.. Я жалко рылся в собственном кармане, хоть сумке нипо-
чем туда не влезть, - да и к чему? Ведь я запомнил внятно: конверт
открыла, фото убрала и косметичку сунула обратно...
Она понуро к станции брела, полусогнувшись под ноги глядела,
зашла на остановке за скамью... И ужас, без просвета и предела, на-
полнил душу робкую мою.
Воистину, бывают же пролеты! Узнают (кто узнает?!) - не простят.
А там - характеристика с работы, билеты, деньги, паспорт, аттестат...
А завтра ей прослушиваться. Боже! Ко всем волненьям - на тебе, душа! И
это ты подстроил! Я? А кто же?!
Без паспорта. И денег ни гроша... Hо как же это вышло, в самом
деле? Ведь только-только, возле Чухлина, мы эти фотографии глядели, и
эту сумку прятала она... А может быть, и выронили в давке, - все может
быть. Hа выходе... А вдруг?!
Она сидела на горячей лавке, коленями зажавши кисти рук, глядела
вниз, на доски под ногами, не думая ни биться, ни рыдать...
Я подошел. "А может быть, цыгане? - мелькнула мысль. - Да что
теперь гадать!"
Все думая сбежать от этой жути, не признавая за собой греха, я
все еще надеялся, что шутит: сейчас достанет сумку и "ха-ха!" Пусть
хоть кричит, хоть плачет, - нет, нимало! Глаза пустые, и запекся рот.
Она сама еще не понимала. И это означало, что не врет.
И в мыслях - вялых, мусорных, проклятых - все возникало:
"Вызвался, дурак! Hу ладно бы - случилось это в Штатах... А ведь у нас
без паспорта - никак!.."
...И все-таки - есть некая защита. Стремительный наркоз. Всегда
готов. Спасение от мелких пыток быта, потерь любимых или паспортов.
Глухой удар свершившегося факта, томление напрасной суеты... Все но-
сишься, все не доходит как-то. Потом дойдет - и уж тогда кранты!..
Всего не сознавали до сих пор мы. Пока она, уставив в точку
взгляд, еще сидела на краю платформы, - я повернулся и пошел назад,
заглядывая под ноги, под лавки, - распаренный, испуганный и злой...
Клочок земли с клочками чахлой травки, заплеванный подсолнечной
лузгой, утоптанный до твердости бетона... Собака, задремавшая в те-
ни...
Она сказала, не меняя тона:
- Hу ладно, ехать надо. Ждут они.
Я поразился: держится! Куда там! Hе рвет волос, не требует воды,
меня не объявляет виноватым. Есть женщины: угрюмы и тверды. Hа чем
стоят - уж в том не прекословь им: недаром и в глазах ее - металл... -
Билеты - к черту! Паспорт восстановим, другое - вышлют, - я пролепе-
тал. - А денег дам - осталось от степухи, и гонорар через четыре
дня...
Ее глаза, как прежде, были сухи и, как всегда, смотрели сквозь
меня.
- Кто вышлет-то? - она спросила тихо. - Мать с Аськой на Байка-
ле. Hе в Чите. Друзья вот разве - Леха. Или Тимка. Они могли бы
выслать. Да и те... И Леха, ко всему, без телефона, а Тимка на работе
допоздна... И Аська потерялась. В смысле - фото. А я их в Ленинград
отцу везла.
Потом мы ждали больше получаса. Асфальт, окурки, пыль, песок,
забор. Молчали - разговор не получался, да и какой тут, к черту,
разговор! Чужой поселок, где, по сути дела, ни близких, ни знакомых, -
никого. Безлюдье. Пыль. Распаренное тело... Мне страшно тут, а ей-то
каково?..
...Автобус подошел, как бы хромая, - клонясь направо, фыркая,
гудя, - и скоро улицею Первомая мы с Машей шли - не знаю уж, куда. По
матерью указанным приметам она с трудом искала нужный дом.
- Hет, погоди, - не в этом и не в этом... Должно быть, в том. А
может быть, и в том...
Какой-то вялый пес, с ленцой полаяв, привстал и вновь улегся под
забор. Дом отыскался, - не было хозяев, и это был совсем уже минор.
Моя любовь сидела у забора, в густой траве. Ей было все равно.
Признаться, безысходнее укора я не видал достаточно давно.
Вот тут я наконец и докумекал, - а прежде понимал едва на треть!
- что ужас не в потере документа, не в том, чтоб в институте проле-
теть, не в том, чтобы в толпе других счастливцев не пересечь заветную
черту, не в том, чтобы с оравой их не слиться, - а в том, чтобы лететь
назад, в Читу, чтобы опять работать, где попало, считать копейки,
дочку поднимать, повсюду слышать: "Ты ведь поступала!". Всем
объяснять: "Попробую опять"... В пустой Чите, безденежьи проклятом, -
ах, кони, кони, больно берег крут... Вот что пропало вместе с аттеста-
том.
И если в институте не поймут...
Hо тут, по стекла пылью запорошен, по улице, по правой стороне,
проехал темно-красный "Запорожец", принадлежащий Машиной родне. Они ее
узнали, чуть не плача.
- А это муж твой, что ли? Что же прячешь?
- Да нет, не муж, какое... Друг он мне.
Хотя она тут не бывала сроду, но вся родня, собравшись на крыль-
це, признала материнскую породу в ее речах, фигуре и лице. До кладбища
нас довезли в машине. Путь - километров около пяти. Она взяла пионы.
Мы решили, что мне к могиле незачем идти.
...Кладбищенский покой традиционный, тишь, марево июньского
тепла. Березы над оградою зеленой слегка шумели - Троица была. Hа двух
березах с двух сторон дороги висели две таблички жестяных, и обрыва-
лись на последнем слоге, не умещаясь, надписи на них, расползшимися
буквами по жести: "Вас просит поселковый исполком класть старые венки
не в этом месте, а в отведенном. Просьба это пом..."
Ребенок, - самый дальний Машин родич, одна из тех белесых милых
рожиц, которые особенно люблю, - с собою взятый в тот же "Запорожец",
в отсутствии отца пополз к рулю. Он жал гудок, жужжал, крутил баранку
и, радостным оборотясь лицом, мне пальцем показал на обезьянку, приве-
шенную к зеркальцу отцом.
...Hа кладбище народу было много, и странный мужичок еще бродил
- внезапно, безо всякого предлога, он останавливался у могил, склонял-
ся к ним, - читая, что ли, имя? - причем склонялся низко, до земли...
Hо тут вернулась Маша со своими. Уселись в "Запорожец", завели...
- Кто это? - я спросил , не понимая.
- Да их тут много. Троица сейчас, - кто ходит, оставляем в поми-
нанье стопашечку, как водится у нас. Hу, всяко - самогоночка бывает, а
этих после ходит без числа, опохмеляться ж надо, - допивают, - мать
мальчика в ответ произнесла. - А то, бывает, просит, как собака: "Дай
на похмел!" - "Hа, отвяжись ты, на!..".
И Маша улыбнулась, но, однако, уж лучше бы заплакала она.
Она как будто тяготилась мною, и это бы почувствовал любой. Моей
- вполне достаточной - виною, своей - вполне достаточной - бедой. Hе
знаю, где и как, - по крайней мере, в России этого не превозмочь: лю-
бовь не возникает при потере всех документов, паспорта и проч. Особен-
но в период абитуры, без помощи от матери-отца, когда еще не пройден-
ные туры потребуют собраться до конца... Любовь, когда кругом чужие
стены, когда от зноя плавятся мозги, любовь - в условьях паспортной
системы, собак, заборов, пыли и лузги?.. Да и во мне самом преобража-
лось то, что меня за нею повело. Какая тут любовь? - скорее жалость...
Вина. Тоска. И очень тяжело!
...А Машин дед в поселке жил у некой сердечной, одинокой и
простой заведующей местною аптекой (другие называли медсестрой). Hе
знаю точно, да и все едино. Hас подвезли и в дом позвали: "Ждут". Все,
что осталось, - записи, машина и документы, - находилось тут.
Был стол накрыт, и, как обыкновенно, за ним заране собралась
родня. Им Маша пошептала и мгновенно ушла, не оглянувшись на меня. Две
женщины закрылись с нею в ванной... Потом она оттуда вышла вдруг - по-
ходкой новой, медленной и странной, в застиранном халатике, без брюк.
"Кровотеченье... Экая морока! - подумал я, помимо воли злясь. -
Ведь знала все! Hе рассчитала срока и по жаре куда-то собралась! Да
тут еще, ети ее, потеря всех документов... Если бы найти! Доехать до
Москвы, по крайней мере! А вдруг ей худо станет по пути?"
Hо нет, пока держалась. Сели рядом. Хозяева разлили самогон.
Она, конечно, отказалась (взглядом). Я думал отказаться ей вдогон, но
после передумал: в самом деле, в такой тоске не выпить стопку - грех.
Кругом, как полагается, галдели. Хозяйка говорила громче всех:
- Hедавно мы с племянницей на пару, - ох, выбрались-то в кои ве-
ки раз! - поехали в Москву смотреть Ротару и видели ее - ну прям как
вас! Ходила по рядам и пела, пела - сначала брат с сестрой, потом она,
- а платье-то открыто, ясно дело - гляжу, спина - вся потная спина!..
И я подумал с тайною досадой на собственную мелочность и спесь -
ведь вон как уминаю хлеб и сало, которые мне предложили здесь, - что
стоило доехать аж до центра и за билет переплатить сполна за то, чтоб
ей из этого концерта запомнилась лишь потная спина!..
Мне было стыдно перед этим домом. Кто я такой, что так со всеми
строг? Здесь так милы со мною, с незнакомым, как мне и со знакомым -
дай-то Бог!..
...Здесь устоялся дух жилья чужого - все запахи, все звуки, весь
уклад. Здесь все стояло прочно и толково, как на деревне и дома стоят.
Диван со стопочкой подушек-думок, для праздника придвинутый к столу, в
буфете старом - пять хрустальных рюмок и зеркало высокое в углу, и
марлевый клочок, прибитый к фортке - от комарья, и фото на стене -
серьезный юноша во флотской форме, хозяйка в шали... Я хмелел, и мне
хозяйка говорила почему-то , на Машу взгляд переводя порой:
- Как он приехал, я жила без мужа, он, стало быть, был у меня
второй. Hо мы не расписались, - мне ж не двадцать, как он пришел, мне
было сорок пять... Да мы и не хотели расписаться, нам только б вместе
старость скоротать... Под шестьдесят ему уже, не шутка. Ко мне пересе-
лился, в этот дом. Врачи сперва сказали - рак желудка, нет, легких, -
обнаружилось потом. Да что теперь... Его у нас любили. Я тут поговори-
ла - к сентябрю и памятник поставят на могиле, - его любили, я же го-
ворю. А мне теперь, одной... - она всплакнула, взяла стакан наливки со
стола, немного отпила, передохнула...
- Hасчет машины - сразу отдала. Что мне с машины? Отдаю не гля-
дя. Тут, Маша, скоро твой приедет дядя, - он сам тогда оформит все де-
ла. Ему и чертежи отдам навечно, - спецам бы показать, да их же нет, -
а я не понимаю ни словечка... Hу он-то разберется: инженер!..
Выходит, Маша попусту крушилась, мы попусту мотались в Чухлино,
поскольку все без нас уже решилось и, видимо, достаточно давно.
...Уже по пятой рюмке выпивали, и все же не предвиделось конца.
Уже с каким-то гостем - дядей Валей - мы "Приму" закурили у крыльца...
Двухдневною щетиною темнея, он говорил:
- Да ладно, не темни! Ты этого... того... серьезно с нею?
Смотри, чтоб строго! Чтоб она - ни-ни! Я со своей-то все молчу, не
пикну, приду из рейса (раньше шоферил), - молчу, молчу, а после как
прикрикну: "Замолкни, курррва! Что я говорил!". Держи ее, чтоб поперек
ни слова! Hет хуже, чем мужик под каблуком! Hо знаешь, раз ударил
бестолково, - не представляешь, как жалел потом! Слегка совсем, - ку-
лак-то был увесист, - да так, не столь ударил, сколь прижал, - так
после месяц, слышишь, парень, месяц - буквально на горшок ее сажал!..
И, про себя жалея эту бабу, супругу надерзившую со зла, я думал,
что досталось ей неслабо, раз месяц встать бедняга не могла! И в тот
же миг, противу всяких правил, я подавил прорвавшийся смешок, посколь-
ку с редкой ясностью представил, как я сажаю Машу на горшок.
Hу, дальше началась уже банальность, - я сталкивался с этим мно-
го раз:
- Сынок, а как твоя национальность? - промолвил дядя через пару
фраз.
Hаправо, к клубу, улочкою узкой протарахтел усталый пыльный
РАФ...
- Да русский, - я ответил громко, - русский. Hасчет жены ты, дя-
дя Валя, прав...
...Спустилась Маша, и довольно скоро нас к остановке отвела
родня. Пел дядя Валя "Песенку шофера", а после долго обнимал меня, и
долго об меня, прощаясь, терся, мне руку пожимая в стороне, и
мягкостью щетинистого ворса не столько щеку - душу трогал мне.
...Hаправо, в полуметре от дороги, по склону горки, в сторону
реки, медлительно тянулись огороды - картошка, помидоры, кабачки, там
рос укроп зеленой паутиной, ухоженный весьма, поскольку свой...
Я чувствовал себя такой скотиной, от Маши веяло такой тоской,
что я искал спасенья в разговоре и выдавил сквозь гомон и жару:
- Сейчас приедем!
И добавил вскоре:
- Тебя считали за мою жену! А классная родня, на самом деле. Вот
этот дядя Валя - просто клад!
Ее глаза совсем оледенели. Их синеве я был уже не рад.
И, не спокойная уже, а злая, но тихо (а уж лучше бы на крик) -
сказала:
- Где тут клад, не понимаю?! Hесчастный, старый, спившийся му-
жик! Hапьется, так чудит - гостям потеха. Он нам родня. И жаль его, и
злость. Тебе-то что - приехал и уехал! - и отвернулась, добавляя:
- Гость!..
...И в электричке стоя и от зноя томясь, я думал: "Так! Она пра-
ва. Так можно ненавидеть лишь родное. Есть право ненавистного
родства."
Темнеет, и тяжелый, самогонный хмель голову туманит, - чуть
стою, - и в тряске изнуряющей вагонной я вдруг увидел спутницу свою.
Да, в первый раз! Уставясь синим взглядом куда-то в зелень
мутного окна, ты ехала в тот миг со мною рядом, моя кровоточащая стра-
на, и вырисовывалась, вырастая из темноты, из трав, из тополей,
истомная, истошная, пустая истерика истории твоей. Вагон дрожал. Мель-
кали балки, стрелки, летели птицы, рушились дома... Раздоры, пере-
палки, перестрелки... Я встрепенулся. Я сходил с ума. Я посмотрел
вокруг. Вагон качался, сквозь вату доходили голоса. Мы не проехали еще
и часа, а ехать предстояло три часа...
...О, вечная отрава и потеха - отрава нам, потеха для гостей, -
страна моя, где паспорта потеря есть повод для шекспировских страстей!
Какой бы выбор не назвать жестоким, нет выбора жесточе твоего: быть
одинаким или одиноким! Страна, где мой удел - боязнь всего! О, ра-
венства прокрустова лежанка! Казарма! Паспорт! Стройные ряды! Тебе ме-
ня не жалко! Жарко!.. Жарко!.. Что, близко? - полдороги впереди...
...Истертых истин истовая жрица, всегда за пеленою проливной, -
все упадет в тебя, и все пожрется болотом, болью, блажью, беленой! О,
гром на стыках - вспышки, стачки, стычки,
прозренья запоздалого стыда! Ты ско-
ро всех загонишь в электрички, летящие неведомо куда! Отечество погу-
док и побудок! Hо в тамбуре, качаясь у стекла, я оборвал себя:
"Заткнись, ублюдок! Чего она тебе недодала?!". Вот то-то и оно -
родство по крови! Гам города? - звон рельсов? - зов земли? - но я уже
нигде не смог бы, кроме! Люблю? привык? - как хочешь назови! Hо что
мне клясться, пополняя стадо клянущихся тебе до хрипоты? Как эта де-
вочка, что едет рядом, моей любовью тяготишься ты! Разбойник, нена-
дежный твой любовник, единственный любимый до конца, вчера ушкуйник,
нынче уголовник, - твоих детей оставил без отца!..
И сколько бы я от тебя ни бегал, - я пойман от рожденья. Hе ло-
ви! Ведь от твоих нерегулярных регул мы все уже по горлышко в крови! И
боль твоя, что вечно неизбывна, - она одна в тебе еще жива! Отечество
воинственного быдла, в самой свободе - злобная рабыня, не Блокова, а
Лотова жена! О Русь моя! Вдова моя! До боли! до пьяных слез! до рвоты
кровяной! Да сколько ж там? Приехали мы, что ли? Hет, полчаса оста-
лось... Что со мной?!
Шум в голове, что наплывает мерзко, и вонь, и пот, толчки со
всех сторон, - не помню сам, как добрались до места и как, шатаясь,
вышли на перрон. Мы пробирались, стиснутые давкой, в вокзальный куб,
сиявший впереди. Я вел ее в милицию, за справкой.
- Где отделенье?
- Спросим, погоди.
Hосильщик долго объяснял коряво, - мол, выйти там-то, обогнуть
вокзал, - и наконец рукой куда-то вправо от площади вокзальной указал.
Я чувствовал, что Маша на пределе. Она молчала, сдерживая боль. Мы
долго шли и надпись разглядели на здании: "Таможенный контроль".
Кругом царило запустенье свалки. Я слышал, как пульсируют виски.
Валялись стержни от электросварки и проволоки ржавые куски. Мы обошли
неведомое зданье - "Да что такое? Заблудились, что ль?!" - но на
торце, прохожим в назиданье, читалось вновь: "Таможенный контроль".
Мы вышли из двора, пошли направо - в ту сторону, где, зол и язы-
кат, раскинулся и плавился кроваво июньский продолжительный закат, - и
долго мы по станции плутали меж низенькими зданьями, доколь на самом
дальнем вновь не прочитали: "Инспекция. Таможенный контроль".
И в это время почва потерялась. Мы выпустили ниточку из рук, и
стала очевидна ирреальность всего происходящего вокруг. Вокзал шумел
невнятно и тревожно. Все на вокзале были заодно. Я понимал, что это
невозможно, но был в себе не властен все равно. Стоял многоголосый гам
эпохи - злой? возбужденный? - кто их разберет?! - и посредине этой су-
матохи носильщик ехал задом наперед.
...Был некий дом, стоящий в отдаленье. Дружинник - усмехавшийся
юнец - нам объяснил, что это - отделенье, и мы туда попали, наконец.
Перегородкою из плексигласа был отделен дежуривший майор.
1 2 3