Дружников Юрий
Тайна погоста в Ручьях
Юрий Дружников
Тайна погоста в Ручьях
Поездка была рискованная. Я хотел проверить одно свое подозрение, связанное со смертью Велимира Хлебникова. Из Петербурга мы с женой выехали ни свет ни заря. Густой туман долго, даже и с появлением солнца, не рассеивался. Я старался вести машину как можно аккуратней, но это было трудно на разбитой двухпутке, в грязи, оставленной тракторами, и дыме от грузовиков. Вскоре увидели в кювете машину, врезавшуюся в дерево. В ней сидели, как манекены, два трупа, мужчина и женщина. Через некоторое время -перевернутая машина, тоже с погибшим водителем. Нескончаемый поток транспорта и никакой дорожной службы.
Поселок Крестцы на реке Холова часах в двух от Новгорода по направлению на Валдай и Вышний Волочок. Крестцы не лучше и не хуже множества таких же старых российских поселений: болота, комары да несколько хрущоб. Но место, известное по крестецкой белострочной вышивке, существующей там полтора столетия. Удивительные геометрические узоры плели на льне мастерицы, а после выдергивали ткань и оставались прорези. Хотелось бы поближе вникнуть в захиревший и возрождающийся промысел, но дело поглотило нас целиком.
Куда деваться чужому человеку в Крестцах, когда на носу ночь? Хорошо, что нашелся местный краевед, бывший учитель ремесленного училища, Павел Гурчонок, который вызвался помочь и даже проводить, но, конечно, не на ночь глядя. Нас с женой приютили, баньку затопили и накормили чем Бог послал. Утром поедем. Дорога только частью асфальт, но сейчас, в августе, сухо.
У меня с малолетства интерес к Хлебникову. Бабка моя рассказывала, что Хлебников близко сошелся с дедом: дед учился в Горном институте и бегал на лекции по литературе в университет. Объединяли их интерес к спорам и свойство ума, которое бабка называла инженерно-поэтическим. Они шатались по Петербургу, точа лясы, потом голодные приходили домой, и бабка на сносях (ей было 22) помогала прислуге кормить их.
Оба строчили стихи, причем дед -- консервативные, плавные, о любви, над чем холостяк Хлебников посмеивался, но явился с букетом еловых веток на крестины моей матери (она родилась 19 декабря 1908 года, стало быть, крестины были чуть позже). На каждой ветке колыхался листок бумаги со стихами. Жизнь деда закончилась в ноябре 17-го года: восставшие пролетарии на ртутном руднике в Никитовке сбросили инженера в шахту, жену его с двумя маленькими дочерьми выгнали из дому, а дом сожгли. Сгорели и листки со стихами Хлебникова, и письма, и весь дедов архив.
Начало его конца
Смерть витала и над Хлебниковым. Война и революция оставили его в живых, но ненадолго. Думаю, такой человек, как он, в подобных условиях теоретически не мог долго прожить. Сам он писал: "Вступил в брачные узы со Смертью и, таким образом, женат". Дед Хлебникова умер в Иерусалиме, дядя эмигрировал в Новую Зеландию. Генетическая тяга к дороге была у него в крови, как у Пушкина. Социальная буря закрутила его: казармы, баржи, психушки, товарняк, госпиталя. Он метался, объявляясь то в Петербурге, то в Москве, то в Баку, то в Астрахани, то в Харькове. Хулиганил: звонил в Зимний дворец и материл Керенского. А затем хвастался перед приятелями, -- иначе, если никто не узнает, какой резон в подобных забавах? "Человеком вне быта" назвал Хлебникова его биограф Степанов.
В 1918 году Хлебников с поэтом Дмитрием Петровским сочинили "Декларацию творцов", с которой обратились в Совнарком, заявляя, что "все творцы: поэты, художники, изобретатели -- должны быть объявлены вне нации, государства и обычных законов. Им должно быть предоставлено право бесплатного проезда по железным дорогам и выезд за пределы Республики во все государства мира. Поэты должны бродить и петь". Тогда за мечты еще не сажали. А в реальности Хлебников видит и описывает покойницкую, в которую свозят трупы погибших во время революционной заварухи в Москве. "Первая заглавная буква новых дней свободы, -- пишет он, -- так часто пишется чернилами смерти". От этой его мысли и сегодня поеживаешься.
Из голодной Москвы он метнулся в Харьков, где жил его приятель Григорий Петников и семейство Синяковых. Хлебников уже послужил в армии Красной, которая вошла в Персию, пытаясь сделать там революцию. Числясь при охране штаба, лежал он целые дни на берегу моря да купался. А потом и вовсе отстал от отряда. Догнал он своих через месяц, вволю нагулявшись и возвратясь в Баку. Как вспоминал Маяковский, Хлебников вернулся из Персии "в вагоне эпилептиков, надорванный и ободранный, в одном больничном халате".
В город вошли белые, начался набор в их армию. Перед тем как забрать Хлебникова в солдаты, его направили в психиатрическую больницу. Из нее он пишет Петникову: "Пользуйтесь редким случаем и пришлите конверты, бумагу, курение, и хлеба, и картофель". А через полгода сообщал О.М.Брику: "В общем, в лазаретах, спасаясь от воинской повинности белых и болея тифом, я пролежал 4 месяца! Ужас!".
Рита Райт вспоминала, как увидела неприкаянного, оборванного, всегда голодного поэта и как из ненужных парусиновых занавесок она с подругой шила ему брюки. Он был обрит после двух сыпных тифов. В апреле 20-го Есенин и Мариенгоф приехали в Харьков выступать и согласились совершить на сцене ритуал посвящения Хлебникова в Председатели земного шара. Лишь к концу этого обряда босой Хлебников, на которого напялили шутовскую белую рясу, понял, что коллеги устроили балаган на потеху публике. А он-то полагал, что это серьезно, и ужасно расстроился.
Жил он один, в полутемной комнате, куда влезали через разрушенную террасу. В комнате был матрас без простыней и подушка, "наволочка служила сейфом для рукописей и, вероятно, была единственной собственностью Хлебникова".
В конце декабря 21-го Хлебников вернулся в Москву, жил в студенческом общежитии ВХУТЕМАСа. Весной 22-го прошли два вечера в Клубе Всероссийского союза поэтов с его участием. Он пытался хоть что-нибудь опубликовать, но в редакциях наскоро написанные обрывки бумаги, которые он вытаскивал из-за пазухи, не рассматривали всерьез. Его все чаще принимали за "чайника".
Когда Хлебников умер, Маяковский писал о нем (почему-то в настоящем времени): "Практически Хлебников -- неорганизованнейший человек. Сам за свою жизнь он не напечатал ни строчки". Друзья его Д.Бурлюк и А.Крученых склеивали отрывки стихов, подчас путая начала и концы. К корректуре его нельзя было подпускать, потому что он все зачеркивал и писал параллельные тексты. Хлебников сам уполномочивал приятелей делать эту странную работу: вы "имеете право изменять текст по вкусу, сокращая, изменяя, давая силу бесцветным местам. Настаиваю. Посмотрим, что из этого выйдет".
Сохранились последние письма Хлебникова, в которых он, хотя и полный творческих планов, похоже, уже отрывается от грешной земной жизни. "Я добился обещанного переворота в понимании времени, захватывающего область нескольких наук..." Это из письма В.Э.Мейерхольду.
Об открытом им "основном законе времени, в котором происходят отрицательные и положительные сдвиги через определенное число дней", сообщает он 14 марта 1922 года своему приятелю художнику Петру Митуричу: "Когда будущее становится благодаря этим выкладкам прозрачным, теряется чувство времени, кажется, что стоишь неподвижно на палубе предвидения будущего. Чувство времени исчезает, и оно походит на поле впереди и поле сзади, становится своего рода пространством". И чуть ниже в том же письме распоряжение: "Мысленно носите на руке приделанные ремешком часы человечества моей работы и дайте мне крылья вашей работы, мне уже надоела тяжелая поступь моего настоящего".
Для нас он остается просветленным, мудрым гением; некоторые его стихи, естественные, как дыхание, звучат, неким озарением:
Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода.
В гибком зеркале природы
Звезды -- невод, рыбы -- мы,
Боги -- призраки у тьмы.
Так просто связать воедино сущность бытия может только большой поэт. А живет он наподобие голодной бродячей собаки, и, похоже, жизнь ему надоела. До смерти ему остается 106 дней.
Но матери он пишет просветленно и реалистично: "Я по-прежнему в Москве готовлю книгу, не знаю выйдет (ли) она в свет; как только будет напечатана, я поеду через Астрахань на Каспий; может быть, все будет иначе, но так мечтается". Далее следует блистательное, будто сегодня увиденное, описание города: "Москву не узнать, она точно переболела тяжелой болезнью, теперь в ней нет ни "Замоскворечья", ни чаев и самоваров и рыхлости, и сдобности прежних времен! Она точно переболела "мировой лихорадкой", и люди по торопливой походке, шагам, лицам напоминают города Нового света".
О своем бытье Хлебников сообщает матери грустно: "Мне живется так себе, но в общем я сыт-обут, хотя нигде не служу. Моя книга -- мое главное дело, но она застряла на первом листе и дальше не двигается. О мне были статьи в "Революции и Печати", "Красной Нови", "Началах". Якобсон выпустил исследование о мне... Около Рождества средним состоянием делового москвича считалось 30-40 миллиардов; свадьба 4 миллиарда. Теперь все в 10 раз дороже, 2 миллиона стоит довоенный рубль, на автомобиле 5 миллионов в час.
Что же все-таки происходило с Хлебниковым? Его знали и ценили, но в последние месяцы от него отошли: одни потеряли интерес, другие испугались городского сумасшедшего, каким он казался, стал, а может, и был всегда. Он хронически голодал, его мучили приступы малярии. Из немногих верным ему до конца остался Петр Митурич.
Он переписывался с Хлебниковым до этого. Обсуждали летательный аппарат "крылья". Одно время бездомный Хлебников у Митурича жил. От голодной городской жизни Митурич отправил семью в деревню в Новгородской губернии: жена его Наталья Константиновна нашла там место учительницы, с ней были сын и дочь.
Момент важный, потому что Митурич был на грани развода с женой и второго брака -- с сестрой Хлебникова Верой. Вера Владимировна тоже была художницей, училась два года в Париже, где ее застала мировая война. В 1916-м она добралась через Италию в Астрахань к матери, а после с матерью перебралась в Москву. Уже после смерти брата она вышла замуж за Митурича, который оставил первую жену, и родила ему сына. С Маем Петровичем Митуричем мы пообщаемся.
Хлебников, изнемогший от тяжестей быта, в мае 1922 года собрался к родне в Астрахань -- отдохнуть и полечиться. Денег на дорогу у него не было. Митурич сумел по блату через родственников оформить ему командировку на какую-то революционно-пропагандистскую работу с бесплатным проездом по Волге. До отъезда оставалось две недели. Решили отправиться на это время в деревню. Хлебников тащил две тяжелых, набитых рукописями, наволочки. Бродяга, привыкший ночевать на железнодорожных вокзалах, двигался к своей последней станции на этой планете.
Как он умирал
От железнодорожной станции Боровенка шли они километров сорок по весенней распутице лесами и болотами, съедаемые комарами и увязая по колено в грязи, до деревни Санталово. Устроились в школе -- большой крестьянской избе, точнее в ее половине, предназначенной для учительницы -- жены Митурича с детьми. Приехал сюда Хлебников не на дачу, а, как и сейчас опять делают горожане, чтобы спастись от голода, внял советам поддержать тающие силы на свежем воздухе и молоке. Оставалось ему жить сорок три дня. Погода настала теплая и солнечная, Хлебникову сделалось лучше.
Он уходил в лес или к реке, где ловил удочкой рыбешку или просто лежал на солнце, глядя на облака. "Велимир чувствовал себя хорошо, -- записал Митурич. -- Жаловался один или два раза на ознобы, но пароксизмы скоро проходили... Но стало заметно, что Велимир больше держится около дома, больше сидит за столом и пишет". Последние стихи Хлебникова полны отчаяния: непризнанный пророк, оторванный от реальности, никому не нужный в "диком скаче напролом", как он назвал революцию, видит свою близкую кончину.
И вот мы в Санталове -- всего километров двадцать от Крестцов, даже плохонький асфальт есть, но деревни Санталово практически не существует. Разбежалась она еще в коллективизацию, осталось несколько дворов. В школе выбили окна. Евдокия Лукинична Степанова в 22-м была уже замужем. Она на похоронах Хлебникова не присутствовала: у нее самой в тот момент маленькая дочка умерла. Но она знала гостя и помнит. Муж ее Алексей помогал копать могилу. Сын, тоже Алексей, был тут одно время председателем колхоза. Давно бы уже уничтожили тут и церковь и все памятные места, да остерегался он матери.
-- Всю деревню разграбили, пожгли, -- вспоминает Степанова. -- Какой хлеб у нас тогда был! А сейчас? Мужа у меня ножом пырнули в 27-м, и я осталась с двумя детьми. В коллективизацию лошадь у меня забрали, и она в колхозе сдохла.
"Лежит деревенька на горке, а в ней хлеба ни корки". Но это уже не Степанова, а Даль. Прочитал я в книге у московского критика Михаила Лобанова, побывавшего тут в конце семидесятых, что увидел он в окно школы скамью, подпирающую потолок, чтобы не рухнул.
-- Подсочинил с три короба Лобанов, -- заметил наш провожатый Гурчонок. -- Про мемориальную надпись на стене в школе, что здесь умер Хлебников. Описал баньку, которой уже давно не было, имена перепутал.
Мы стояли возле места, где была школа: ее давно растащили на дрова, часть фундамента и яма остались. И еще углубление на пригорке от бывшей баньки -- в мусоре и сорной траве по пояс.
Хлебников подарил Степановым рукописную книгу, но где она, Евдокия Лукинична не помнит.
-- Прожил он в деревне дней пятнадцать, -- вспоминает Степанова. -- Я его стеснялась. Был он желтый. Кашлял. Люди думали, у него чахотка. Никто к нему не приезжал, да мало кто говорил с ним. Вскоре у него отнялись ноги, и он не смог передвигаться. Помочь ему не могли. Плохо ему стало, и попросил он, чтобы отвезли в больницу. 1 июня отыскали подводу и отвезли его в больницу в ближайший городок Крестцы. Пробыл там какое-то время, но долго его не держали.
Последнее письмо Хлебникова дрожащей от слабости рукой без даты из больницы А.П.Давыдову:
"Дорогой Александр Петрович!
Сообщаю Вам, как врачу, свои медицинские горести.
Я попал на дачу в Новгородск. губер., ст. Боровенка, село Санталово (40 верст от него), здесь я шел пешком, спал на земле и лишился ног. Не ходят. Расстройство /неразборчиво/ службы. Меня поместили в Коростецкую "больницу" Новгор. губ. гор. Коростец, 40 верст от железной дороги.
Хочу поправиться, вернуть дар походки и ехать в Москву и на родину. Как это сделать?".
Коростец -- это, конечно же, Крестцы. И тот факт, что из больницы пишет он доктору в Москву, печален.
Он в плохом состоянии. "Издатели под видом брата приходят ко мне в больницу, чтобы опустошить, забрать рукописи, издатели, ждущие моей смерти, чтобы поднять вой над гробом поэта. И по нескольку лет заставляли валяться стихи. Будьте вы прокляты!". У него были галлюцинации. Никто к нему в больницу не приезжал, понятия не имели, где он и что с ним. То, что записывал, он прятал в наволочку и спал на ней. Насчет того, что они ценить умеют только мертвых, правда, сказанная мягче и весомее другим поэтом.
В больнице ему стало еще хуже. Врач констатировал очевидное: отек тела и паралич. Еще три недели мук, ибо в больнице никак его не лечили. По другим источникам, у него еще был туберкулез в открытой форме, гангрена, но это домыслы. Начались пролежни, никто за ним там не ходил, не ясно даже, кормили ли. Митурич раздобыл телегу и увез полуживого поэта обратно в Санталово.
Говорят, морские слоны уходят из стада в морскую пучину, когда предчувствуют близкую смерть. Особая порядочность этого человека сказалась в критический момент его жизни. За полмесяца до смерти тяжело больной поэт попросил, чтобы его перенесли в заброшенную баню, чтобы не заразить обитателей дома, в особенности детей.
-- Муж мой говорит, -- продолжает Степанова, -- сосед Хлебников просится в баню, давай его перенесем. Хлебников сам попросился в баню, чтобы не заразить хозяев. Положили его в баньке. Муж ходил, подкладывал ему соломки. Перед смертью больной попросил, чтобы ему васильков букет принесли.
28 июня 1922 года Хлебников в этой баньке умер. Возможно, малярия привела к сердечной и почечной недостаточности, но это наши сегодняшние домыслы. Умер, и все тут. Последнее слово, произнесенное им в этом мире, было "Да-а-а..." Страшно сказать: смерть привела сумбурную жизнь поэта в порядок.
Узнали старики, стали гроб делать. Положили его в гроб и сразу поставили гроб на телегу, повезли. От Санталова, где стояли когда-то школа и та банька, до погоста в Ручьях часа два ходу. За телегой, на которой стоял гроб, брела кучка людей -- пятеро мужчин и одна женщина.
-- Муж мой пошел хоронить, -- вспоминает Степанова. -- Провожало гроб шестеро: Митурич с женой Натальей, Иванов Василий, Лукин, Богданов и мой Алексей.
1 2 3