– По-всякому, – сказал Рино. – По-разному, дружок. Но ты нас не для таких расспросов вызвал, я полагаю? Как у тебя дела, все царствуешь?
– Царствую, – сказал Тезей и подумал, что не врет в сущности, хотя границей царства стала дворцовая стена. Никак нельзя было рассказать им, что творится за стеной, – иначе, он знал совершенно точно, он терял последнее у него оставшееся, пусть невыразимое в словах и образах, но тем не менее самое ценное. Потому что спор, начавшийся три десятка лет назад, не кончился…
– Я хотел вас видеть, – повторил он. – Мы все наглухо связаны тем, что произошло тридцать лет назад. Мы все вместе однажды строили здание из подлости и лжи – это, помнится, твое выражение, Рино, верно? Мы оказались хорошими зодчими, мы один за другим переходили в небытие, а наше здание высилось в прежнем блеске, и оно неминуемо переживет всех нас, в этом ты оказался прав, Рино… Но вот что вы скажите мне, зодчие: можно ли обвинить в смерти Минотавра кого-то одного?
– Все-таки хочешь переложить на кого-то свою вину? – спросил Горгий холодно. В его тоне не было презрения – просто бесстрастность солдата.
– Вовсе нет, – сказал Тезей. – Я всего лишь хочу определить долю вины каждого. На каждом из нас лежит доля вины, никто не посмеет этого отрицать. Я убил Минотавра мечом.
– Я убил его тем, что определил ему судьбу, – сказал Минос. – И тем, что сказал тебе тогда «да».
– Я убил его тем, что верил людям, – сказал Горгий.
– Ну а я свел вас всех и заставил работать на этом самом строительстве, – сказал Рино.
Одна Ариадна молчала, смотрела синими глазами, и кинжал из черной бронзы с рукоятью в виде распластавшейся в прыжке пантеры был чересчур массивен и тяжел для узкой девичьей ладони. Тезей ничего у нее не спросил, но глупо было бы думать, что смолчит Рино.
– Ну а ты, красавица? – спросил Рино. – Тебе не кажется, что и тебе следовало бы к нам присоединиться? Ты же ничего не хотела знать, кроме своих чувств и того, что считала своими истинами. Ты…
– Хватит! – Тезей метнулся к нему, но руки прошли насквозь, и пальцы схватили пустоту.
– Брось ты, – сказал Рино. – Тридцать лет назад нужно было думать, спохватился…
Тезей отошел и остановился так, чтобы видеть всех.
– И еще один у меня вопрос, последний, – сказал он. – Кто-нибудь жалеет, что не поступил тогда иначе?
– Нет, – сразу, не раздумывая, сказал Минос. – Меня заставила государственная необходимость. Человек может стать царем, но царь не может остаться человеком.
– Нет, – сказал Рино. – Куда мне деться от моего характера?
– Нет, – сказал Горгий. – Я должен был жить с верой в то, что доброты на земле больше, чем зла. Убили меня, но не эту веру.
– Нет, – сказал Ариадна. – Я же любила.
– Но в таком случае так ли уж виноват я? – спросил Тезей свое прошлое.
– Вот как? – Рино скользнул к нему, смотрел дерзко и насмешливо. – А ты, Эгеид, так-таки никогда не задумывался – может быть, следовало поступить иначе?
Тезей застыл. Не было больше осажденного дворца, не было снов из прошлого, в лицо дунул свежий и соленый морской ветер, над головой туго хлопнул белый парус, навстречу плыли желтые скалистые берега Крита, и все живы, и ничего еще не случилось…

ТРИДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД
Ставрис, бывший каменщик
– Ну что ты мне вкручиваешь, парень? Что ты там строил? Храм Диониса, скажите пожалуйста, страсти-то какие, от почтения к тебе, молокососу, умереть можно… Нет, я не спорю – храм вы неплохой отгрохали, большой и красивый, согласен.
Только ты с нами себя не равняй. Потому что мы – мы и есть, лучше не скажешь. Вот мы однажды строили, двадцать лет назад… Лабиринт я строил этими руками, понял? Камни клал и стены выводил. И нет другого такого здания во всем мире, даже у атлантов в Посейдонии нет. Пирамиды, говоришь? Тоже мне достижение – натесал кучу камня и громозди до небес. Нет, не то, не то… Не вытягивает, клянусь священным дельфином, священным быком и священным петухом! Тройной нашей клятвой клянусь!
Вот Лабиринт, братцы вы мои, собутыльнички тупые! Лабиринт, шантрапа вы кносская! Год по этим ходам бродить можно, поседеешь, а дороги не отыщешь. Знал свое дело великий мастер Дедал, его здоровье! Что? А, ну конечно, те, кому следует, дорогу всегда найдут, а уж как это делается, мне думать не полагалось и не полагается. Мы этого не знаем, потому и живы, потому и платят нам до сих пор заботами царя Миноса, его здоровье! Десять лет, как я работу бросил, – к чему, коли денежки и так плывут? Зачем мне работать, если я тот, кто Лабиринт строил? Уяснили, шантрапа? Прониклись?
Что? А наплевать мне на Минотавра, Аид его забери, и слушать о нем не хочу. Его дело, кого он там жрет. Кого нужно, того и чавкает, Миносу виднее. Мне не за то платят, чтобы я думал, для чего и кому строил. Лабиринт я строил, понятно, молокососы? И все. Проживи вы еще по сто лет, не построить вам такого!
Давис, рядовой стражи Лабиринта
– Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре… Так и идет – секиру на плечо, четыре шага туда, четыре обратно. Солдатское дело, оно известное – стой, где поставили, сторожи, что поручено, пропускай тех, про кого ведено, а всех прочих хватай и представляй, куда положено. Об остальном начальство думает, у него бляхи золотые, а наше дело десятое. Правда, судари мои, вы уж нас не равняйте со всякой серой пехтурой! Клянусь священным петухом, мы хоть и простые солдаты, морда булыжником, да охраняем-то мы что? Мы – особая стража, охраняем Лабиринт и подчиняемся только нашему Горгию, а он – только царю нашему, высокому Миносу, внуку бога Солнца. Так-то вот. А на остальных начальников чихал я со стены, будь он хоть тысячник. Сто раз нам было говорено, что мы вроде как совсем особые – больно уж важное дело нам поручено, и чтоб мы прониклись и осознали. Говорил это сам Горгий, а уж за него мы в огонь и в воду, потому как помним его по разным прошлым войнам. Исключительной храбрости человек, нашего брата всегда понимал и в обиду не давал.
Вовнутрь я ни разу не ходил. На то другие есть – наши же ребята, из стражи. Они туда еду чудищу, Минотавру то есть, носят, а мое дело – стоять у главного входа и смотреть, чтобы никто чужой поблизости не отирался, а подозрительных хватать, и занимается такими сам Горгий.
Так что служба нетрудная: ходи себе да ходи, а надоест – сядь. У входа скамейка есть, и сидеть не возбраняется, лишь бы смотрел зорко. Вот так времечко и бежит – походишь да постоишь, посидишь да подумаешь. У солдата, известно, мыслей особых не водится – что на ужин дадут, да не будет ли вино кислое, как на прошлой неделе ключник утворил (ну, да мы его головой в тот кувшин макнули и держали, пока половину не выхлебал), да как оно будет, когда сменишься и к девкам пойдешь. Нам-то с девками всегда везет, любая привечает, узнают ведь по одежде, где мы служим, и каждая добивается – расскажи да расскажи про Минотавра. А как расскажешь? Если бы что и знал, за длинный язык голову снимут. Да и не знаю я ничего, если честно – откуда? Ребята, бывает, наврут девкам с три короба по пьяному делу. А я молчу. Это даже сильнее действует, когда молчишь многозначительно так.
Болтают про Минотавра все, что на ум взбредет. Оно и понятно, коли никто ничего толком не знает, только и остается, что болтать. А правда… Вы что же думаете – мы тут совсем ничего не знаем? Рев я, к примеру, по десять раз в день слышу – жуть, который год слышу, а привыкнуть до сих пор не могу. И то, что никто из тех, кто драться с ним ходил, не вернулся, – святая правда, доподлинная истина. Сорок три их было, мы считали. Идут они туда по-разному. Кто прет грудь колесом, будто не то что людей, богов и тех не боится, – молодежь больше. Кто идет сторожко, как охотник на зверя, сразу чувствуется, что бывалый, – те посолиднее, мужики битые и хваткие. А иной идет, будто сам себя за шиворот тащит, сразу видно, что ему, бедолаге, до смерти хочется драпануть отсюда, да уж отступать поздно, стыдно трусом домой вернуться. Да что там, по-всякому они туда входили, да только ни одного мы больше не видели. Сорок три их было…
А вот про дань эту самую живую – совсем наоборот дело обстоит. Ну да, присылают нам другие страны регулярно по семь девушек и семь юношей Минотавру на съедение. Только никто из них в Лабиринт так и не попал – всех их при дворе оставляют, это точно известно, да разглашать запрещено. Слугами делают. Или там на скотный двор, кого куда. Я сам с одной девчонкой из Коринфа второй год знаком, женюсь, наверное, уж больно ладная, да и надоело по девкам шататься, правду говоря. Мужчине в мои годы дом нужен, семья, хозяйство.
Говорят про Минотавра всякое, и потому, как знаешь, что этим сплетням никакой веры нет – уж если мы не в курсе, откуда эти городские болтуны знают? – поневоле же сам начнешь задумываться. Оно солдату вроде бы и ни к чему, да ведь скучно на посту. С одной стороны, Минотавр, конечно, чудище и людоед, – и рев все слышим, и те сорок три в Лабиринте сгинули. А с другой стороны – эта самая живая дань, про которую говорят, что она для него, получается, и не для него вовсе. Ну, тут какое-то хитрое государственное дело, не по нашему уму…
А вчера я снова злодея изловил. Стою себе, вдруг подходит скользкий такой человечишка, одет неприметно, глазками блудливыми по сторонам юркает. И давай мне шепотом: я, мол, знаю, что в деньгах у тебя нехватка вечная, у тебя, служба, в них нуждишка, так я тебе дам столько, что внукам останется, а ты меня за это так пустяково отблагодаришь, что говорить совестно. Когда ваши Минотавру еду понесут, когда они засовы отпирать станут и отвернутся, ты же свой – подкинь в корзину вот это яблочко, его совсем незаметно будет. И показывает мне, гнусь, яблоко – такое, что и у статуи слюнки потекут. Ну, как в таких случаях поступать, давно приказ есть, этот тип у нас и не двадцатый даже. Свищу в два пальца ребят, наши его сгребают и волокут в подвал, а там уже все приготовлено, чтобы он говорил не запинаясь.
Только ничего там от него не добились – кто послал, не признался. Закопали его там, где и всех прочих. Но все равно, пусть он и слова не сказал, мы ж как-никак дворцовые, знаем, кто его послал. Высокая наша царица Пасифая. Тс-с! Насчет этого и родной матери не проговорись, а то и тебя самого… там, где всех закапывают.
Вот тут я нашего высокого царя Миноса решительно не понимаю, клянусь священным дельфином. Прижила его собственная жена, высокая наша царица Пасифая, урода, то бишь Минотавра, от быка. Бык у нас, конечно, вместе с петухом и дельфином животное священное, может, там и бог какой-нибудь был под видом быка, случалось же такое, однако все ж как-то оно не того… Царица все же, не какая-нибудь прачка. Самое лучшее было бы тут же придушить это чудовище, потолковали бы об этом год-другой, а там и забыли. Или вообще бы не узнали – если все с умом обернуть. А что Минос сделал? Отгрохал этот самый Лабиринт – уймищу ведь денег вбухал! – посадил туда Минотавра и растрезвонил по всему свету, какое у него диво имеется. Ну а откуда это диво произошло, народ постепенно узнал за двадцать-то лет. Это ж позор на весь белый свет, последнему водоносу со стыда сгореть можно, не то что царю…
А он терпит… Минотавра приказано оберегать пуще собственной жизни. Но вот тогда на кой эти, что драться с ним приезжали? Мы бережем, а им идти убивать можно? Снова государственное что-то, не для нашего ума. Ну, ладно, наше дело десятое, начнешь думать – башка лопнет. Может, сегодня на ужин телятину дадут! Обещали вроде…
Рино с острова Крит, толкователь снов
– День начался паршиво. Сначала ввалился пьянехонький купец и стал добиваться, чтобы я объяснил: что значит, если во сне ему привиделась танцующая на ветке голубая рыба? Пить нужно меньше, иначе наяву голубых рыб видеть начнет… Идиотский сон требует идиотского же толкования, и я сказал ему таинственным голосом: «Когтистая лапа занесена над блюдом, но ястреб взмахнул крылом». Он ничего не понял и оттого заплатил больше, чем я обычно назначаю.
Потом пришел понурый соседушка Гикесий, выложил на стол монеты и стал рассказывать свой утренний сон. Оказывается, корова с увесистым поленом гонялась за ним по всему дому, и он проснулся в самый трагический момент, оказавшись зажатым в угол, и теперь хочет знать, не является ли сон пророческим, не прознала ли дражайшая супруга о той мельничихе, которой он всю эту ночь помогал чинить жернова?
Я вынужден был огорчить его, сказав, что, к моему большому сожалению, сон его является насквозь пророческим, и любезная Нира ждет не дождется, когда он переступит порог, и рядом с ней пребывает, ожидая своего часа, суковатая палка. Видят боги, я ничего не мог поделать. Он недооценил свою половину – та еще позавчера наняла ловкого человека, набившего руку на слежке за неверными мужьями и женами, и тот за умеренную плату превратился во вторую тень Гикесия, выведав все подробности. Я это узнал на заре – когда-то этот тип прирабатывал на моих самых несложных поручениях и по старой памяти заглядывал с новостями. Так и работаем – в нашем деле никак нельзя полагаться на одних богов, тот, кто не уяснил этого золотого правила, кончит в самой грязной канаве.
После Гикесия, ушедшего с плачем и стенаниями, наступило долгое затишье. Я знал, что это означает. Вернее, кто в этом виноват – косой лидиец, обосновавшийся на нашей улице через пять домов от моего. На потолке у него болтается мерзкое чучело крокодила – ненавижу этих тварей, в углу многозначительно скалится череп, пряно пахнут пучки заморских трав, блестят хрустальные шары, а в углу звенит цепью выученная двум-трем нехитрым штукам облезлая обезьяна, ужасно похожая на своего хозяина. Словом, полное снаряжение шарлатана, неотразимо завлекательное для простодушных дураков, не понимающих, в чем разница между пышным блеском замаскированного ничтожества и аскетической сухостью истинного ума и таланта. И дураки не понимали – достаточно было взглянуть на очередь, растянувшуюся к дому этого мошенника на три квартала…
Будь это хотя бы два месяца назад… Священный бык, священный петух и священный дельфин, не люблю упоминать вас, считаю это глупым суеверием, но что поделать, если поневоле срывается с языка… Поневоле приходится с болью и тоской вспоминать, что Каро Быстрый Нож схвачен и умер, скалясь в лицо всей этой своре, столпившейся вокруг со своим раскаленным железом; что его люди (шайка, по-моему, слишком пошлое слово) частью казнены, частью покинули в панике Крит. Каро ничего не сказал, ни слова, он был настоящим мужчиной и не предавал друзей, но все мои теплые мысли о нем не воскресят его и его людей. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь отыскать еще одного такого друга, великолепно умевшего презирать предрассудки и абстрактные понятия, выдуманные нищими мудрецами и якобы ведущие к созданию на земле Золотого века, царства добра.
А теперь Каро нет, и мир стал беднее, и я лишен моих верных помощников. И полицейский сотник, что раньше кланялся, завидев меня за квартал, вошел вчера ко мне в дом едва ли не как хозяин, лучась самодовольством и важностью. Оперируя деликатными намеками, он рассказал мне о лидийце и вежливо, но достаточно грозно предупредил, что в случае каких-либо осложнений, случись с лидийцем что плохое, он уж мне… Проглотив это, я с видом оскорбленной невинности прикинул, сколько же ему перепало от лидийца. Довольно много, если он так держался, забыв свои прошлые страхи…
Вот и результат десятилетних трудов на поприще толкования снов. То, что мы с Каро называли между собой «исцелением души», теперь, с его смертью, невозможно, и мне пришлось отослать ни с чем трех набитых золотом клиентов. Обыкновенное гадание, толкование примитивных снов мелких людишек до того бесперспективно и малодоходно, что я бросил бы его, не объявись даже лидиец. Для человека моих способностей это – неразумное разбазаривание по мелочам своего таланта. Итак?
Можно обратить в звонкую монету все написанные неосторожными людьми письма – мою коллекцию, долго и кропотливо собиравшуюся по крупицам. Коллекцию, открывающую мир слабостей, необдуманных влечений, скотской невоздержанности, предательства, жалких потуг на незаслуженную славу. Она стоит немалых денег, если торговать письмами в розницу, но как целое она еще дороже – материал для моего будущего труда «Что есть человек». Труд этот должен неопровержимо доказать скотскую сущность человека – в противовес потугам бродячих философов, прочащих человеку божественное величие духа.
Эти глупцы смеют уверять, что человек станет лучше бога, но что такое бог? Я хорошо знаю богов, мне приходилось иметь с ними дело. Боги – не более чем уставшие актеры, которых ведет роль, жалкие куклы, обреченные разыгрывать до бесконечности одни и те же приевшиеся сцены – до бесконечности, потому что боги бессмертны. Люди мечтают о бессмертии, но я давно понял, о чем мечтают бессмертные боги, – о смерти…
Никак нельзя продавать письма – иначе погибнет ненаписанный труд «Что есть человек».

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Лабиринт'


1 2 3