.. Серпантин, гудки, фейерверки при отъезде, все как обычно, но на этот раз было отличие — они теряли Новеченто, навсегда, что-то стирало улыбку у всех и грызло изнутри.
На вторую ночь плавания, когда уже не были видны даже огни побережья Ирландии, Барри, боцман, как безумный ворвался в каюту капитана, разбудил его и сказал, что тот непременно должен пойти взглянуть. Капитан выругался, но все-таки пошел.
Танцевальный салон первого класса.
Огни погашены.
Люди в пижамах, босиком, у входа. Пассажиры покинувшие каюты.
Затем матросы, трое — абсолютно черные, поднявшиеся из машинного отделения, и даже Тирумэн, радист.
Все молчали, смотрели.
Новеченто.
Он сидел на стуле перед пианино, ноги даже не доставали до земли.
И, клянусь Богом, играл.
(Играет фортепьянная музыка, довольно простая, медленная, завораживающая). Я не знаю, что за музыку он играл, — простую и... прекрасную. Это был не трюк, он играл сам, своими руками, по этим клавишам, одному Богу известно как. И надо было слышать — что у него получалось. Тут присутствовала синьора, в красном халате и какими-то папильотками в волосах... набитая деньгами, для ясности — американка, жена страхового агента... ооо, у нее были такие слезы, что они скатывались по ночному крему, она смотрела и плакала, не переставая. Когда она заметила рядом капитана, взбешенного от неожиданности, буквально взбешенного, так вот, когда она заметила его рядом, шмыгнув носом, я говорю вам, богачка шмыгала носом, указала на пианино и спросила:
«Как зовут?»
«Новеченто.»
«Не песню. Мальчика.»
«Новеченто.»
Как песню?
Такого рода беседу капитан корабля не в силах был поддерживать более четырех-пяти реплик. Прежде всего, он только что обнаружил, что ребенок, считавшийся погибшим, не только жив, но и между делом, даже научился играть на пианино. Он оставил богачку с ее слезами и всем остальным там, где она стояла, и решительным шагом пересек салон: пижамные брюки и форменная куртка не застегнуты. Остановился капитан только когда приблизился к пианино. В тот момент он столько хотел сказать и, среди прочего «Где ты, черт побери, этому научился?» а еще «Где ты прятался, черт возьми?». Однако, многие люди, привыкшие жить по форме, заканчивают тем, что и думать начинают соответственно. Так что произнес он следующее:
«Новеченто, все это совершенно противоречит правилам».
Новеченто перестал играть. Он был немногословным и очень смышленым ребенком. Посмотрел с нежностью на капитана и сказал: «К черту правила».
(Слышны звуки бури).
Море пробудилось/ море взбесилось/ бросает взрывом воду в воздух/ взрывает/ полощет/ у ветра крадет небо и звезды/ разъярено/ бушует сколько/ никто не знает/ длится день/ перестанет/ мама об этом/ не говорила мама моя/ баю-бай, колыбельная/ баюкает море/ как же, баюкает/ разъярено/ повсюду/ пена и мука/ безумное море/ куда ни кинь взгляд/ только ад/ черные стены воды/ водовороты/ и мы немы/ ждать все равно/ конец настанет/ корабль на дно/ мама я так не хочу страдать/ я хочу водную гладь/ пусть тебя отражает/ останови/ эти/ стены/ нелепые/ из воды/ пусть рухнут вниз/ и этот шум/ гладь хочу, ты знаешь море желаю тишину свет и рыбок летучих над ним пусть летают.
Первое плавание, первый шторм. Невезуха. Я даже толком не осознал это путешествие, умудрился захватить одну из самых жестоких бурь в истории Виржинца. Посреди ночи, над ним надругались и бросили, отдали на произвол судьбы. Океан. Казалось, это никогда не кончится. Тот, кто играет на трубе на корабле, мало чего стоит когда приходит буря. Может, правильнее было перестать играть на трубе, чтобы не усложнять происходящее. И прекрасно себя чувствовать, оставшись в постели. И все же я там не остался. У тебя есть хороший шанс отвлечься, но можешь быть уверен, рано или поздно, тебе вопьется в мозг эта фраза: он плохо кончит. Я не хотел кончить плохо, и поэтому я вышел из каюты и начал блуждать. Я не знал куда идти, это был мой четвертый день на корабле, хорошо, если я находил дорогу к туалетам. Это маленькие плавучие города. Ей богу. В общем, вполне понятно, как получилось, что, оббивая все стены и кое-как вписываясь в коридоры, я, в конце концов, заблудился. Ничего не поделаешь.
Определенно мерзко. И именно в тот момент появился некто, элегантно одетый, в темном, он шел спокойно, и ничуть не был похож на заблудившегося человека, казалось он вообще не чувствует волн, словно он прогуливался по побережью Ниццы: и это был Новеченто.
Ему было двадцать семь лет тогда, но выглядел он старше. Я знал только, что все эти четыре дня я играл с оркестром, и это все. Я даже не знал, где находится каюта. Конечно, другие кое-что рассказывали мне о нем.
Они сообщили странную вещь, говорили: Новеченто никогда не спускался на берег. И родившись здесь, на этом корабле, он с тех пор не покидал его. Все это время. За двадцать семь лет ни разу нога его не ступала на землю. Все это здорово смахивало на колоссальную шутку... Говорили также, он играет музыку, которая не существует. Единственное, что я знал, — каждый раз, прежде чем начать играть, здесь в танцевальном зале, Фриц Херманн, белый, который ничего не смыслил в музыке, но обладал красивым лицом, благодаря чему и руководил оркестром, подходил к нему и говорил вполголоса:
«Пожалуйста, Новеченто, только нормальные ноты, о„кей?“ Новеченто кивал головой в знак согласия и затем играл нормальные ноты, глядя прямо перед собой, ни одного взгляда на руки, казалось, что сам он находится где-то далеко. Теперь я знаю, он на самом деле был далеко. Но тогда я об этом не подозревал: я думал, что он немного странный и все.
В ту ночь, в самый разгар бури, с видом синьора на отдыхе, он наткнулся меня, заблудившегося в одном из коридоров, с лицом мертвеца, посмотрел, улыбнулся и сказал: «Идем».
А если тот, кто играет на трубе на корабле, встречает в разгар бури того, кто говорит ему «Идем», тому, кто играет на трубе остается только одно: идти. И я пошел за ним. Он-то шагал.
Я же... это было нечто другое, у меня не было подобной размеренности, но в общем... мы прибыли в танцевальный зал и затем, мотаясь туда-сюда, естественно речь обо мне, потому что у него, казалось, были рельсы под ногами, приблизились к пианино. Вокруг не было ни единой живой души. Почти тьма, только несколько мечущихся бликов. Новеченто указал на ножки пианино.
«Сними фиксаторы,» — произнес он. Корабль качался так, что любо-дорого, на ногах-то тяжело было устоять, а снимать блокировку с колесиков было вообще бессмысленно.
«Если ты мне доверяешь, снимай их».
Он псих, подумал я. И снял их.
«А теперь иди сюда и садись,» — сказал Новеченто.
Я не понимал, куда он меня звал, на самом деле не понимал. Я пытался удержать пианино, которое начало скользить как огромное черное мыло... Это была дерьмовая ситуация, клянусь, сытый по горло бурей, так еще и этот сумасшедший, восседающий на стуле — еще один кусок мыла — и руки на клавишах, неподвижные.
«Если ты не встанешь сейчас, не встанешь никогда,» — сказал , улыбаясь, псих. (Поднимается на конструкцию, что-то среднее между качелями и трапецией.) «О„кей. Пошлем все к черту, о“кей? Что нам терять, встаю, хорошо, вот он я, на твоей дурацкой табуретке, я здесь, а теперь?» «Теперь не бойся.» И он начал играть.
(Играет музыка, только пианино. Что-то похожее на вальс, легкая и нежная. Конструкция начинает раскачиваться и кружить актера по сцене. Постепенно, пока актер рассказывает, движение становится все шире, так что задевает кулисы). И тут, никто не обязан в это верить, да я и сам, если честно, никогда не поверил бы, расскажи мне кто-нибудь такое, но это правда — пианино начало скользить по паркету салона для танцев, и за ним мы, -Новеченто, который играл не отводя взгляда от клавиш, казалось он находится где-то далеко, и пианино следовало за волнами, вперед — назад, кружилось, устремлялось прямо к витражу, и, когда, оказывалось на расстоянии волоска от него, останавливалось и мягко скользило обратно, говорю, было похоже, что море убаюкивает его и убаюкивает нас, и черт его знает как, но Новеченто играл, не останавливаясь ни на мгновенье, и было очевидно — он играл не просто так, он управлял им, этим пианино, понимаете?, с помощью клавиш, нот, не знаю, он вел его, куда хотел, нелепо, но это было так. И пока мы кружили среди столиков, задевая люстры и кресла, я понял, что в этот миг, то, что мы делаем, то, что мы, действительно, делали — это был танец с океаном, мы и он, сумасшедшие танцовщики, прекрасные, затянутые в вихрь вальса, на золоченом паркете ночи. О да!
(Он начинает широко кружить по сцене, на своей конструкции, со счастливым видом, в то время как океан безумствует, корабль танцует, и фортепьянная музыка, упомянутый вальс с различными звуковыми эффектами убыстряется, замедляется, кружит, словом, управляет грандиозным балом.
Затем, после энного количества фигур высшего пилотажа, ошибается в маневре и устремляется за кулисы. Музыка пытается «затормозить», но слишком поздно. Актер успевает только крикнуть «О, Боже... « и пропадает за боковой кулисой, ударившись обо что-то. Слышится ужасный грохот, как если бы разбился витраж, стойка бара, кушетка, еще что-то. Жуткий бардак. Мгновение паузы и тишины. Затем из-за той же самой кулисы, где он до этого скрылся, медленно появляется актер).
Новеченто сказал, что должен еще усовершенствовать этот трюк. Я ответил, что по сути дела, речь идет всего лишь о регулировке тормозов. Капитан, по окончании бури, сказал (возбужденно крича) ДЬЯВОЛ, ВЫ ОБА, СЕЙЧАС ЖЕ ОТПРАВЛЯЙТЕСЬ В МАШИННОЕ ОТДЕЛЕНИЕ И ОСТАВАЙТЕСЬ ТАМ. Потому что, ЕСЛИ Я ВАС НЕ УБЬЮ СВОИМИ СОБСТВЕННЫМИ РУКАМИ, ВЫ, БЕЗУСЛОВНО, ЗАПЛАТИТЕ ВСЕ, ДО ПОСЛЕДНЕГО ЦЕНТА, ВЫ ДОЛЖНЫ БУДЕТЕ РАБОТАТЬ ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ, ЭТО ТАК ЖЕ ВЕРНО, КАК ТО, ЧТО ЭТОТ КОРАБЛЬ НАЗЫВАЕТСЯ ВИРЖИНЕЦ И ВЫ ДВА САМЫХ БОЛЬШИХ ДУРАКА, КОТОРЫЕ КОГДА-ЛИБО БОРОЗДИЛИ ОКЕАН!
Той ночью, внизу, в машинном отделении, Новеченто и я стали друзьями. Настоящими. На всю жизнь. Мы проводили все время в подсчетах, сколько долларов могло стоить все то, что мы разрушили. И чем больше становилась сумма, тем больше мы смеялись. И когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что это и значит быть счастливыми.
Ну, или что-то в этом роде.
Именно той ночью я и спросил его, правда ли все то, что говорят о нем и корабле, в общем, что он был рожден здесь и все остальное... и правда ли, что он никогда не сходил на берег. И он ответил: « Да».
«Точно»?
Он был совершенно серьезен.
«Точно».
Не знаю, но в тот момент чувством, которое я испытал на мгновение, сам не желая того, не знаю почему, был озноб: озноб от страха.
Страха.
Однажды я спросил у Новеченто, о чем он думает, когда играет, и что видит, всегда глядя перед собой, в общем, где витает его разум, пока руки летают туда-сюда по клавишам. И он ответил: «Сегодня я был в прекрасной стране, волосы женщин там источали аромат, повсюду был свет и полно тигров».
Он путешествовал.
И каждый раз он оказывался в разных местах: в центре Лондона, в поезде посреди равнины, на горе, такой высокой, что снег доходил тебе до пояса, в церкви, самой большой в мире, считающий колонны и вглядывающийся в лица на распятьях. Он путешествовал. Трудно было понять, как мог он узнать о церквях, снеге, тиграх... я хочу сказать, он же никогда не спускался отсюда, с корабля, правда, никогда, это не было шуткой, это было реальностью. Никогда не сходил на берег. И все же, он словно бы видел их, все эти вещи. Новеченто был из тех, кто, если скажешь: «Однажды я был в Париже,» спросит, видел ли ты такие-то сады, обедал ли ты в таком-то местечке, он знал все, он говорил тебе «Что мне там нравится, так это ждать закат, гуляя по Новому Мосту и, когда проходят баржи, остановиться и смотреть на них сверху и махать им рукой».
«Новеченто, разве ты когда-нибудь был в Париже»?
«Нет».
«Но тогда...»
«То есть... да»
«Да что?»
«Париж».
Ты мог подумать, что он сумасшедший. Но все было не так просто. Когда кто-то рассказывает тебе с абсолютной точностью, какой запах на Бертэм Стрит, летом, когда только что прошел дождь, ты не можешь думать, что он сумасшедший только из-за глупого рассуждения, что он никогда не был на Бертэм Стрит. Из чьих-то глаз, слов, он действительно вдыхал этот воздух. По-своему: но это было так. Хотя мир он никогда не видел.
В течение двадцати семи лет мир проникал на этот корабль и двадцать семь лет он, на этом корабле, следил за ним. И крал у него душу.
В этом он был гением, ничего не скажешь. Он умел слушать. И умел читать. Нет, не книги, это все могут, он умел читать людей. Знаки, которые люди несут на себе: места, звуки, запахи, их землю, их историю... Все запечатленное на них. Он читал и с бесконечным прилежанием каталогизировал, систематизировал, упорядочивал... Каждый день он добавлял маленький кусочек к этой огромной карте, которую рисовал в голове, грандиозной карте мира, целого мира, из одного края в другой: громадные города и уголки баров, длинные реки, грязные лужи, самолеты, львы, -удивительная карта. Он путешествовал по ней, ей-богу, пока пальцы его скользили по клавишам, лаская повороты рэгтайма.
(Звуки меланхолического рэгтайма).
Летели годы и, наконец однажды я набрался храбрости и спросил его об этом. Новеченто, ради Бога, почему бы тебе не спуститься хоть раз, один только раз, почему бы тебе не посмотреть на мир своими глазами, своими собственными глазами. Почему ты остаешься на этой блуждающей галере, когда ты мог бы гулять на своем Новом Мосту, смотреть на баржи и так далее, ты мог бы делать все, что хочешь; ты играешь на пианино, Богом клянусь, они бы с ума сходили от тебя, ты заработал бы кучу денег, и мог бы выбрать самый красивый дом, ты можешь даже построить его в виде корабля, кому какое дело?, и ты мог бы поселиться где хочешь, среди тигров, почему бы и нет, или на Бертэм-Стрит... Бог мой, ты не можешь вот так всю жизнь плавать туда-сюда как кретин... ты не кретин, ты — великий человек, мир — там, здесь только этот проклятый трап, это когда-нибудь случится, несколько паршивых ступенек, Господи, и все, в конце этих ступенек — все. Почему ты не покончишь с этим и не сойдешь с корабля, по крайней мере, хоть раз, один только раз.
Новеченто... Почему ты не спускаешься?
Почему?
Почему?
Это было летом, летом 1931-го на борт Виржинца поднялся Джелли Ролл Мортон. Весь в белом, даже шляпа. И с таким вот бриллиантом на пальце.
Он был из тех, о ком, когда он дает концерты, пишут на афишах: Сегодня выступает Джелли Ролл Мортон, творец джаза. Это писали не ради красного словца: в этом были убеждены: творец джаза. Он играл на пианино.
Всегда три четверти стула и две руки-бабочки. Легчайшие. Он начинал в борделях, в Нью-Орлеане, там он и научился легко касаться клавиш и ласкать ноты: там занимались любовью этажом выше и не хотели шума. Им нужна была музыка, скользящая за портьеры и под кровати, никого не беспокоя. И он играл такую музыку. И в этом он действительно был бесподобен.
Кто-то, где-то однажды рассказал ему о Новеченто. Наверное, это было что-то типа: он — лучший. Лучший пианист в мире.
Возможно, это кажется нелепым, но такое могло произойти. Новеченто никогда не сыграл ни одной ноты вне Виржинца, и все же он был персонажем по-своему известным в то время, маленькой легендой. Те, кто сходил на берег, рассказывали о странной музыке и пианисте, у которого казалось было четыре руки, такие ноты он выделывал.
Ходили интересные истории, иногда даже правдивые, как, например, об американском сенаторе Уилсоне, проделавшим весь путь в третьем классе, потому что Новеченто играл именно там, когда играл не обычные ноты, но те самые, свои, которые не были обычными. У него было пианино, там, внизу и он приходил туда после обеда или поздно ночью. Сначала слушал: хотел, чтобы люди напели ему песни, которые знали, иногда кто-то доставал гитару или гармонику, что-нибудь, и начинал играть мелодии, пришедшие, бог знает, откуда. Новеченто слушал. Затем начинал слегка касаться клавиш, пока те пели или играли, ласкал клавиши и постепенно это превращалось в настоящую музыку, звуки извлекались из черного пианино — и это были звуки из другого мира. Здесь было все: все в одном лице, все мелодии земного шара. Тут было от чего впасть в ступор. И сенатор Уилсон остолбенел, услышав такое, так что эта история с третьим классом, и он, весь элегантный посреди этой вони, а там была настоящая вонь, так вот — эта история, по прибытии его свели на берег силой, иначе он остался бы наверху — слушать Новеченто, весь остаток этих проклятых лет, что ему осталось прожить. Честно. Об этом писали в газетах, но так и было на самом деле. Именно так все и было.
В общем, кто-то пошел к Джелли Роллу Мортену и сказал: на этом корабле есть парень, который вытворяет с пианино все, что пожелает. И когда он хочет, играет джаз, а когда не хочет, то играет что-то, похожее на десять джазов одновременно. У Джелли Ролла Мортенa был тяжелый характер, все это знали.
1 2 3 4
На вторую ночь плавания, когда уже не были видны даже огни побережья Ирландии, Барри, боцман, как безумный ворвался в каюту капитана, разбудил его и сказал, что тот непременно должен пойти взглянуть. Капитан выругался, но все-таки пошел.
Танцевальный салон первого класса.
Огни погашены.
Люди в пижамах, босиком, у входа. Пассажиры покинувшие каюты.
Затем матросы, трое — абсолютно черные, поднявшиеся из машинного отделения, и даже Тирумэн, радист.
Все молчали, смотрели.
Новеченто.
Он сидел на стуле перед пианино, ноги даже не доставали до земли.
И, клянусь Богом, играл.
(Играет фортепьянная музыка, довольно простая, медленная, завораживающая). Я не знаю, что за музыку он играл, — простую и... прекрасную. Это был не трюк, он играл сам, своими руками, по этим клавишам, одному Богу известно как. И надо было слышать — что у него получалось. Тут присутствовала синьора, в красном халате и какими-то папильотками в волосах... набитая деньгами, для ясности — американка, жена страхового агента... ооо, у нее были такие слезы, что они скатывались по ночному крему, она смотрела и плакала, не переставая. Когда она заметила рядом капитана, взбешенного от неожиданности, буквально взбешенного, так вот, когда она заметила его рядом, шмыгнув носом, я говорю вам, богачка шмыгала носом, указала на пианино и спросила:
«Как зовут?»
«Новеченто.»
«Не песню. Мальчика.»
«Новеченто.»
Как песню?
Такого рода беседу капитан корабля не в силах был поддерживать более четырех-пяти реплик. Прежде всего, он только что обнаружил, что ребенок, считавшийся погибшим, не только жив, но и между делом, даже научился играть на пианино. Он оставил богачку с ее слезами и всем остальным там, где она стояла, и решительным шагом пересек салон: пижамные брюки и форменная куртка не застегнуты. Остановился капитан только когда приблизился к пианино. В тот момент он столько хотел сказать и, среди прочего «Где ты, черт побери, этому научился?» а еще «Где ты прятался, черт возьми?». Однако, многие люди, привыкшие жить по форме, заканчивают тем, что и думать начинают соответственно. Так что произнес он следующее:
«Новеченто, все это совершенно противоречит правилам».
Новеченто перестал играть. Он был немногословным и очень смышленым ребенком. Посмотрел с нежностью на капитана и сказал: «К черту правила».
(Слышны звуки бури).
Море пробудилось/ море взбесилось/ бросает взрывом воду в воздух/ взрывает/ полощет/ у ветра крадет небо и звезды/ разъярено/ бушует сколько/ никто не знает/ длится день/ перестанет/ мама об этом/ не говорила мама моя/ баю-бай, колыбельная/ баюкает море/ как же, баюкает/ разъярено/ повсюду/ пена и мука/ безумное море/ куда ни кинь взгляд/ только ад/ черные стены воды/ водовороты/ и мы немы/ ждать все равно/ конец настанет/ корабль на дно/ мама я так не хочу страдать/ я хочу водную гладь/ пусть тебя отражает/ останови/ эти/ стены/ нелепые/ из воды/ пусть рухнут вниз/ и этот шум/ гладь хочу, ты знаешь море желаю тишину свет и рыбок летучих над ним пусть летают.
Первое плавание, первый шторм. Невезуха. Я даже толком не осознал это путешествие, умудрился захватить одну из самых жестоких бурь в истории Виржинца. Посреди ночи, над ним надругались и бросили, отдали на произвол судьбы. Океан. Казалось, это никогда не кончится. Тот, кто играет на трубе на корабле, мало чего стоит когда приходит буря. Может, правильнее было перестать играть на трубе, чтобы не усложнять происходящее. И прекрасно себя чувствовать, оставшись в постели. И все же я там не остался. У тебя есть хороший шанс отвлечься, но можешь быть уверен, рано или поздно, тебе вопьется в мозг эта фраза: он плохо кончит. Я не хотел кончить плохо, и поэтому я вышел из каюты и начал блуждать. Я не знал куда идти, это был мой четвертый день на корабле, хорошо, если я находил дорогу к туалетам. Это маленькие плавучие города. Ей богу. В общем, вполне понятно, как получилось, что, оббивая все стены и кое-как вписываясь в коридоры, я, в конце концов, заблудился. Ничего не поделаешь.
Определенно мерзко. И именно в тот момент появился некто, элегантно одетый, в темном, он шел спокойно, и ничуть не был похож на заблудившегося человека, казалось он вообще не чувствует волн, словно он прогуливался по побережью Ниццы: и это был Новеченто.
Ему было двадцать семь лет тогда, но выглядел он старше. Я знал только, что все эти четыре дня я играл с оркестром, и это все. Я даже не знал, где находится каюта. Конечно, другие кое-что рассказывали мне о нем.
Они сообщили странную вещь, говорили: Новеченто никогда не спускался на берег. И родившись здесь, на этом корабле, он с тех пор не покидал его. Все это время. За двадцать семь лет ни разу нога его не ступала на землю. Все это здорово смахивало на колоссальную шутку... Говорили также, он играет музыку, которая не существует. Единственное, что я знал, — каждый раз, прежде чем начать играть, здесь в танцевальном зале, Фриц Херманн, белый, который ничего не смыслил в музыке, но обладал красивым лицом, благодаря чему и руководил оркестром, подходил к нему и говорил вполголоса:
«Пожалуйста, Новеченто, только нормальные ноты, о„кей?“ Новеченто кивал головой в знак согласия и затем играл нормальные ноты, глядя прямо перед собой, ни одного взгляда на руки, казалось, что сам он находится где-то далеко. Теперь я знаю, он на самом деле был далеко. Но тогда я об этом не подозревал: я думал, что он немного странный и все.
В ту ночь, в самый разгар бури, с видом синьора на отдыхе, он наткнулся меня, заблудившегося в одном из коридоров, с лицом мертвеца, посмотрел, улыбнулся и сказал: «Идем».
А если тот, кто играет на трубе на корабле, встречает в разгар бури того, кто говорит ему «Идем», тому, кто играет на трубе остается только одно: идти. И я пошел за ним. Он-то шагал.
Я же... это было нечто другое, у меня не было подобной размеренности, но в общем... мы прибыли в танцевальный зал и затем, мотаясь туда-сюда, естественно речь обо мне, потому что у него, казалось, были рельсы под ногами, приблизились к пианино. Вокруг не было ни единой живой души. Почти тьма, только несколько мечущихся бликов. Новеченто указал на ножки пианино.
«Сними фиксаторы,» — произнес он. Корабль качался так, что любо-дорого, на ногах-то тяжело было устоять, а снимать блокировку с колесиков было вообще бессмысленно.
«Если ты мне доверяешь, снимай их».
Он псих, подумал я. И снял их.
«А теперь иди сюда и садись,» — сказал Новеченто.
Я не понимал, куда он меня звал, на самом деле не понимал. Я пытался удержать пианино, которое начало скользить как огромное черное мыло... Это была дерьмовая ситуация, клянусь, сытый по горло бурей, так еще и этот сумасшедший, восседающий на стуле — еще один кусок мыла — и руки на клавишах, неподвижные.
«Если ты не встанешь сейчас, не встанешь никогда,» — сказал , улыбаясь, псих. (Поднимается на конструкцию, что-то среднее между качелями и трапецией.) «О„кей. Пошлем все к черту, о“кей? Что нам терять, встаю, хорошо, вот он я, на твоей дурацкой табуретке, я здесь, а теперь?» «Теперь не бойся.» И он начал играть.
(Играет музыка, только пианино. Что-то похожее на вальс, легкая и нежная. Конструкция начинает раскачиваться и кружить актера по сцене. Постепенно, пока актер рассказывает, движение становится все шире, так что задевает кулисы). И тут, никто не обязан в это верить, да я и сам, если честно, никогда не поверил бы, расскажи мне кто-нибудь такое, но это правда — пианино начало скользить по паркету салона для танцев, и за ним мы, -Новеченто, который играл не отводя взгляда от клавиш, казалось он находится где-то далеко, и пианино следовало за волнами, вперед — назад, кружилось, устремлялось прямо к витражу, и, когда, оказывалось на расстоянии волоска от него, останавливалось и мягко скользило обратно, говорю, было похоже, что море убаюкивает его и убаюкивает нас, и черт его знает как, но Новеченто играл, не останавливаясь ни на мгновенье, и было очевидно — он играл не просто так, он управлял им, этим пианино, понимаете?, с помощью клавиш, нот, не знаю, он вел его, куда хотел, нелепо, но это было так. И пока мы кружили среди столиков, задевая люстры и кресла, я понял, что в этот миг, то, что мы делаем, то, что мы, действительно, делали — это был танец с океаном, мы и он, сумасшедшие танцовщики, прекрасные, затянутые в вихрь вальса, на золоченом паркете ночи. О да!
(Он начинает широко кружить по сцене, на своей конструкции, со счастливым видом, в то время как океан безумствует, корабль танцует, и фортепьянная музыка, упомянутый вальс с различными звуковыми эффектами убыстряется, замедляется, кружит, словом, управляет грандиозным балом.
Затем, после энного количества фигур высшего пилотажа, ошибается в маневре и устремляется за кулисы. Музыка пытается «затормозить», но слишком поздно. Актер успевает только крикнуть «О, Боже... « и пропадает за боковой кулисой, ударившись обо что-то. Слышится ужасный грохот, как если бы разбился витраж, стойка бара, кушетка, еще что-то. Жуткий бардак. Мгновение паузы и тишины. Затем из-за той же самой кулисы, где он до этого скрылся, медленно появляется актер).
Новеченто сказал, что должен еще усовершенствовать этот трюк. Я ответил, что по сути дела, речь идет всего лишь о регулировке тормозов. Капитан, по окончании бури, сказал (возбужденно крича) ДЬЯВОЛ, ВЫ ОБА, СЕЙЧАС ЖЕ ОТПРАВЛЯЙТЕСЬ В МАШИННОЕ ОТДЕЛЕНИЕ И ОСТАВАЙТЕСЬ ТАМ. Потому что, ЕСЛИ Я ВАС НЕ УБЬЮ СВОИМИ СОБСТВЕННЫМИ РУКАМИ, ВЫ, БЕЗУСЛОВНО, ЗАПЛАТИТЕ ВСЕ, ДО ПОСЛЕДНЕГО ЦЕНТА, ВЫ ДОЛЖНЫ БУДЕТЕ РАБОТАТЬ ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ, ЭТО ТАК ЖЕ ВЕРНО, КАК ТО, ЧТО ЭТОТ КОРАБЛЬ НАЗЫВАЕТСЯ ВИРЖИНЕЦ И ВЫ ДВА САМЫХ БОЛЬШИХ ДУРАКА, КОТОРЫЕ КОГДА-ЛИБО БОРОЗДИЛИ ОКЕАН!
Той ночью, внизу, в машинном отделении, Новеченто и я стали друзьями. Настоящими. На всю жизнь. Мы проводили все время в подсчетах, сколько долларов могло стоить все то, что мы разрушили. И чем больше становилась сумма, тем больше мы смеялись. И когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что это и значит быть счастливыми.
Ну, или что-то в этом роде.
Именно той ночью я и спросил его, правда ли все то, что говорят о нем и корабле, в общем, что он был рожден здесь и все остальное... и правда ли, что он никогда не сходил на берег. И он ответил: « Да».
«Точно»?
Он был совершенно серьезен.
«Точно».
Не знаю, но в тот момент чувством, которое я испытал на мгновение, сам не желая того, не знаю почему, был озноб: озноб от страха.
Страха.
Однажды я спросил у Новеченто, о чем он думает, когда играет, и что видит, всегда глядя перед собой, в общем, где витает его разум, пока руки летают туда-сюда по клавишам. И он ответил: «Сегодня я был в прекрасной стране, волосы женщин там источали аромат, повсюду был свет и полно тигров».
Он путешествовал.
И каждый раз он оказывался в разных местах: в центре Лондона, в поезде посреди равнины, на горе, такой высокой, что снег доходил тебе до пояса, в церкви, самой большой в мире, считающий колонны и вглядывающийся в лица на распятьях. Он путешествовал. Трудно было понять, как мог он узнать о церквях, снеге, тиграх... я хочу сказать, он же никогда не спускался отсюда, с корабля, правда, никогда, это не было шуткой, это было реальностью. Никогда не сходил на берег. И все же, он словно бы видел их, все эти вещи. Новеченто был из тех, кто, если скажешь: «Однажды я был в Париже,» спросит, видел ли ты такие-то сады, обедал ли ты в таком-то местечке, он знал все, он говорил тебе «Что мне там нравится, так это ждать закат, гуляя по Новому Мосту и, когда проходят баржи, остановиться и смотреть на них сверху и махать им рукой».
«Новеченто, разве ты когда-нибудь был в Париже»?
«Нет».
«Но тогда...»
«То есть... да»
«Да что?»
«Париж».
Ты мог подумать, что он сумасшедший. Но все было не так просто. Когда кто-то рассказывает тебе с абсолютной точностью, какой запах на Бертэм Стрит, летом, когда только что прошел дождь, ты не можешь думать, что он сумасшедший только из-за глупого рассуждения, что он никогда не был на Бертэм Стрит. Из чьих-то глаз, слов, он действительно вдыхал этот воздух. По-своему: но это было так. Хотя мир он никогда не видел.
В течение двадцати семи лет мир проникал на этот корабль и двадцать семь лет он, на этом корабле, следил за ним. И крал у него душу.
В этом он был гением, ничего не скажешь. Он умел слушать. И умел читать. Нет, не книги, это все могут, он умел читать людей. Знаки, которые люди несут на себе: места, звуки, запахи, их землю, их историю... Все запечатленное на них. Он читал и с бесконечным прилежанием каталогизировал, систематизировал, упорядочивал... Каждый день он добавлял маленький кусочек к этой огромной карте, которую рисовал в голове, грандиозной карте мира, целого мира, из одного края в другой: громадные города и уголки баров, длинные реки, грязные лужи, самолеты, львы, -удивительная карта. Он путешествовал по ней, ей-богу, пока пальцы его скользили по клавишам, лаская повороты рэгтайма.
(Звуки меланхолического рэгтайма).
Летели годы и, наконец однажды я набрался храбрости и спросил его об этом. Новеченто, ради Бога, почему бы тебе не спуститься хоть раз, один только раз, почему бы тебе не посмотреть на мир своими глазами, своими собственными глазами. Почему ты остаешься на этой блуждающей галере, когда ты мог бы гулять на своем Новом Мосту, смотреть на баржи и так далее, ты мог бы делать все, что хочешь; ты играешь на пианино, Богом клянусь, они бы с ума сходили от тебя, ты заработал бы кучу денег, и мог бы выбрать самый красивый дом, ты можешь даже построить его в виде корабля, кому какое дело?, и ты мог бы поселиться где хочешь, среди тигров, почему бы и нет, или на Бертэм-Стрит... Бог мой, ты не можешь вот так всю жизнь плавать туда-сюда как кретин... ты не кретин, ты — великий человек, мир — там, здесь только этот проклятый трап, это когда-нибудь случится, несколько паршивых ступенек, Господи, и все, в конце этих ступенек — все. Почему ты не покончишь с этим и не сойдешь с корабля, по крайней мере, хоть раз, один только раз.
Новеченто... Почему ты не спускаешься?
Почему?
Почему?
Это было летом, летом 1931-го на борт Виржинца поднялся Джелли Ролл Мортон. Весь в белом, даже шляпа. И с таким вот бриллиантом на пальце.
Он был из тех, о ком, когда он дает концерты, пишут на афишах: Сегодня выступает Джелли Ролл Мортон, творец джаза. Это писали не ради красного словца: в этом были убеждены: творец джаза. Он играл на пианино.
Всегда три четверти стула и две руки-бабочки. Легчайшие. Он начинал в борделях, в Нью-Орлеане, там он и научился легко касаться клавиш и ласкать ноты: там занимались любовью этажом выше и не хотели шума. Им нужна была музыка, скользящая за портьеры и под кровати, никого не беспокоя. И он играл такую музыку. И в этом он действительно был бесподобен.
Кто-то, где-то однажды рассказал ему о Новеченто. Наверное, это было что-то типа: он — лучший. Лучший пианист в мире.
Возможно, это кажется нелепым, но такое могло произойти. Новеченто никогда не сыграл ни одной ноты вне Виржинца, и все же он был персонажем по-своему известным в то время, маленькой легендой. Те, кто сходил на берег, рассказывали о странной музыке и пианисте, у которого казалось было четыре руки, такие ноты он выделывал.
Ходили интересные истории, иногда даже правдивые, как, например, об американском сенаторе Уилсоне, проделавшим весь путь в третьем классе, потому что Новеченто играл именно там, когда играл не обычные ноты, но те самые, свои, которые не были обычными. У него было пианино, там, внизу и он приходил туда после обеда или поздно ночью. Сначала слушал: хотел, чтобы люди напели ему песни, которые знали, иногда кто-то доставал гитару или гармонику, что-нибудь, и начинал играть мелодии, пришедшие, бог знает, откуда. Новеченто слушал. Затем начинал слегка касаться клавиш, пока те пели или играли, ласкал клавиши и постепенно это превращалось в настоящую музыку, звуки извлекались из черного пианино — и это были звуки из другого мира. Здесь было все: все в одном лице, все мелодии земного шара. Тут было от чего впасть в ступор. И сенатор Уилсон остолбенел, услышав такое, так что эта история с третьим классом, и он, весь элегантный посреди этой вони, а там была настоящая вонь, так вот — эта история, по прибытии его свели на берег силой, иначе он остался бы наверху — слушать Новеченто, весь остаток этих проклятых лет, что ему осталось прожить. Честно. Об этом писали в газетах, но так и было на самом деле. Именно так все и было.
В общем, кто-то пошел к Джелли Роллу Мортену и сказал: на этом корабле есть парень, который вытворяет с пианино все, что пожелает. И когда он хочет, играет джаз, а когда не хочет, то играет что-то, похожее на десять джазов одновременно. У Джелли Ролла Мортенa был тяжелый характер, все это знали.
1 2 3 4