И лишь смотрела на Елену Тихоновну. Потом ее захлестнула шальная мысль: да! Девочка могла бы пролезть! И от ярости ей захотелось кричать. Какая обезоруживающая глупость!..
Елена Тихоновна имела среднее медицинское образование. Но с тех пор, как родила Олю, нигде не работала и умела теперь лечить лишь самое себя, чем она и пользовалась, нещадно изобретая всевозможные недуги. Но, говорят, в первые послевоенные годы, еще будучи молодой, Елена Тихоновна работала в госпитале. Там-то и свела с ней судьба Анатолия Степановича. У него было восемь ран. И три последние он получил уже в день победы, под Прагой. Милка никогда не интересовалась подробностями, но знала, что несколько послевоенных лет Анатолий Степанович, по сути, находился на положении безнадежно больного.
Ответить она не успела. С газетами в руках вернулась Оля, хотела пройти мимо, в библиотеку, Елена Тихоновна задержала ее:
– Что там?
– Газеты, письмо папе…
– Давай сюда… – Елена Тихоновна протянула руку и, не глядя, взяла у Оли конверт. Оля при этом виновато посмотрела на Милку. Но та сделала вид, что ничего особенного в самоуправстве Елены Тихоновны не заметила. А уже в следующую секунду произошло нечто настолько внезапное и необъяснимое, что все иные проблемы отошли далеко на второй план.
Елена Тихоновна одним движением разорвала конверт, выдернула из него сложенный пополам тетрадный лист… И все трое оцепенели на время, когда, выскользнув из этой бумажки, рассыпались по полу деньги.
Три сторублевые кредитки, одна пятидесятирублевая – без труда сосчитала Милка. А Елена Тихоновна, швырнув на Олину кровать ненужный больше конверт и тетрадный листок в клетку, быстрыми, точными движениями (что было неожиданно при ее комплекции) подобрала драгоценные купюры и, склонившись над радиолой, пересчитала их дважды.
До сегодняшнего дня Милка не знала, что такое сердечные боли. А тут кольнуло в груди с левой стороны, и она схватилась за сердце. Все показалось вдруг пустым и нелепым. Голову опять заполнила, возможно, несправедливая, но злая, неотступная мысль про Стаську: «Дурак!.. Дурак!.. Идиот!.. Зачем все это?!»
Сразу обессилевшая, Милка откинулась на стуле и сама почувствовала, как осунулось ее лицо.
А безбожница Оля заглядывала в глаза матери и, сияющая от радости, повторяла без конца:
– Господи!.. Господи!. Счастье-то какое!..
– Что счастье? – резко переспросила Елена Тихоновна, сгибая пополам кредитки.
– Ну, ведь – все теперь… – полуутверждающе, полувопросительно пробормотала Оля, сразу потухая под взглядом Елены Тихоновны.
– Что все? – в прежнем тоне переспросила Елена Тихоновна. – А шкатулка где? А стол кто взломал?
– Ма-ма! – умоляюще протянула Оля.
– Что мама? – отозвалась Елена Тихоновна, делая шаг к выходу, чтобы припрятать деньги. – За это судить надо!
Оля заплакала, прижав к губам кулаки. Как-то неожиданно заплакала, вздрагивая всем телом, но без слез и неслышно. Должно быть, от этого и появляются круги возле глаз.
Милка поняла, что она теперь лишняя здесь. Встала, чтобы уйти.
Но зазвенел звонок над входной дверью. Елена Тихоновна прошлепала по коридору к двери. А Оля утерла ладошками сухие глаза и схватила Милку за рукав, чтобы та осталась. Может, ухватила инстинктивно, не зная, кого принесло к ним в гости. Но Милка задержалась. Опять села.
* * *
Пришел Анатолий Степанович. В обыкновенные дни он возвращался домой, как правило, после конца второй смены.
Усталый, не по-всегдашнему отрешенный, он прошагал мимо комнаты Оли, не заметив девочек. Голова его была опущена, в уголках рта залегли жесткие складки.
Милка быстрым движением подхватила с кровати оставленные Еленой Тихоновной конверт и бумагу. Тетрадный листок в клетку был, как она и предполагала, чист. Адрес же на конверте чья-то недетская рука выписала большими, по-детски каллиграфическими буквами. Письмо было отправлено сегодня, заказным. Обратный адрес: улица Чкалова, 48, квартира 17. – был заведомо фальшивым, потому что в городе, насколько это помнила Милка, улицы имени Чкалова не существовало.
Когда Анатолий Степанович проходил мимо двери, Оля вся подалась к нему и даже приоткрыла рот, чтобы сообщить о последнем событии. Но вслед за Анатолием Степановичем прошаркала по тускло мерцающему паркету Елена Тихоновна, и Оля удержалась от восклицания. Потом торопливо забрала у Милки в одну руку конверт, в другую – тетрадный листок и сделала два шага к двери… чтобы остановиться у порожка. И при одном взгляде на ее напряженную спину заметно было, как вся она обратилась в слух.
– Успели донести?.. – без приветливости поинтересовалась Елена Тихоновна. – Никита?.. Или Андрей?..
Анатолий Степанович сел, потому что заскрипел старенький, с гнутыми ножками стул, что испокон веков стоял против секретера.
– Зачем ты вызвала милицию? – вопросом на вопрос ответил Анатолий Степанович.
Елена Тихоновна вместо того, чтобы порадовать мужа хорошей новостью, снова заговорила о второстепенном:
– В другие дни тебя силой из школы не вытащишь…
Оля шагнула в коридор.
– Папа! Деньги вернулись! – воскликнула она, показывая отцу конверт и всем своим видом призывая родителей порадоваться вместе с ней.
– Где они?! – быстро и неожиданно взволнованно спросил отец.
– Деньги у мамы, а конверт вот! – радостно сказала Оля.
– А говоришь – зачем вызывала милицию… – упрекнула Елена Тихоновна. – Не успела вызвать – и деньги сразу тут! – Милка представила себе, как задвигались при этом бесчисленные морщинки Елены Тихоновны, в словах ее была язвительная, если не сказать – желчная, насмешка.
Коротко скрипнул стул.
– Конверт, говоришь?.. – зачем-то переспросил Анатолий Степанович. Затем прошагал по коридору и, взяв у Оли конверт, листок бумаги, поглядел в дверь, на Милку. – Здравствуй, Мила.
– Здравствуйте… – Мила встала.
Анатолий Степанович крутнул перед глазами конверт, бумагу.
– Когда пришло?
– Только что… – ответила Оля, с трудом удерживая на лице затухающую улыбку, поскольку ответной радости Анатолий Степанович не высказал.
– Где деньги?
– У мамы… – повторила Оля.
Анатолий Степанович помедлил, возвращая ей конверт и бумажку. Потом, глядя на тетрадный листок в руке дочери, спросил:
– Больше там ничего не было?
Пытаясь угадать, о чем он, Оля куснула губы.
– Нет… – И повела головой из стороны в сторону: нет…
А Милка вдруг медленно опустилась на стул. И в распахнутых, цвета синей акварели глазах ее был ужас.
Потом, всего несколько минут спустя, ей будет казаться, что она обо всем догадывалась раньше. Но нет. Совсем нет! Только теперь, когда она смотрела на Анатолия Степановича и Олю, когда услышала его последний вопрос, ее ошеломила внезапная догадка.
Она бессознательно опустилась на стул, и почему-то из всех ее впечатлений от этой сцены врезался в Милкину память склоненный, резко очерченный профиль Анатолия Степановича, седая прядь на высоком лбу, сомкнутые в молчаливом раздумье губы и упрямый, слегка раздвоенный подбородок… Да еще жесткая складка в уголке губ… Да еще синеватый осколочный шрам через висок…
Хлопая ресницами, Оля непонимающе взглядывала то на отца, то на Милку.
Анатолий Степанович, больше ничего не сказав, круто повернулся, чтобы уйти в свою комнату. И хотя Милка уже не видела его – слышала, как он остановился на полдороге. Потом возвратился назад.
Он уже овладел собой, голова его была по-всегдашнему приподнята, но жесткие складки в уголках рта и холодный, как бы остановившийся взгляд выдавали напряжение. Опершись рукой на боковину двери, он обратился почему-то не к Оле, а к Милке:
– Идите, девочки, погуляйте…
Заметил он ее состояние или нет, но Милка еще не умела так совершенно владеть собой, и как медленно опускалась на стул, так же медленно поднялась теперь.
– Мне надо поговорить с мамой, – ровным голосом объяснил он по-прежнему ничего не понимающей Оле и твердым шагом направился в библиотеку.
* * *
Оля будто знала, что ей не следует появляться во дворе. На лестничной площадке остановилась, сказала Милке: «Мне надо… пойду…» – и вышла через парадное, на улицу Капранова. А что «надо» и куда «пойдет» промямлила так, что Милка не разобрала. Да это, видимо, и не имело значения.
Во дворе было многолюдно. Все успели переодеться, пообедать после школы, и в группе, что словно бы невзначай толклась близ директорских окон, Милка увидела Ингу Сурину, Ляльку, Радьку Зимина и даже Левку Скоса, чья идиотская улыбка бросилась в глаза прежде всего. Несколько в стороне от общей компании стояли под тополем Кулаевы – Ашот и Загир. Милка хотела проскользнуть мимо девчонок к Ашоту. Но ее заметили. И едва она остановилась возле братьев, Лялька пристроилась рядом.
Тут же, навострив уши, оказались и две бабки, хранительницы истории двора, его сплетен и его скандалов: бабка Мотя, одинокая пенсионерка, учительница бальных танцев в каком-то необозримом прошлом, с тяжелой мужской тростью в руках и вся, вплоть до короткой прически «полубокс», мужиковатая, да ее неизменная подруга – бабка Серафима Аркадьевна, мать директора молокозавода, седенькая, аккуратненькая, до приторности елейная в каждом своем движении старушка.
Отраженное в окнах, глаза слепило жаркое солнце, и нарастала тягучая, влажная духота.
На лестничной площадке Милка не слышала ни звука, а здесь благодаря открытым форточкам становилось общим достоянием каждое слово, произнесенное в квартире директора. Тем более, что разговор Анатолия Степановича с женой проходил на высоких тонах. И Милка сначала остановилась возле Ашота, сначала прислушалась, а уж потом, краснея вдруг, сообразила, что это нечестно, что это подло, и, невольно вобрав голову в плечи, заспешила к своему подъезду.
Наверное, те же чувства испытали и Ашот, и Лялька, и другие девчонки, потому что никто не задержал ее, и все разом, как она, заторопились по своим делам, оставив дожидаться развязки мужиковатую учительницу танцев да бабку Серафиму Аркадьевну.
Но пока Милка шла от выхода с лестничной площадки Анатолия Степановича до тополя, под которым стояли братья Кулаевы, затем какие-то секунды мешкала возле них, пока семенила через двор, чтобы скрыться в своем подъезде, – до нее донеслись обрывки разговора из квартиры Анатолия Степановича, и, внутренне закипая вся, она ежилась от стыда при каждом новом восклицании Елены Тихоновны. Да и говорила, в основном, только она – Анатолий Степанович отделывался короткими, взывающими к благоразумию репликами.
Елена Тихоновна: «Я знала! Я давно знала, что ты из себя представляешь, старый бабник!»
Анатолий Степанович: «Елена!»
Елена Тихоновна: «Что Елена?! Была и есть Елена. А ты до старости дожил, а ума не набрался! Как только люди тебя слушают?! Дир-рек-тор!» – Она плюнула.
Анатолий Степанович: «Замолчи!»
Елена Тихоновна: «Почему я должна молчать?!»
Анатолий Степанович: «Елена!»
Елена Тихоновна: «Что Елена?! Пусть все слышат! Пусть все знают! Какой ты вахлак проклятый! То у него заседания вечером, то у него педсовет! А ты, значит, вон как советуешься?! Спасибо, что сказал! Утешил. Спасибо!»
Анатолий Степанович: «Я прошу тебя, замолчи!»
Елена Тихоновна: «Не замолчу! У тебя дочь скоро замуж пойдет, а ты, значит, сам все шашнями занимаешься?! До министра дойду, а тебя, гада, выведу на чистую воду! Мерзавец проклятый!» – Она уже плакала и от слова к слову кричала все громче.
Милка представила себе, что будет твориться во дворе к вечеру, когда придут с работы все его обитатели. Уж бабка Мотя и Серафима Аркадьевна постараются ввести их в курс дела…
«Зачем Анатолий Степанович рассказал ей?!» (Милке даже в мыслях не захотелось называть Елену Тихоновну по имени-отчеству – назвала безлико: «ей»…).
Анатолий Степанович был назначен директором двенадцатой школы и переехал из района Березовой рощи на улицу Капранова сравнительно недавно, каких-нибудь три года назад. И с первых дней он служил укором для всех мужчин двора. Даже Милкина мать, не выдержав, раза два откровенно вздыхала при. Милке: «Хорошим женщинам в мужья всегда сатана достанется, а сатане – человек…» Елена Тихоновна ни разу не вынесла мусорного ведра из квартиры – это делал Анатолий Степанович. Елена Тихоновна не позовет слесаря, электрика, плотника, что традиционно вменялось в обязанности других жен, – сходит в домоуправление и позовет нужного человека Анатолий Степанович. Ссылаясь на боли в ногах, Елена Тихоновна выходила из дома только для того, чтобы посидеть на лавочке во дворе; Анатолий Степанович брал хозяйственную сумку, сетку и ходил по воскресеньям на базар, стоял в очередях за мясом, капустой, первыми помидорами… Распространялись даже слухи, что и стиральной машиной, и электрополотером орудует дома он. То есть в глазах женщин двора он представлялся идеальным мужем: его ставили в пример, на него ссылались при каждом удобном случае… То-то воспрянут духом мужчины! То-то удовольствия будет для злопыхателей!
* * *
Дома, не находя себе места, Милка некоторое время послонялась из комнаты в комнату… Снова заглянула в кухню и, открыв холодильник, с минуту бессмысленно смотрела на остатки вчерашнего пиршества: салат с горошком на майонезе, пластики лимона в сахаре, половинка «Юбилейного» торта… Потом захлопнула холодильник. Стены собственной квартиры впервые казались неуютными, они отгораживали ее от всего главного, что происходило сейчас на улице. А в том, что именно теперь, сегодня, в мире совершается нечто, кровно касающееся ее, Милкиной, судьбы, она не сомневалась. И, захватив ключи, опять вышла из дому. Но уже не во двор, а на улицу Капранова.
Прохожих в этот послеобеденный час было мало. По тротуару гоняли на трехколесных велосипедах пацаны. Чирикали воробьи над головой. Тополя, что были посажены вдоль тротуаров, росли наклонно в сторону проезжей части улицы, и, когда они одевались плотной сочной листвой, образовывалась красивая, тенистая аллея, и пешеходы, нервируя водителей автомашин, как по уговору, смещались с тротуаров на проезжую часть, под укрытие тополей…
Оли возле дома не было..
Милка уже два или три раза прошлась взад-вперед мимо играющих девчонок, когда из соседнего подъезда, неожиданно энергичная, неожиданно решительная, появилась Елена Тихоновна. Чтобы пропустить ее, Милка прижалась к стене за водостоком. Елена Тихоновна прошла среди расступившихся перед ней девчонок, не обратив ни малейшего внимания на них, и скрылась за поворотом. А Милка, не очень задумываясь, нужно ли это и, если нужно, то зачем, поспешила в тот самый подъезд, откуда вышла Елена Тихоновна.
На звонок после недолгой паузы ей открыл Анатолий Степанович. Пропуская Милку в коридор, он отступил на шаг и молча, выжидающе остановился перед ней. Милка в замешательстве крутнула туфлей по суконному коврику у входа.
– Оли нет?..
– Оли нет, Мила… – ответил Анатолий Степанович и, словно бы зная, что Милке вовсе не обязательно видеть Олю, что явилась она совсем не за этим, повернулся и молча прошел в библиотеку.
Милка, как привязанная, последовала за ним. Анатолий Степанович, проскрипев допотопным стулом, сел за секретер, а Милка остановилась в дверях, сбоку от него.
– Анатолий Степанович…
– Что, Мила?.. – спросил он, не поворачивая головы, и в голосе его была усталость.
– Все думают… – Милка замялась. – Ну, про то, что случилось у вас, – на моих гостей…
– Никто не думает, Мила. Что за глупость? – ответил он, по-прежнему глядя в секретер перед собой.
– Нет, думают, – возразила Милка, хотя пришла, чтобы поговорить вовсе не об этом, не о пустяках.
Он медленно повернул к ней голову. И настолько непривычно было видеть его усталым, опустошенным, что Милку опять ни с того, ни с сего кольнуло под левой грудью. Плечи его были опущены, руки лежали на столе секретера тяжело и безвольно, под глазами впервые наметились припухлые, старческие мешки. Даже прядь волос, что всегда непокорно спадала на лоб и молодила Анатолия Степановича, казалась на этот раз неприбранной от безразличия, от усталости.
– Если тебе наболтали что-нибудь, – сказал он, – не обращай внимания. – И снова повернулся к секретеру.
Милка неслышно переступила с ноги на ногу, чувствуя, как отливает кровь с ее лица и неприятный, зудящий холод сковывает пальцы.
– Анатолий Степанович… – Она думала, он обернется к ней, но он продолжал выжидающе глядеть перед собой, и Милка решилась, убежденная почему-то, что не может не сказать этого даже – обязана сказать: – Что если я подозреваю одного человека?..
Он помедлил.
– На каком основании, Мила?..
– Ну, если есть основания…
– Ты понимаешь, что это значит?
– Да… Я потому и говорю вам, а не кому-нибудь… – Милка сглотнула внезапную сухость в горле.
– Зачем ему это, Мила?
Теперь, в свою очередь, помедлила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Елена Тихоновна имела среднее медицинское образование. Но с тех пор, как родила Олю, нигде не работала и умела теперь лечить лишь самое себя, чем она и пользовалась, нещадно изобретая всевозможные недуги. Но, говорят, в первые послевоенные годы, еще будучи молодой, Елена Тихоновна работала в госпитале. Там-то и свела с ней судьба Анатолия Степановича. У него было восемь ран. И три последние он получил уже в день победы, под Прагой. Милка никогда не интересовалась подробностями, но знала, что несколько послевоенных лет Анатолий Степанович, по сути, находился на положении безнадежно больного.
Ответить она не успела. С газетами в руках вернулась Оля, хотела пройти мимо, в библиотеку, Елена Тихоновна задержала ее:
– Что там?
– Газеты, письмо папе…
– Давай сюда… – Елена Тихоновна протянула руку и, не глядя, взяла у Оли конверт. Оля при этом виновато посмотрела на Милку. Но та сделала вид, что ничего особенного в самоуправстве Елены Тихоновны не заметила. А уже в следующую секунду произошло нечто настолько внезапное и необъяснимое, что все иные проблемы отошли далеко на второй план.
Елена Тихоновна одним движением разорвала конверт, выдернула из него сложенный пополам тетрадный лист… И все трое оцепенели на время, когда, выскользнув из этой бумажки, рассыпались по полу деньги.
Три сторублевые кредитки, одна пятидесятирублевая – без труда сосчитала Милка. А Елена Тихоновна, швырнув на Олину кровать ненужный больше конверт и тетрадный листок в клетку, быстрыми, точными движениями (что было неожиданно при ее комплекции) подобрала драгоценные купюры и, склонившись над радиолой, пересчитала их дважды.
До сегодняшнего дня Милка не знала, что такое сердечные боли. А тут кольнуло в груди с левой стороны, и она схватилась за сердце. Все показалось вдруг пустым и нелепым. Голову опять заполнила, возможно, несправедливая, но злая, неотступная мысль про Стаську: «Дурак!.. Дурак!.. Идиот!.. Зачем все это?!»
Сразу обессилевшая, Милка откинулась на стуле и сама почувствовала, как осунулось ее лицо.
А безбожница Оля заглядывала в глаза матери и, сияющая от радости, повторяла без конца:
– Господи!.. Господи!. Счастье-то какое!..
– Что счастье? – резко переспросила Елена Тихоновна, сгибая пополам кредитки.
– Ну, ведь – все теперь… – полуутверждающе, полувопросительно пробормотала Оля, сразу потухая под взглядом Елены Тихоновны.
– Что все? – в прежнем тоне переспросила Елена Тихоновна. – А шкатулка где? А стол кто взломал?
– Ма-ма! – умоляюще протянула Оля.
– Что мама? – отозвалась Елена Тихоновна, делая шаг к выходу, чтобы припрятать деньги. – За это судить надо!
Оля заплакала, прижав к губам кулаки. Как-то неожиданно заплакала, вздрагивая всем телом, но без слез и неслышно. Должно быть, от этого и появляются круги возле глаз.
Милка поняла, что она теперь лишняя здесь. Встала, чтобы уйти.
Но зазвенел звонок над входной дверью. Елена Тихоновна прошлепала по коридору к двери. А Оля утерла ладошками сухие глаза и схватила Милку за рукав, чтобы та осталась. Может, ухватила инстинктивно, не зная, кого принесло к ним в гости. Но Милка задержалась. Опять села.
* * *
Пришел Анатолий Степанович. В обыкновенные дни он возвращался домой, как правило, после конца второй смены.
Усталый, не по-всегдашнему отрешенный, он прошагал мимо комнаты Оли, не заметив девочек. Голова его была опущена, в уголках рта залегли жесткие складки.
Милка быстрым движением подхватила с кровати оставленные Еленой Тихоновной конверт и бумагу. Тетрадный листок в клетку был, как она и предполагала, чист. Адрес же на конверте чья-то недетская рука выписала большими, по-детски каллиграфическими буквами. Письмо было отправлено сегодня, заказным. Обратный адрес: улица Чкалова, 48, квартира 17. – был заведомо фальшивым, потому что в городе, насколько это помнила Милка, улицы имени Чкалова не существовало.
Когда Анатолий Степанович проходил мимо двери, Оля вся подалась к нему и даже приоткрыла рот, чтобы сообщить о последнем событии. Но вслед за Анатолием Степановичем прошаркала по тускло мерцающему паркету Елена Тихоновна, и Оля удержалась от восклицания. Потом торопливо забрала у Милки в одну руку конверт, в другую – тетрадный листок и сделала два шага к двери… чтобы остановиться у порожка. И при одном взгляде на ее напряженную спину заметно было, как вся она обратилась в слух.
– Успели донести?.. – без приветливости поинтересовалась Елена Тихоновна. – Никита?.. Или Андрей?..
Анатолий Степанович сел, потому что заскрипел старенький, с гнутыми ножками стул, что испокон веков стоял против секретера.
– Зачем ты вызвала милицию? – вопросом на вопрос ответил Анатолий Степанович.
Елена Тихоновна вместо того, чтобы порадовать мужа хорошей новостью, снова заговорила о второстепенном:
– В другие дни тебя силой из школы не вытащишь…
Оля шагнула в коридор.
– Папа! Деньги вернулись! – воскликнула она, показывая отцу конверт и всем своим видом призывая родителей порадоваться вместе с ней.
– Где они?! – быстро и неожиданно взволнованно спросил отец.
– Деньги у мамы, а конверт вот! – радостно сказала Оля.
– А говоришь – зачем вызывала милицию… – упрекнула Елена Тихоновна. – Не успела вызвать – и деньги сразу тут! – Милка представила себе, как задвигались при этом бесчисленные морщинки Елены Тихоновны, в словах ее была язвительная, если не сказать – желчная, насмешка.
Коротко скрипнул стул.
– Конверт, говоришь?.. – зачем-то переспросил Анатолий Степанович. Затем прошагал по коридору и, взяв у Оли конверт, листок бумаги, поглядел в дверь, на Милку. – Здравствуй, Мила.
– Здравствуйте… – Мила встала.
Анатолий Степанович крутнул перед глазами конверт, бумагу.
– Когда пришло?
– Только что… – ответила Оля, с трудом удерживая на лице затухающую улыбку, поскольку ответной радости Анатолий Степанович не высказал.
– Где деньги?
– У мамы… – повторила Оля.
Анатолий Степанович помедлил, возвращая ей конверт и бумажку. Потом, глядя на тетрадный листок в руке дочери, спросил:
– Больше там ничего не было?
Пытаясь угадать, о чем он, Оля куснула губы.
– Нет… – И повела головой из стороны в сторону: нет…
А Милка вдруг медленно опустилась на стул. И в распахнутых, цвета синей акварели глазах ее был ужас.
Потом, всего несколько минут спустя, ей будет казаться, что она обо всем догадывалась раньше. Но нет. Совсем нет! Только теперь, когда она смотрела на Анатолия Степановича и Олю, когда услышала его последний вопрос, ее ошеломила внезапная догадка.
Она бессознательно опустилась на стул, и почему-то из всех ее впечатлений от этой сцены врезался в Милкину память склоненный, резко очерченный профиль Анатолия Степановича, седая прядь на высоком лбу, сомкнутые в молчаливом раздумье губы и упрямый, слегка раздвоенный подбородок… Да еще жесткая складка в уголке губ… Да еще синеватый осколочный шрам через висок…
Хлопая ресницами, Оля непонимающе взглядывала то на отца, то на Милку.
Анатолий Степанович, больше ничего не сказав, круто повернулся, чтобы уйти в свою комнату. И хотя Милка уже не видела его – слышала, как он остановился на полдороге. Потом возвратился назад.
Он уже овладел собой, голова его была по-всегдашнему приподнята, но жесткие складки в уголках рта и холодный, как бы остановившийся взгляд выдавали напряжение. Опершись рукой на боковину двери, он обратился почему-то не к Оле, а к Милке:
– Идите, девочки, погуляйте…
Заметил он ее состояние или нет, но Милка еще не умела так совершенно владеть собой, и как медленно опускалась на стул, так же медленно поднялась теперь.
– Мне надо поговорить с мамой, – ровным голосом объяснил он по-прежнему ничего не понимающей Оле и твердым шагом направился в библиотеку.
* * *
Оля будто знала, что ей не следует появляться во дворе. На лестничной площадке остановилась, сказала Милке: «Мне надо… пойду…» – и вышла через парадное, на улицу Капранова. А что «надо» и куда «пойдет» промямлила так, что Милка не разобрала. Да это, видимо, и не имело значения.
Во дворе было многолюдно. Все успели переодеться, пообедать после школы, и в группе, что словно бы невзначай толклась близ директорских окон, Милка увидела Ингу Сурину, Ляльку, Радьку Зимина и даже Левку Скоса, чья идиотская улыбка бросилась в глаза прежде всего. Несколько в стороне от общей компании стояли под тополем Кулаевы – Ашот и Загир. Милка хотела проскользнуть мимо девчонок к Ашоту. Но ее заметили. И едва она остановилась возле братьев, Лялька пристроилась рядом.
Тут же, навострив уши, оказались и две бабки, хранительницы истории двора, его сплетен и его скандалов: бабка Мотя, одинокая пенсионерка, учительница бальных танцев в каком-то необозримом прошлом, с тяжелой мужской тростью в руках и вся, вплоть до короткой прически «полубокс», мужиковатая, да ее неизменная подруга – бабка Серафима Аркадьевна, мать директора молокозавода, седенькая, аккуратненькая, до приторности елейная в каждом своем движении старушка.
Отраженное в окнах, глаза слепило жаркое солнце, и нарастала тягучая, влажная духота.
На лестничной площадке Милка не слышала ни звука, а здесь благодаря открытым форточкам становилось общим достоянием каждое слово, произнесенное в квартире директора. Тем более, что разговор Анатолия Степановича с женой проходил на высоких тонах. И Милка сначала остановилась возле Ашота, сначала прислушалась, а уж потом, краснея вдруг, сообразила, что это нечестно, что это подло, и, невольно вобрав голову в плечи, заспешила к своему подъезду.
Наверное, те же чувства испытали и Ашот, и Лялька, и другие девчонки, потому что никто не задержал ее, и все разом, как она, заторопились по своим делам, оставив дожидаться развязки мужиковатую учительницу танцев да бабку Серафиму Аркадьевну.
Но пока Милка шла от выхода с лестничной площадки Анатолия Степановича до тополя, под которым стояли братья Кулаевы, затем какие-то секунды мешкала возле них, пока семенила через двор, чтобы скрыться в своем подъезде, – до нее донеслись обрывки разговора из квартиры Анатолия Степановича, и, внутренне закипая вся, она ежилась от стыда при каждом новом восклицании Елены Тихоновны. Да и говорила, в основном, только она – Анатолий Степанович отделывался короткими, взывающими к благоразумию репликами.
Елена Тихоновна: «Я знала! Я давно знала, что ты из себя представляешь, старый бабник!»
Анатолий Степанович: «Елена!»
Елена Тихоновна: «Что Елена?! Была и есть Елена. А ты до старости дожил, а ума не набрался! Как только люди тебя слушают?! Дир-рек-тор!» – Она плюнула.
Анатолий Степанович: «Замолчи!»
Елена Тихоновна: «Почему я должна молчать?!»
Анатолий Степанович: «Елена!»
Елена Тихоновна: «Что Елена?! Пусть все слышат! Пусть все знают! Какой ты вахлак проклятый! То у него заседания вечером, то у него педсовет! А ты, значит, вон как советуешься?! Спасибо, что сказал! Утешил. Спасибо!»
Анатолий Степанович: «Я прошу тебя, замолчи!»
Елена Тихоновна: «Не замолчу! У тебя дочь скоро замуж пойдет, а ты, значит, сам все шашнями занимаешься?! До министра дойду, а тебя, гада, выведу на чистую воду! Мерзавец проклятый!» – Она уже плакала и от слова к слову кричала все громче.
Милка представила себе, что будет твориться во дворе к вечеру, когда придут с работы все его обитатели. Уж бабка Мотя и Серафима Аркадьевна постараются ввести их в курс дела…
«Зачем Анатолий Степанович рассказал ей?!» (Милке даже в мыслях не захотелось называть Елену Тихоновну по имени-отчеству – назвала безлико: «ей»…).
Анатолий Степанович был назначен директором двенадцатой школы и переехал из района Березовой рощи на улицу Капранова сравнительно недавно, каких-нибудь три года назад. И с первых дней он служил укором для всех мужчин двора. Даже Милкина мать, не выдержав, раза два откровенно вздыхала при. Милке: «Хорошим женщинам в мужья всегда сатана достанется, а сатане – человек…» Елена Тихоновна ни разу не вынесла мусорного ведра из квартиры – это делал Анатолий Степанович. Елена Тихоновна не позовет слесаря, электрика, плотника, что традиционно вменялось в обязанности других жен, – сходит в домоуправление и позовет нужного человека Анатолий Степанович. Ссылаясь на боли в ногах, Елена Тихоновна выходила из дома только для того, чтобы посидеть на лавочке во дворе; Анатолий Степанович брал хозяйственную сумку, сетку и ходил по воскресеньям на базар, стоял в очередях за мясом, капустой, первыми помидорами… Распространялись даже слухи, что и стиральной машиной, и электрополотером орудует дома он. То есть в глазах женщин двора он представлялся идеальным мужем: его ставили в пример, на него ссылались при каждом удобном случае… То-то воспрянут духом мужчины! То-то удовольствия будет для злопыхателей!
* * *
Дома, не находя себе места, Милка некоторое время послонялась из комнаты в комнату… Снова заглянула в кухню и, открыв холодильник, с минуту бессмысленно смотрела на остатки вчерашнего пиршества: салат с горошком на майонезе, пластики лимона в сахаре, половинка «Юбилейного» торта… Потом захлопнула холодильник. Стены собственной квартиры впервые казались неуютными, они отгораживали ее от всего главного, что происходило сейчас на улице. А в том, что именно теперь, сегодня, в мире совершается нечто, кровно касающееся ее, Милкиной, судьбы, она не сомневалась. И, захватив ключи, опять вышла из дому. Но уже не во двор, а на улицу Капранова.
Прохожих в этот послеобеденный час было мало. По тротуару гоняли на трехколесных велосипедах пацаны. Чирикали воробьи над головой. Тополя, что были посажены вдоль тротуаров, росли наклонно в сторону проезжей части улицы, и, когда они одевались плотной сочной листвой, образовывалась красивая, тенистая аллея, и пешеходы, нервируя водителей автомашин, как по уговору, смещались с тротуаров на проезжую часть, под укрытие тополей…
Оли возле дома не было..
Милка уже два или три раза прошлась взад-вперед мимо играющих девчонок, когда из соседнего подъезда, неожиданно энергичная, неожиданно решительная, появилась Елена Тихоновна. Чтобы пропустить ее, Милка прижалась к стене за водостоком. Елена Тихоновна прошла среди расступившихся перед ней девчонок, не обратив ни малейшего внимания на них, и скрылась за поворотом. А Милка, не очень задумываясь, нужно ли это и, если нужно, то зачем, поспешила в тот самый подъезд, откуда вышла Елена Тихоновна.
На звонок после недолгой паузы ей открыл Анатолий Степанович. Пропуская Милку в коридор, он отступил на шаг и молча, выжидающе остановился перед ней. Милка в замешательстве крутнула туфлей по суконному коврику у входа.
– Оли нет?..
– Оли нет, Мила… – ответил Анатолий Степанович и, словно бы зная, что Милке вовсе не обязательно видеть Олю, что явилась она совсем не за этим, повернулся и молча прошел в библиотеку.
Милка, как привязанная, последовала за ним. Анатолий Степанович, проскрипев допотопным стулом, сел за секретер, а Милка остановилась в дверях, сбоку от него.
– Анатолий Степанович…
– Что, Мила?.. – спросил он, не поворачивая головы, и в голосе его была усталость.
– Все думают… – Милка замялась. – Ну, про то, что случилось у вас, – на моих гостей…
– Никто не думает, Мила. Что за глупость? – ответил он, по-прежнему глядя в секретер перед собой.
– Нет, думают, – возразила Милка, хотя пришла, чтобы поговорить вовсе не об этом, не о пустяках.
Он медленно повернул к ней голову. И настолько непривычно было видеть его усталым, опустошенным, что Милку опять ни с того, ни с сего кольнуло под левой грудью. Плечи его были опущены, руки лежали на столе секретера тяжело и безвольно, под глазами впервые наметились припухлые, старческие мешки. Даже прядь волос, что всегда непокорно спадала на лоб и молодила Анатолия Степановича, казалась на этот раз неприбранной от безразличия, от усталости.
– Если тебе наболтали что-нибудь, – сказал он, – не обращай внимания. – И снова повернулся к секретеру.
Милка неслышно переступила с ноги на ногу, чувствуя, как отливает кровь с ее лица и неприятный, зудящий холод сковывает пальцы.
– Анатолий Степанович… – Она думала, он обернется к ней, но он продолжал выжидающе глядеть перед собой, и Милка решилась, убежденная почему-то, что не может не сказать этого даже – обязана сказать: – Что если я подозреваю одного человека?..
Он помедлил.
– На каком основании, Мила?..
– Ну, если есть основания…
– Ты понимаешь, что это значит?
– Да… Я потому и говорю вам, а не кому-нибудь… – Милка сглотнула внезапную сухость в горле.
– Зачем ему это, Мила?
Теперь, в свою очередь, помедлила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12