороны, а я второй раз не хочу надевать себе петлю на шею.
Ганжа отсчитал условленную плату, казак пришпорил коня – через минуту его и след простыл. Путники же наши поскакали к табору, где их не особенно дружелюбно встретил сторожевой казак; он покосился на одежду Ганжи и Смольчуга и крикнул:
– Чего вам нужно, вражьи дети! Сворачивайте-ка подобру-поздорову: нам королевских холопей не надо!
– Были мы королевскими, да что было, то прошло, – спокойно отвечал Ганжа. – А ты, братику, не серчай! Доложи пану атаману, что старый Ганжа его хочет видеть.
Казак неохотно повернул коня, доскакал до четырехугольника, образовавшегося из возов, скрепленных цепями, и крикнул другому сторожевому:
– Поезжай до атамана! Хочет его видеть Ганжа; пускать ли его или нет?
В ожидании ответа прошло добрых четверть часа. Вернувшийся казак привез разрешение впустить; всадники въехали в четырехугольник, заполненный палатками. Это была Сечь в миниатюре. Посреди табора возвышалась большая турецкая палатка из дорогой материи.
Ганжа приподнял полу палатки и вошел в нее со своими спутниками. Сулима полулежал на большой атласной подушке, поджав под себя ноги и куря трубку. Тонкие черты синевато-бледного лица с легким оттенком золотистого загара, правильный, немного крючковатый нос, большие черные глаза с длинными ресницами, черные, как смоль, усы, гибкий стан и узенькая, слишком маленькая для мужчины рука, все говорило, что этот человек родился не под запорожским солнцем. Подле него, тоже на подушке, сидел другой человек, представлявший совершенную противоположность. Громадного роста, некрасивый, загорелый, с узкими блестящими глазами и длинным, начинавшим уже блестеть проседью, чубом, он казался выкованным из железа сказочным богатырем. Перед обоими стоял горшок с дымящеюся саламатою, которую они по очереди черпали ложками.
Ганжа и Смольчуг пожали обоим руки. Тимош стоял в стороне и с любопытством рассматривал атамана. Ему было страшно: атамана не обманешь, не уверишь его, что отец добровольно его отпустил; он насквозь видит: лучше признаться, будь что будет.
– Здоровы будьте, панове! – сказал Ганжа с низким поклоном.
– Здоров будь и ты, старый товарищ! – ласково кивнув головою, ответил Сулима.
– Каким тебя ветром к нам занесло? Ты, я вижу, в королевскую епанчу нарядился.
– Что же, друже! Епанча не кожа, можно ее и с плеч содрать, если прикажешь.
– А зачем мне тебе приказывать? У нас и своих довольно, – полушутливо, полусерьезно отрезал атаман. – Служи королю да получай жалованье, если только его тебе станут платить, а мы сами себе послужим: всякому свое. Мы нынче столько за один налет у турок выудили, сколько вам у вашего короля и в десять лет не выслужить. Так, что ли, Павлюга? – обратился он к своему товарищу.
Тот с самодовольною улыбкою кивнул головой в знак согласия и опять принялся за трубку.
Тимош с жадным любопытством взглянул на некрасивого казака. Так вот он, Павлюк Баюн, или Полурус, о котором он наслышался столько всяких рассказов. Вот он, этот богатырь, которому нипочем согнуть подкову, вырвать из земли дерево с корнем или кожу с мясом из бока у разъяренного быка! Тимош даже немного попятился было к выходу.
– А это что за хлопец? – спросил Сулима, кивнув головой на Тимоша.
– Гей, Тимош! Ты что же прячешься? – засмеялся Ганжа, подведя упиравшегося мальчика к атаману. – Это, братику, будущий вояка, сын Хмельницкого Богдана; отец его отпустил с нами.
– Неправда это, неправда, неправда! – почти с рыданием крикнул мальчик, закрыв лицо руками.
– Фу, цур тебя возьми! – с досадою крикнул Ганжа, – разве я вру, что ли? С ума ты спятил?
– Неправда, диду! Не сердись, диду! Обманул я тебя, – рыдал мальчик, упав на колени.
Пан атаман и Баюн разинули рты от удивления и молча смотрели, что будет дальше.
– Казни меня, пан атаман! – вскрикнул мальчик. – Я солгал, я обманул старого доброго дида; я и Богу солгал! Повесь меня, я не стою ничего больше!
Сулима улыбнулся.
– Ну, если всех таких хлопцев за их грехи вешать, то, пожалуй, и веревок не хватит, – заметил он.
Саженный богатырь встал со своего места, тихо подошел к мальчику и осторожно приподнял его с полу. В маленьких карих глазах его засветилось столько ласки и доброты, некрасивое лицо так оживилось, что Тимош невольно приободрился и даже осмелился взглянуть на страшного казака. В громадной фигуре Павлюка вместе с непомерной силой уживалась почти женская мягкость и любовь ко всему слабому, беззащитному. Несмотря на свои боевые подвиги, Павлюк мог заинтересоваться упавшей из гнезда птичкой, мог бережно укачивать дитя в люльке и растить щенят, котят, за что ему немало доставалось в Сечи от других казаков.
– Полно, сынку! – утешал он Тимоша, посадив его к себе на колени и гладя его по голове своею мощною рукою. – Не убивайся, а расскажи лучше, в чем дело. Нет такого греха на свете, которого нельзя было бы простить.
Тимош, удерживая рыдания, рассказал, как он обманул Ганжу и уехал с ним помимо воли отца. Павлюк с задумчивою улыбкою слушал горячую речь мальчика, а Ганжа сердито нахмурился и немилосердно теребил свой чуб.
– Ишь ведь, бисов сын! Будет мне теперь от пана сотника за твои проказы! Куда я теперь с тобою денусь? Да еще, чего доброго, он и сам сюда нагрянет за нами. Тогда, пожалуй, и дело наше из-за тебя не выгорит.
Быстрый, проницательный взор Сулимы, как молния, скользнул по добродушному лицу Ганжи и снова потупился.
Павлюк поднял Тимоша, как перышко, на руку, подошел к старику, потрепал его по плечу и сказал:
– Ну, полно, друже! Не сердись на хлопца. Видишь, он и то сам не свой. Бываем и мы грешны с тобой, старина, хотя нам Бог и больше разума дал, чем ему.
Ганжа смущенно почесал чуб: ему вспомнились слова сотника, укорявшего его в детском упрямстве, и он ласковее глянул на Тимоша, протягивавшего к нему руки со смущенной улыбкой.
– Уж добре, добре! – проговорил он, поцеловав его. – Я сам, старый дурень, виноват, что взбаламутил твою голову рассказами о казаках и их подвигах.
Павлюк осторожно спустил мальчика на пол, точно боялся раздавить его, хотя Тимош был далеко не из нежных и хрупких: коренастый, здорового сложения, ширококостный, с круглым лицом и сильными упругими мускулами, он казался гораздо старше своих лет.
– Утро вечера мудренее, друзья! – сказал Сулима. – А теперь присаживайтесь к нам; небось устали, проголодались. Я сейчас велю еще принести саламаты.
Он хлопнул два раза в ладоши и молча показал вошедшему казаку на горшок с едой. Тот быстро удалился, и через минуту горячее, дымящееся кушанье стояло перед гостями.
Все отвязали от поясов ложки и стали ужинать.
Тимоша скоро уложили спать, а взрослые долго еще о чем-то совещались и спорили и только на рассвете прилегли отдохнуть.
IV
Первое испытание
На другой день весь табор зашевелился. Отдан был приказ сниматься с места. Никто не знал, куда и зачем, но всякий торопился как можно скорее собрать пожитки, расцепить возы, оседлать коня и вооружиться. Атаман велел держать путь к порогам, где на одном из неприступных островов лежали лодки. Проехать через пороги вверх было гораздо опаснее, чем идти берегом, а летнее мелководье еще более увеличивало трудности, так как обозначилось много подводных камней. Тем не менее атаманы решили избрать водный путь, чтобы скорее ударить на крепость и не дать врагу опомниться.
– Завтра к вечеру мы уже будем в Кодаке, – возразил Сулима на замечание Ганжи об ожидающих их опасностях, – а это стоит того, чтобы потерять две, три лодки. Притом теперь берегом ехать не безопасно; сам ты говоришь, что выпустил из рук этого бездельника Вендзяло, и он ускользнул в степь. Если не наткнется на поляков, то, наверно, направит на нас татар, а их тут много бродит. Ведь его прямая выгода предать нас: он знает, что я ему не прощу измены, если останусь в живых.
Ганжа согласился с доводами атамана, и все двинулись к Днепру, к тому месту, где кончаются пороги. Там, ниже последнего, тринадцатого, порога возвышался неприступный утесистый остров – Кашеварница.
– Диду, как же мы попадем на этот остров? – с удивлением спрашивал Тимош, услыхав, что Сулима намерен сделать там привал.
– Вплавь! – лаконично отвечал старик.
Обоз остановился на берегу. Выслали сторожевых казаков и под их прикрытием стали готовиться к переправе. Тонкая, стройная фигура Сулимы вся ожила, вся дышала энергией и силой. Он носился на своем татарском бакемате взад и вперед и зорко следил, чтобы никто ничего лишнего с собою не брал.
– Брать по одному котлу на несколько куреней! – приказывал он. – Можно чередоваться! Кроме котлов, все оставить в обозе! Крупу и соль каждому с собою иметь. Пороху каждый захвати, сколько можешь. Жидов всех при обозе оставить. Обозу медленно двигаться по берегу, а если что, сейчас дать мне знать: сторожевая лодка пусть стоит у самых порогов, – наказывал он обозному.
При обозе оставили немного людей, да и те, кому приказывали оставаться, неохотно подчинялись этому приказанию. Слух о том, что поляки выстроили крепость, быстро облетел весь табор, все рвались разгромить ненавистную панскую затею.
Наконец все приготовления были окончены. Казаки быстро спешились, разделись, привязали одежду к седлам и поплыли, держась, кто за гриву, кто за седло. Тимош тоже последовал примеру всех, хотя Ганжа и советовал ему остаться на лошади, уверяя, что сильному степному скакуну ничего не значит нести на себе такого маленького хлопца. Но Тимош ни за что не хотел обременять своего коня.
– Я умею плавать, диду! – весело возразил он и бодро пустился в путь вслед за другими.
Течение было довольно быстрое; требовалось порядочное напряжение сил, чтобы держаться прямого направления и не терять из виду острова. Сперва Тимош плыл легко и свободно, но мало-помалу он почувствовал, что силы его слабеют.
– Гей, хлопец! Давай, подсажу! – не раз предлагал ему Ганжа, видя, что мальчик устает.
– Ни, диду! – отвечал мальчик, захлебываясь, пыхтя, но все-таки стараясь поспеть за другими.
Наконец, он почувствовал, что руки и ноги у него совершенно коченеют, в глазах темнеет, дыхание спирается. «Диду!» – хотел он крикнуть, но не мог и быстро булькнул в воду. Ганжа в эту минуту обернулся.
– Матка Божа! – воскликнул он. – Хлопца-то никак рыбы съели!
В эту минуту гладко выстриженная голова мальчика с черным коротким чубом вынырнула на поверхность. Ганжа ловким быстрым движением схватил его за чуб. Бледное лицо мальчика посинело, он казался совсем мертвым. Ганжа бережно перекинул его на седло и, придерживая одною рукой, поплыл дальше. Смольчуг плыл позади, он подхватил повод свободного коня и спросил Ганжу, не поддержать ли мальчика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Тимош окинул их быстрым взглядом, но сейчас же, потупив глаза, поплелся за отцом в дальний угол, где набросано было свежее сено, прикрытое бурками. Они улеглись; Богдан положил Тимоша к стене и загородил его своим тучным телом.
Проспал он долго. Солнце стояло уже высоко, когда он, лениво позевывая, поднялся со своей импровизированной постели.
Первое, что поразило его, было отсутствие Тимоша. В углу на сене никого не было. Вчерашние события быстро пронеслись в его голове, и он, как ужаленный, вскочил на ноги.
– Где хлопец? – грозно крикнул он вертевшейся около печки Хайке.
Та плутовски закрыла глаза и с самою заискивающею улыбкою проговорила:
– Ваша мосць сами знаете, где они...
– Кто они? – С бешенством крикнул сотник. – Будешь ли ты говорить толком?
Хайка оторопела.
– Да паны ж казаки и пан маленький хлопец. Они уехали рано, рано на заре, когда все еще спали.
Богдан с сердцем хлопнул себя по лбу.
– И как мне не пришло в голову, что Тимош может убежать? – прошептал он. – Да хорош и Ганжа, взял с собою ребенка в такое опасное предприятие.
Богдан готов был рвать на себе волосы: в сердцах он накинулся на жену корчмаря.
– Чего вы смотрели? Зачем вы пустили с ними ребенка без моего ведома? Пусть бы ехали сами и ломали себе головы... Я вас всех в порошок изотру!.. – кричал он, топая ногами.
Хайка совсем растерялась; вытаращила глаза на грозного казака и незаметно попятилась к двери. Улучив благоприятную минуту, она юркнула за дверь и побежала к Янкелю, сновавшему между рабочими. Она безмолвно поманила его пальцем и, отведя в сторону, с испугом затараторила:
– Ой, Янкелю, Янкелю! Я не знаю, как душа во мне держится! Ой! Как я испугалася! Ой, ноги подкашиваются...
– Что случилось? – с испугом спросил Янкель.
– Тот, атаман-то казацкий... Ой, беда наша!
– Да говори толком! – сам дрожа от страху, расспрашивал Янкель. – Прибил он кого? Убил?
– Ой, нет! Ой, нет! Хуже, хуже!
Янкель едва держался на ногах с испуга: что же могло быть хуже?
– Ой, пропали мы! – причитывала Хайка, – он сказал, что в порошок нас изотрет. Так рассердился, глаза вытаращил, ногами затопал: такой страшный, я таких и не видывала...
У Янкеля отлегло на сердце: только рассердился – это еще ничего, и накричал, и ногами затопал – это даже хорошо, значит, горячий казак, а казачье сердце отходчиво.
Хайка оправилась от испуга и обстоятельно рассказала мужу, за что пан сотник рассердился. Янкель многозначительно приложил палец ко лбу и покачал головою. После некоторых переговоров и соображений оба они решили вернуться домой и постараться умилостивить пана.
Но, к величайшему их удивлению, пан сотник спокойно сидел за столом. На бледном лице его, украшенном черными усами, не было больше и тени волнения. Он даже слегка усмехнулся, когда перетрусившие хозяева тихо, крадучись, осторожно переступили один за другим через порог.
– Что, задал я вам страху! – с неестественно веселою ноткою в голосе проговорил он. – Я пошутил; я хорошо знаю, куда и зачем поехали мои хлопцы. А теперь вот вам за постой и угощение, – сказал он, вставая и бросая на стол горсть мелких монет. – Тебе же, хозяйка, вот особо за испуг, – прибавил он и сунул в руку Хайки золотую монету.
Янкель с женой, низко кланяясь, проводили щедрого пана до дверей, но, когда дверь за ним затворилась, они долго еще в недоумении покачивали головами и судили вкось и вкривь о происшедшем.
Выйдя на улицу, Богдан первым делом разыскал Ивана Злого.
– Ты слышал, о чем Ганжа разговаривал вчера с корчмарем? – в упор смотря ему в лицо, спросил Богдан.
– Слышал, – пасмурно отвечал Злой.
– Говори сейчас, в чем дело.
Отрывисто, как бы нехотя, посматривая в сторону, передал Злой разговор, слышанный им в корчме.
– Ну, смекай же, что я тебе приказываю, да смотри, хорошенько вбей в свою голову все, что я тебе скажу. Тимошко утек с казаками; треба мне его добыть назад. Ты поскачешь за ними вслед, притворишься, что хочешь с ними в Сечь, улучив минуту, схапаешь хлопца и привезешь до дому. Упрется, так и припугнешь; он тебя только одного и боится. Но смотри, чтобы каждый волосок на голове его был цел, не то, знаешь эту руку?
И сотник показал ему свой здоровый кулак.
– Понял?
– Понял, батько! – склабясь отвечал Злой. – Дуже понял!
– Ну, то-то же!
Они разошлись. Богдан отправился в крепость и приказал казакам быть наготове, так как скоро они пустятся в обратный путь. На расспросы о Тимоше, Ганже и Смольчуге он коротко отвечал, что послал их вперед.
От Злого тоже никто ничего не добился: он сумрачно оседлал коня, молча вскочил в седло, свистнул нагайкой и помчался в степь.
III
В таборе
Между тем Тимош с Ганжою, Смольчугом и перебежчиком были уже далеко в степи; они без передышки проскакали двадцать верст. Наконец Ганжа придержал коня и, обращаясь к своим спутникам, сказал:
– Надо поберечь коней! Погони за нами не будет.
Тимош беспокойно задвигался в седле.
– Кони добрые, диду! Отчего бы нам не скакать еще?
Ганжа с усмешкой посмотрел на него.
– Чего торопишься? Или боишься, что отец передумает? Отпустил, так уж не воротит.
Мальчик смутился и вспыхнул. Он не привык лгать, а сегодня утром обманул дида. Он не спал всю ночь, дождался, когда на рассвете казаки тихонько вышли из корчмы, как змея, проскользнул между тучным телом отца и стеною, прокрался на улицу и уверил дида, что отец отпустил его с ними. Дид не смел войти в корчму, боясь разбудить остальных казаков.
– Побожись, – сказал он ему.
Тимош побожился, и дид ему поверил. В ту минуту он даже не задумался, очень уж ему хотелось в степь; но теперь этот тяжкий грех камнем лежал на его душе; он каждую минуту оглядывался назад, ему чудился топот лошадиных копыт, виделся взбешенный грозный отец, и рука невольно передергивала уздечку.
Дорога между тем все более углублялась в степь. Днепр едва виднелся на горизонте темною, узкою змейкою. Только под вечер показался вдали казацкий табор.
Перебежчик остановился.
– Ну, панове казаки, дело мое сделано, – сказал он, – давайте мне деньги и отпустите меня на все четыре стороны, а я второй раз не хочу надевать себе петлю на шею.
Ганжа отсчитал условленную плату, казак пришпорил коня – через минуту его и след простыл. Путники же наши поскакали к табору, где их не особенно дружелюбно встретил сторожевой казак; он покосился на одежду Ганжи и Смольчуга и крикнул:
– Чего вам нужно, вражьи дети! Сворачивайте-ка подобру-поздорову: нам королевских холопей не надо!
– Были мы королевскими, да что было, то прошло, – спокойно отвечал Ганжа. – А ты, братику, не серчай! Доложи пану атаману, что старый Ганжа его хочет видеть.
Казак неохотно повернул коня, доскакал до четырехугольника, образовавшегося из возов, скрепленных цепями, и крикнул другому сторожевому:
– Поезжай до атамана! Хочет его видеть Ганжа; пускать ли его или нет?
В ожидании ответа прошло добрых четверть часа. Вернувшийся казак привез разрешение впустить; всадники въехали в четырехугольник, заполненный палатками. Это была Сечь в миниатюре. Посреди табора возвышалась большая турецкая палатка из дорогой материи.
Ганжа приподнял полу палатки и вошел в нее со своими спутниками. Сулима полулежал на большой атласной подушке, поджав под себя ноги и куря трубку. Тонкие черты синевато-бледного лица с легким оттенком золотистого загара, правильный, немного крючковатый нос, большие черные глаза с длинными ресницами, черные, как смоль, усы, гибкий стан и узенькая, слишком маленькая для мужчины рука, все говорило, что этот человек родился не под запорожским солнцем. Подле него, тоже на подушке, сидел другой человек, представлявший совершенную противоположность. Громадного роста, некрасивый, загорелый, с узкими блестящими глазами и длинным, начинавшим уже блестеть проседью, чубом, он казался выкованным из железа сказочным богатырем. Перед обоими стоял горшок с дымящеюся саламатою, которую они по очереди черпали ложками.
Ганжа и Смольчуг пожали обоим руки. Тимош стоял в стороне и с любопытством рассматривал атамана. Ему было страшно: атамана не обманешь, не уверишь его, что отец добровольно его отпустил; он насквозь видит: лучше признаться, будь что будет.
– Здоровы будьте, панове! – сказал Ганжа с низким поклоном.
– Здоров будь и ты, старый товарищ! – ласково кивнув головою, ответил Сулима.
– Каким тебя ветром к нам занесло? Ты, я вижу, в королевскую епанчу нарядился.
– Что же, друже! Епанча не кожа, можно ее и с плеч содрать, если прикажешь.
– А зачем мне тебе приказывать? У нас и своих довольно, – полушутливо, полусерьезно отрезал атаман. – Служи королю да получай жалованье, если только его тебе станут платить, а мы сами себе послужим: всякому свое. Мы нынче столько за один налет у турок выудили, сколько вам у вашего короля и в десять лет не выслужить. Так, что ли, Павлюга? – обратился он к своему товарищу.
Тот с самодовольною улыбкою кивнул головой в знак согласия и опять принялся за трубку.
Тимош с жадным любопытством взглянул на некрасивого казака. Так вот он, Павлюк Баюн, или Полурус, о котором он наслышался столько всяких рассказов. Вот он, этот богатырь, которому нипочем согнуть подкову, вырвать из земли дерево с корнем или кожу с мясом из бока у разъяренного быка! Тимош даже немного попятился было к выходу.
– А это что за хлопец? – спросил Сулима, кивнув головой на Тимоша.
– Гей, Тимош! Ты что же прячешься? – засмеялся Ганжа, подведя упиравшегося мальчика к атаману. – Это, братику, будущий вояка, сын Хмельницкого Богдана; отец его отпустил с нами.
– Неправда это, неправда, неправда! – почти с рыданием крикнул мальчик, закрыв лицо руками.
– Фу, цур тебя возьми! – с досадою крикнул Ганжа, – разве я вру, что ли? С ума ты спятил?
– Неправда, диду! Не сердись, диду! Обманул я тебя, – рыдал мальчик, упав на колени.
Пан атаман и Баюн разинули рты от удивления и молча смотрели, что будет дальше.
– Казни меня, пан атаман! – вскрикнул мальчик. – Я солгал, я обманул старого доброго дида; я и Богу солгал! Повесь меня, я не стою ничего больше!
Сулима улыбнулся.
– Ну, если всех таких хлопцев за их грехи вешать, то, пожалуй, и веревок не хватит, – заметил он.
Саженный богатырь встал со своего места, тихо подошел к мальчику и осторожно приподнял его с полу. В маленьких карих глазах его засветилось столько ласки и доброты, некрасивое лицо так оживилось, что Тимош невольно приободрился и даже осмелился взглянуть на страшного казака. В громадной фигуре Павлюка вместе с непомерной силой уживалась почти женская мягкость и любовь ко всему слабому, беззащитному. Несмотря на свои боевые подвиги, Павлюк мог заинтересоваться упавшей из гнезда птичкой, мог бережно укачивать дитя в люльке и растить щенят, котят, за что ему немало доставалось в Сечи от других казаков.
– Полно, сынку! – утешал он Тимоша, посадив его к себе на колени и гладя его по голове своею мощною рукою. – Не убивайся, а расскажи лучше, в чем дело. Нет такого греха на свете, которого нельзя было бы простить.
Тимош, удерживая рыдания, рассказал, как он обманул Ганжу и уехал с ним помимо воли отца. Павлюк с задумчивою улыбкою слушал горячую речь мальчика, а Ганжа сердито нахмурился и немилосердно теребил свой чуб.
– Ишь ведь, бисов сын! Будет мне теперь от пана сотника за твои проказы! Куда я теперь с тобою денусь? Да еще, чего доброго, он и сам сюда нагрянет за нами. Тогда, пожалуй, и дело наше из-за тебя не выгорит.
Быстрый, проницательный взор Сулимы, как молния, скользнул по добродушному лицу Ганжи и снова потупился.
Павлюк поднял Тимоша, как перышко, на руку, подошел к старику, потрепал его по плечу и сказал:
– Ну, полно, друже! Не сердись на хлопца. Видишь, он и то сам не свой. Бываем и мы грешны с тобой, старина, хотя нам Бог и больше разума дал, чем ему.
Ганжа смущенно почесал чуб: ему вспомнились слова сотника, укорявшего его в детском упрямстве, и он ласковее глянул на Тимоша, протягивавшего к нему руки со смущенной улыбкой.
– Уж добре, добре! – проговорил он, поцеловав его. – Я сам, старый дурень, виноват, что взбаламутил твою голову рассказами о казаках и их подвигах.
Павлюк осторожно спустил мальчика на пол, точно боялся раздавить его, хотя Тимош был далеко не из нежных и хрупких: коренастый, здорового сложения, ширококостный, с круглым лицом и сильными упругими мускулами, он казался гораздо старше своих лет.
– Утро вечера мудренее, друзья! – сказал Сулима. – А теперь присаживайтесь к нам; небось устали, проголодались. Я сейчас велю еще принести саламаты.
Он хлопнул два раза в ладоши и молча показал вошедшему казаку на горшок с едой. Тот быстро удалился, и через минуту горячее, дымящееся кушанье стояло перед гостями.
Все отвязали от поясов ложки и стали ужинать.
Тимоша скоро уложили спать, а взрослые долго еще о чем-то совещались и спорили и только на рассвете прилегли отдохнуть.
IV
Первое испытание
На другой день весь табор зашевелился. Отдан был приказ сниматься с места. Никто не знал, куда и зачем, но всякий торопился как можно скорее собрать пожитки, расцепить возы, оседлать коня и вооружиться. Атаман велел держать путь к порогам, где на одном из неприступных островов лежали лодки. Проехать через пороги вверх было гораздо опаснее, чем идти берегом, а летнее мелководье еще более увеличивало трудности, так как обозначилось много подводных камней. Тем не менее атаманы решили избрать водный путь, чтобы скорее ударить на крепость и не дать врагу опомниться.
– Завтра к вечеру мы уже будем в Кодаке, – возразил Сулима на замечание Ганжи об ожидающих их опасностях, – а это стоит того, чтобы потерять две, три лодки. Притом теперь берегом ехать не безопасно; сам ты говоришь, что выпустил из рук этого бездельника Вендзяло, и он ускользнул в степь. Если не наткнется на поляков, то, наверно, направит на нас татар, а их тут много бродит. Ведь его прямая выгода предать нас: он знает, что я ему не прощу измены, если останусь в живых.
Ганжа согласился с доводами атамана, и все двинулись к Днепру, к тому месту, где кончаются пороги. Там, ниже последнего, тринадцатого, порога возвышался неприступный утесистый остров – Кашеварница.
– Диду, как же мы попадем на этот остров? – с удивлением спрашивал Тимош, услыхав, что Сулима намерен сделать там привал.
– Вплавь! – лаконично отвечал старик.
Обоз остановился на берегу. Выслали сторожевых казаков и под их прикрытием стали готовиться к переправе. Тонкая, стройная фигура Сулимы вся ожила, вся дышала энергией и силой. Он носился на своем татарском бакемате взад и вперед и зорко следил, чтобы никто ничего лишнего с собою не брал.
– Брать по одному котлу на несколько куреней! – приказывал он. – Можно чередоваться! Кроме котлов, все оставить в обозе! Крупу и соль каждому с собою иметь. Пороху каждый захвати, сколько можешь. Жидов всех при обозе оставить. Обозу медленно двигаться по берегу, а если что, сейчас дать мне знать: сторожевая лодка пусть стоит у самых порогов, – наказывал он обозному.
При обозе оставили немного людей, да и те, кому приказывали оставаться, неохотно подчинялись этому приказанию. Слух о том, что поляки выстроили крепость, быстро облетел весь табор, все рвались разгромить ненавистную панскую затею.
Наконец все приготовления были окончены. Казаки быстро спешились, разделись, привязали одежду к седлам и поплыли, держась, кто за гриву, кто за седло. Тимош тоже последовал примеру всех, хотя Ганжа и советовал ему остаться на лошади, уверяя, что сильному степному скакуну ничего не значит нести на себе такого маленького хлопца. Но Тимош ни за что не хотел обременять своего коня.
– Я умею плавать, диду! – весело возразил он и бодро пустился в путь вслед за другими.
Течение было довольно быстрое; требовалось порядочное напряжение сил, чтобы держаться прямого направления и не терять из виду острова. Сперва Тимош плыл легко и свободно, но мало-помалу он почувствовал, что силы его слабеют.
– Гей, хлопец! Давай, подсажу! – не раз предлагал ему Ганжа, видя, что мальчик устает.
– Ни, диду! – отвечал мальчик, захлебываясь, пыхтя, но все-таки стараясь поспеть за другими.
Наконец, он почувствовал, что руки и ноги у него совершенно коченеют, в глазах темнеет, дыхание спирается. «Диду!» – хотел он крикнуть, но не мог и быстро булькнул в воду. Ганжа в эту минуту обернулся.
– Матка Божа! – воскликнул он. – Хлопца-то никак рыбы съели!
В эту минуту гладко выстриженная голова мальчика с черным коротким чубом вынырнула на поверхность. Ганжа ловким быстрым движением схватил его за чуб. Бледное лицо мальчика посинело, он казался совсем мертвым. Ганжа бережно перекинул его на седло и, придерживая одною рукой, поплыл дальше. Смольчуг плыл позади, он подхватил повод свободного коня и спросил Ганжу, не поддержать ли мальчика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21