Аннотация
Автор романа `В дни Каракаллы`, писатель и историк Антонин Ладинский (1896-1961), переносит читателя в Римскую империю III века, показывает быт, нравы, политику империи. Герои романа — замечательные личности своего времени: поэты, философы, правители, военачальники.
Антонин Ладинский
В дни Каракаллы
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Я ПОКИДАЮ ГОРОД ТОМЫ
1
Можно сказать, что приключения, описанные в этой книге, начались в тот самый день, когда в Томы пришел римский корабль, названный счастливым именем «Амфитрида». Именно его прибытие послужило поводом для моих скитаний, и благодаря этим странствиям я увидел Олимп и пирамиды, Тир и Сидон, Антиохию и Элию Капитолину, которую иудеи продолжают называть Иерусалимом, и многие другие города. В Сирии я совершил паломничество к прославленным храмам Гелиополя и в тихом святилище принес богине бескровную жертву. В тот вечер в храмовых подземельях ревели предназначенные для заклания быки. На обратном пути в древнем селении, названном именем Аштарты, я поужинал в харчевне у толстого сирийца и запомнил его черную бороду, а на столе — жирные бобы и пурпур местного вина в плоской стеклянной чаше. В Библе я сидел на мраморной скамье амфитеатра, но наслаждался не трагедией Эсхила, а видом на море, откуда веяли упоительные зефиры. Человек, имя которого я запамятовал, водил меня по кривым, узким улицам, показывая перстом то дом знаменитого медника, то академию законников, то базар, пропахший кожей и имбирем, то лавку горшечника, где продавались искусно сделанные светильники, и мне приходило на ум во время прогулки, что этот тысячелетний город, приятно расположенный на морском берегу, существовал уже в те дни, когда на земле горела Троя. Я посетил Александрию и Рим, побывал также в Карфагене и Парфии, в Арморике слышал, как шумит океан, и в Галлии смотрел на блаженные розоватые побережья и оливковые рощи. А когда приплыл однажды в Лаодикею Приморскую, то увидел в гавани среди леса мачт «Фортуну Кальпурнию». На этом черном с золотыми украшениями корабле прибыл из Рима Вергилиан, племянник сенатора Кальпурния Мессалы. Так я встретил на своем жизненном пути трагического поэта, взиравшего на людей с растерянной улыбкой. Казалось, он говорил: смотрите, вот сияет солнце, зеленеет прекрасное море, нежный закат умирает за пальмами, а все в римском мире устроено вопреки справедливости — глупцы слывут за философов и с лицемерной важностью рассуждают о бессмертии души, и другие глупцы им рукоплещут…
Когда я слышал из уст поэта подобные высказывания, мне самому начинало казаться, что наша жизнь полна нелепостей, и я начинал размышлять о причинах, обрекающих Рим на гибель. Но начнем с того незабываемого утра, когда в Томы приплыла «Амфитрида».
Это случилось в месяце, посвященном римлянами Августу, а в северных странах называемом месяцем серпа, так как именно в это время года жнецы снимают жатву, чтобы собрать пшеницу в житницы и спокойно ждать приближения суровой сарматской зимы.
Томы уже проснулись для трудов и общественной деятельности. Утро было солнечное, и воздух представлялся совершенно прозрачным, ибо еще не наступила пора зимних туманов. Море простиралось на огромное пространство, зелено-синее, пахнущее водорослями и шумящее, как розовая раковина, и с берега были видны белые вспенения, что вздымал на воде легкий ветер. Никогда человеческое зрение не устанет любоваться морской стихией! В море, как в божественных глазах Юлии Маммеи, моей сирийской покровительницы, для которой я с таким прилежанием переписывал книги, отражаются не только голубые небеса, или облака, или черная ночь, полная звезд и лунного сияния, но и все рождающееся в мечтаниях человека о прекрасном; все мы надеемся найти в далеких странах то, к чему невольно стремится наша душа. Но не следует забывать, что морские пучины чреваты бурями и опасностями: в море живут жадные до человеческого мяса мурены и подводные чудовища, и поэты часто сравнивали земное существование с утлым кораблем, пересекающим Понт.
Корабль медленно приближался. Это была так называемая табеллярия, или посыльное судно. Подобные галеры время от времени приходили к нам из Рима, привозили нашим архонтам эдикты и письма или доставляли опального царедворца в далекую ссылку, к сарматам, как имеют обыкновение говорить в римских дворцах.
Томы и ныне считаются одним из самых оживленных и богатых приморских городов Нижней Мезии, в них живет много греков и варваров, и многочисленные торговцы доставляют сюда из Дакии пшеницу, чтобы, погрузив амфоры с зерном на томийские корабли, везти ее в Синопу или даже в далекую Остию. Город полон мореходов и корабельных строителей, и его благосостояние зиждется на морской торговле. Но жизнь здесь протекает однообразно и без выдающихся событий, люди занимаются своими ежедневными делами, а досуг посвящают душеспасительным беседам. Однако приплывал в один прекрасный день императорский корабль, и наши площади наполнялись волнением. Все гадали о том, какой он привез подарок. Увы, чаще всего это был декрет о новых налогах, хотя все уже было обложено пошлинами, и бедные жители не знали, что предпринять: плакать ли над своей участью или бежать куда глаза глядят, бросив все на произвол судьбы? Уже казалось порой, что граждане скоро будут ждать прихода варваров как избавления. Никакие мольбы, обращенные к правителю провинции, не помогали, и римский сенат оставался глухим к нашим прошениям, так как алчность человеческая ненасытна. А между тем общественные здания разрушались, и у города не хватало средств, чтобы возвести новую базилику.
Корабль шел с полуденной стороны, из-за лиловатого мыса. На некоторое время люди на базаре оставили куплю и продажу, горшки и деревянные сосуды с медом, и обратили взоры в сторону моря. В руках у продавца бился и хлопал крыльями черно-красный петух, но, позабыв о покупателях, желавших приобрести птицу для праздничного ужина, он не отрывал глаз от галеры. Два пастуха в пахучих овчинах, пригнавшие из отдаленного селения несколько овец на продажу, тоже любовались, опираясь на длинные посохи, галерой и, может быть, думали о странной и полной приключений жизни мореходов. На агоре, под сенью портика, где каждое утро Аполлодор разъяснял нам категории Аристотеля, некий оратор прервал свою речь на полуслове и так и остался с открытым ртом, заметив далекий корабль, и вслед за его удивленным взглядом повернули лица в сторону моря и рассеянные слушатели. Галера неутомимо разрезала волны, как плуг режет рыхлую пашню, и при виде этого творения искусных человеческих рук морская синева представлялась еще более пленительной. Уже можно было рассмотреть некоторые подробности корабельного строения: на черной галере вдоль длинных боков однообразно и мерно двигались многочисленные красные весла; короткая прочная мачта могла выдержать любой напор разъяренных ветров; бронзовый таран выставил вперед свое страшное жало, и по обеим его сторонам на бортах зияли два огромных глаза, назначение которых — устрашать врагов во время морских сражений. На солнце поблескивали позолотой акростели — трубящий в рог тритон на носу и красиво изогнутый чешуйчатый рыбий хвост на корме. Я тоже смотрел на корабль и не знал, что он предвещает большие перемены в моей жизни.
На помосте суетились корабельщики, убирая широкий красный парус с изображением хищной волчицы. Борта галеры были огорожены легкими перилами, какими римляне обычно украшают свои здания. Потом донеслись звуки флейты, и под эту музыку весла снова как бы ожили, равномерно откинулись назад и, возвращаясь, красиво вспенили воду. Повинуясь опытным кормчим, корабль сделал широкий поворот и стремительно проскользнул между двумя башнями, на которых в ночное время зажигается смоляной огонь, чтобы указывать путь терпящим бедствие рыболовам. Некогда между ними висела чудовищная железная цепь, преграждавшая врагам вход в город, но ее давно увезли в Рим и перековали на оружие, чтобы жители не помышляли легкомысленно о свободе.
«Амфитрида» причалила к берегу. Легко можно было представить себе, как под помостом жадно глотали воздух прикованные к скамьям гребцы, с искаженными от недавнего напряжения лицами, в поту и со свистящим дыханием в груди! В продолжение многих часов они трудились под угрозой немилосердного бича в руке надсмотрщика, который бегал из одного конца в другой, оглашая мир богохульными криками, и никогда не был доволен прилежанием рабов. На отполированных за долгие годы скамьях, с возможностью передвигаться только на длину бряцающей цепи, несчастные приводили в движение тяжелые весла и здесь же спали, принимали пищу и утоляли мучительную жажду водой, подкисленной уксусом. Тут же они плакали, молились или проклинали богов, вспоминая милую свободу, рабы, бежавшие от своего господина и пойманные на дороге, захваченные во время нападения на римскую виллу, мятежники или христиане, упорно отказывавшиеся принести жертву в храме Рима и Августа.
На высокой корме виднелась живописная группа римлян. Когда они сошли на берег, мы встретили их рукоплесканиями, догадываясь, что к нам прибыли важные люди и, может быть, даже посланцы цезаря. Один из них поднял руку в знак приветствия — высокий человек с красивой белокурой бородой, с носом как у Сократа, видимо, варвар по происхождению, однако в тунике с узкой красной полосой, что говорило о всадническом достоинстве или звании центуриона. В другой руке он держал свиток. Его сопровождали лысый старик с давно не бритым, худым, желчным лицом, может быть, исполнявший обязанности скрибы, судя по бронзовой чернильнице, которую он нес перед собой в обеих руках, и еще один бородатый римлянин, тоже с красной полосой на тунике, с мечом на перевязи, украшенной медными бляхами. На римлянине со свитком в руках и скрибе белели пышные тоги, третий был в коротком красном плаще. Нам было странно смотреть на эти торжественные римские одежды, так как здесь обычно носили эллинские хламиды и в городе часто появлялись варвары в овчинах и кожаных штанах. Невозмутимо и не произнеся ни единого слова, римляне сошли на берег. Только тогда человек с широкой белокурой бородой обратился к нам с такими словами:
— Привет вам, жители славного города Томы!
— Кто ты и по какой причине прибыл в город? — спросил кто-то из толпы, увеличивавшейся с каждой минутой.
Римлянин с достоинством поднял сократовский нос.
— Я ваш новый куратор. Но прежде всех человеческих дел возблагодарим небо за благополучно закончившееся путешествие и принесем жертву в храме Рима.
Он окинул взором широко раскинувшиеся перед ним строения и храмы. Город как бы тихо вздымался по склону голубеющей горы. Слева возвышался над дубовой рощей храм Диоскуров, и его шесть белых колонн легко повисли в воздухе; справа, тоже на некотором возвышении, стоял другой храм, посвященный Церере, и рядом с ним виднелась многоколонная базилика, где находился алтарь Рима. К святилищу Диоскуров вела змееобразная тропа, вымощенная белыми плитами, а к базилике — каменная дорога, по которой в этот час медлительные серые волы тащили на скрипучих колесах повозку, нагруженную амфорами.
Со всех сторон сбегались любопытные. Человек со свитком в руке в сопровождении спутников направил свои стопы на городское торжище, вероятно, с намерением приобрести там овцу для жертвоприношения. Снедаемые любопытством, мы последовали за ними. Я слышал, как римлянин гнусаво сказал торговцу скотом:
— Наверное, ты не откажешься, любезный, уступить одного агнца, чтобы посланец цезаря и ваш куратор мог принести в храме положенную жертву?
Продавец готов был заплакать от досады, но не посмел отказать римлянину. Один из корабельщиков «Амфитриды» выбрал среди овец самого тучного ягненка и возложил его себе на плечи, и тогда все стали подниматься по тропинке к храму Диоскуров, и здесь ко мне присоединился Аполлодор.
Я был тогда еще очень юн и легко преодолевал восхождения в гору, но посланец Рима часто останавливался, отирал полой тоги пот с лица и смотрел вокруг любопытствующим взглядом. И мы тоже невольно смотрели вместе с ним на наш город, хотя тысячу раз видели эти здания и сложенные из грубого камня и кирпичей жилища торговцев. Кое-где белели колонны, величественно застыла в воздухе базилика Траяна, над которой еще витал гений великого императора. Если не считать гробницу знаменитого римского поэта, то это здание, построенное завоевателем Дакии, пожалуй, было одной из немногих достопримечательностей нашего города, но уже приходило в ветхость. Впрочем, в городе еще вспоминали о деяниях Траяна, но редко кто посещал гробницу поэта, написавшего в сарматской глуши полные невыразимой прелести стихи. А между тем я видел однажды, как у Юлии Маммеи, перечитывавшей «Тристии», слеза скатилась по нарумяненной щеке…
Белоснежную овечку зарезали на дворе храма, и что сталось с жертвенным мясом, мне неизвестно, но римлянин все с тем же свитком в руке (оказалось, что его звали Аврелий) проследовал в базилику и бросил на алтарь перед статуей Траяна несколько фимиамных зерен. Благовонный дым стал подниматься к изображению императора, с благосклонной улыбкой взирающего на побежденный мир. Я еще раз взглянул на бронзовое лицо, на низкий лоб, прикрытый бахромой коротких волос. Судя по этой неуловимой улыбке на тонких, крепко сжатых губах императора, было что-то у него заставившее народы, живущие на склонах Карпат, по сей день помнить о Траяне.
На место событий уже спешили уведомленные быстроногим рабом члены городского совета — и среди них один из архонтов, деятельный Диомед. Он залепетал, льстиво приветствуя посланца цезаря:
— Как ты изволил совершить путешествие, достопочтенный?
Бородатый римлянин выпятил объемистое чрево.
— Я чувствую себя хорошо.
— Не утомлен ли передвижением на корабле? Такое длительное плавание!
— Ветер был благоприятный.
— Предполагаю, что ты и есть наш городской куратор, о коем мы получили известие из Рима?
— Гм… ты угадал, — задумчиво протянул римлянин, и в его бороде мелькнула улыбка, выражавшая удовольствие и в то же время озабоченность в связи с предстоящими трудностями наблюдателя за жизнью города.
— А теперь, достопочтенный, — уже униженно просил Диомед, — когда ты принес жертву и совершил все положенное для благочестивого человека, не посетишь ли мой скромный дом, чтобы подкрепиться пищей?
Римлянин переглянулся со спутниками, и даже желчный скриба поощрительно улыбнулся в ответ.
Теперь Аврелий стал разговаривать более мягким тоном:
— Остается только поблагодарить тебя за добрые намеренья.
— Тогда спустимся по тропинке. Путь к моему дому лежит мимо общественной бани, где все уже приготовлено для омовения, — там вы найдете в изобилии горячую воду, и опытные банщики натрут ваши тела благовонными мазями, что весьма полезно после путешествия.
Диомед охотно сложил бы с себя почетное звание архонта, связанное с расходами и неприятностями, но римские власти бдительно следили за тем, чтобы граждане не уклонялись от исполнения общественных обязанностей. В Томах рассказывали, что его дед, выходец из Никомедии, был бедным человеком, но неустанным трудом скопил некоторую сумму денег и открыл хлебную торговлю. Отец Диомеда, обладавший бессердечием корыстолюбца, в один урожайный год скупил огромные запасы пшеницы и припрятал хлеб в каменных житницах, а когда соседнюю Дакию вскоре посетил ужасный голод и люди платили там за меру пшеницы бешеные деньги, продал зерно и сделался одним из самых богатых людей в Томах.
О его богатстве стало известно не только правителю провинции, но и в самом Риме, где хлеботорговца за известную мзду внесли в списки сословия всадников, хотя надо сказать, что этот невежественный человек не только писал, но и говорил по-гречески с ошибками и почти не знал латыни. Его богатство унаследовал Диомед, у которого мой отец служил смотрителем торговых складов.
Римляне стали спускаться по тропе в город, и она была достаточно широкой, чтобы Диомед мог идти с Аврелием почти рядом, а мы все следовали за ними. Я слышал, как новый куратор сказал вежливо:
— Вижу, что ваш город благоустроен.
— Благоустроен, но обеднел, — жаловался Диомед.
— Однако весьма красиво расположен.
— Но разорен.
— Почему? — подозрительно склонил голову набок вестник, как бы для того, чтобы лучше слушать ответ Диомеда, очевидно уловив в его словах нечто предосудительное и даже недозволенное. Ведь всем было известно, что провинции процветали и со всех сторон неслись к августу благодарения, а тут чувствовалось явное выражение неудовольствия.
— Почему разорен? — повторил вопрос Аврелий.
— Многое пришлось восстанавливать после нашествия костобоков, в царствование блаженной памяти Марка-Аврелия, когда город весьма пострадал.
1 2 3 4 5 6 7 8