Дружников Юрий
Розовый абажур с трещиной
Юрий Дружников
Розовый абажур с трещиной
Микророман
1.
С некоторых пор Никольский потерял вкус к книгам. Но сегодня читал с интересом. Интерес этот подогревала женщина.
Никольский приподнял очередную стопу томов, пытаясь по весу определить, одолеет ли он их за день. Книги торжественные, как старинная мебель. Ржавые кожаные переплеты отсвечивают остатками золотого тиснения. На некоторых томах - латунные застежки, дабы мысли из книг не улетели, а лежали сплюснутыми до востребования.
Кивнув библиотекарше, дежурной читального зала для научных работников, Никольский отнес стопу на стол, под старинную лампу с розовым абажуром, у которого был отбит край и поперек шла трещина. Вид у лампы был - как бы это поточнее сказать?-неуместный. Похоже, она переместилась сюда, в областную библиотеку, из чьего-то будуара, а раньше была свидетельницей совсем другого, сугубо интимного аспекта жизни.
Роза, библиотекарша лет чуть более тридцати, бедновато одетая, со вниманием следила, как импозантный посетитель уселся поудобнее, помассировал чисто выбритые щеки и поправил галстук, каковой без того лежал безукоризненно между белоснежных хвостиков воротника. Тряхнув красивой седой шевелюрой, читатель этот вытащил цветные заграничные ручки и пачку линованных карточек. Носовым платком он вытер пальцы, будто собирался заняться не чтением, а завтраком.
Сергей Сергеич Никольский чуть брезгливо листал замусоленные, пахнущие плесенью и мышиным пометом страницы. Доктор исторических наук, профессор, завкафедрой истории Коммунистической партии Академии общественных наук при ЦК КПСС, он прибыл сюда в командировку прочесть закрытую лекцию для партактива Гомельской области. Закрытым, как известно, считается то, о чем все знают, но с трибуны можно говорить только вышестоящим. Уже один этот факт давал докладчику некую привилегию. Впрочем, он к этому привык. В уме же Никольский давно держал мысль осмотреть книжный фонд частично сохранившейся домашней библиотеки генерал-фельдмаршала графа Паскевича. Областная библиотека располагалась, между прочим, в бывшем графском дворце.
Привела ответственного гостя к Розе директриса. Директриса - ее сюда перебросили из отдела пропаганды обкома - была полная, но весьма маневренная: Никольский при своем относительно спортивном виде еле за ней поспевал. Она шепнула Розе, чтобы данному читателю (она подчеркнула слово "данному") давали все, что ни попросит, включая спецхран. Перед гостем директриса извинилась, что привела его в зал для научных работников, а не для академиков и профессоров:
- Помещения, соответствующего вашему рангу, извините, пока нету. Вот когда построят новое здание...
Битых два часа вчера ушло у Никольского на оформление: он заполнил несколько бланков, затем специальную анкету - что и для чего он будет читать. Анкету сверили с отношением из академии, ходатайствующим о допуске к данным книгам. Все это была чистейшая туфта. Отношение Никольскому отпечатала его секретарша, подписал он вместо заместителя директора, своего приятеля, сам и поставил липовый регистрационный номер.
Книги Никольский собрался листать не для темы, а просто так, для себя. И директрисе было наплевать, кто что читает. Но таковы были правила, сложившиеся не вчера: задачей библиотек давно стало стеречь людей от чтения, чтобы они не прочитали чего-либо такого, чего им знать не положено, даже из глубокой истории. Никольского это нисколько не возмущало. Чтобы читать, надо понимать, зачем читать. Бездельники только портят книги. А что касается ограничений в чтении, то кто ищет, тот найдет. Не надо вопрос заострять. Он давно выработал принцип, который повторял про себя, а иногда и вслух:
- А мне все нравится!
И если его упрекали в конформизме, объяснял:
- Эка невидаль - всем возмущаться и все критиковать. Это же, как мода. Мода ведь то, что все спешат делать, не так ли? А я оригинал! Нет правды на земле, но правды нет и выше. И потом, братцы, оптимизм с дозой равнодушия - единственный способ убежать от инфаркта...
Никольский всегда верил в великую благость того, что люди не читают старых книг. Если бы все в один прекрасный день уяснили, что то, о чем они думают, говорят, спорят, уже обдумано, сказано и доказано, какая бы в обществе наступила апатия! А так - апатия только у избранных, у интеллектуалов. Забывчивость - вот спасательный круг человечества. Мы словно играем роли по давно написанным пьесам и бодро делаем вид, что открываем новое и идем вперед. Где уж всем! Всерьез ревизуют что-либо одиночки, но у них не жизнь, а каторга. Мы не из их числа.
Для самого Сергея Сергеича знания делились на две группы: для других и для себя. И распространение знаний, что были для других, являлось, между нами говоря, просто его службой. Да, книги, которые он пишет, фальшивы, и другими они быть не могут по определению. Так ведь и читатель это понимает, значит, он не обманывает читателя. Но то, что остается вне этого для себя, есть ублажение остатков духа, который пока еще, к счастью, не полностью деградировал, и жить можно.
Книги, что теперь лежали перед историком Никольским под розовым абажуром, были старыми, а значит, настоящими. В отличие от современной лжи, которая просто липа, ложь далекого прошлого как бы материализуется. Теряя контакт с жизнью, она перестает быть ложью, становится данностью и не раздражает.
Последней к этим книгам - Никольскому уже все рассказали прикасалась глубокая старуха, наследница графа. Книги тогда были свалены в подвале краеведческого музея, размещенного во флигеле графского дворца. Каждый день, кроме церковных праздников, старуха, стуча о паркет клюкой, приходила в музей и, купив входной билет, осматривала остатки своей мебели. На билеты уходила вся ее пенсия. Одета графиня была неряшливо и, по слухам, почти ничего не ела несколько лет, только дышала и пила воду. А воздух и вода в Гомеле, хотя и не очень хорошие, но бесплатно.
Переместившись в библиотеку, графиня долго сидела не шевелясь, положив руки на книги и закрыв глаза. Казалось, дремлет или щупает у книг пульс. Потом она медленно листала фолианты. Когда попадались рисунки, бормотала что-то себе под нос, смотрела страницы на свет. Она оживала, разговаривая с нарисованными людьми. А уходила - лицо опять мертвело.
Розе хотелось поговорить с московским интеллигентным человеком, и она еще вчера рассказала Никольскому подробности про неофициальную достопримечательность города. Нечасто в областной библиотеке появлялись столичные гости такого масштаба. Роза зарумянилась, большие черные глаза ее заблестели и ожили. Шепот придал разговору таинственность. Никольский с грустью признался Розе, что у него со старухой есть что-то общее: он, как и она, после многих лет чтения только по делу теперь решил почитать для себя. Без практического выхода.
- Где же она, эта роковая женщина?-спросил Никольский, пристально посмотрев на Розу.
- Книги музей передал нам, мы их - в спецхран, а допуск ей к книгам оформить было нельзя. Кто будет за нее ходатайствовать? Смешно?
- Смешно,-согласился Сергей Сергеич.-А ведь это ее собственные книги, не так ли?
Она печально кивнула, притворив ресницы. Потом подумала и прибавила:
- Директриса сказала, что книги народные.
- Ах, народные...-усмехнулся он.-Действительно, как это я сразу не сообразил?
Так у него с Розой возникло взаимопонимание. Это было еще до того, как они пошли смотреть книги. Роза повела его по железной винтовой лестнице в подвал, бывшее бомбоубежище. Свет был неяркий, но достаточный для того, чтобы видеть корешки. Книги стояли в беспорядке, все равно они почти никому не выдавались.
- Здесь сыро,-поежился он.-Вам не холодно?
- Я привыкла.
Они шли между железными полками, то и дело касаясь друг друга, и обоим это было приятно. Что-то в ней вдохновляет, отметил он, не без удовольствия глядя на ее округлости.
- Ну, девятнадцатый век смотреть не будем,-пробурчал он,-неожиданностей вроде бы не может быть. А восемнадцатый - вот этих толстячков - можно поднять.
Стопы набрались большие.
- Тут есть мальчик,-сказала она.-Он вам все сейчас принесет.
Безо всякого смущения она поднималась над его головой по винтовой лестнице, и зрелище это ему еще больше понравилось.
- Сейчас не надо приносить. Я хочу только заказать, а читать начну завтра, если позволите.
Он едва улыбнулся. Подумал, не пригласить ли ее поужинать, но решил, что пока преждевременно.
- К завтрому все для вас будет готово. Мы работаем с десяти до десяти.
- Запомню.
Помедлив, она прибавила:
- А я завтра с двух.
2.
Пришел он часа в четыре. На лекции для партактива было несколько вежливых вопросов - ровно столько, сколько положено, чтобы докладчик остался доволен собой и залом. После обеда с секретарем по пропаганде и завотделами в спецзале обкомовской столовой Никольского отвезли в гостиницу. Он велел шоферу заехать за ним через час и славно подремал.
Роза к его появлению аккуратно сложила поднятые из подвала книги. Она уже сбегала в центральный каталог и легко нашла книги самого С.С.Никольского, в том числе изданную солидной монографией его докторскую диссертацию "Роль коммунистической партии в создании изобилия продуктов питания". Названия двух других его книг тоже были фундаментальными: "Борьба коммунистической партии за чистоту ленинского наследия" и "Коммунисты в авангарде борьбы против мелкобуржуазной идеологии". Заказывать эту трилогию Роза не стала. Интересно, однако, какие полезные идеи он собирается найти по такой своей специальности в восемнадцатом веке? Ах да, он же будет смотреть их без практической цели.
- Я прочитала все книги, которые вы написали,-сказала она, выдавая ему книги.-Интересно...
Врала она вежливо - без восторга и без иронии.
- Не будем об этом,-поморщился он.-У каждого свой крест.
- Вы хотите сказать...
- Я ничего не хочу сказать,-суховато прервал он.-А вот ваши книги действительно занимательные.
Он поднял тяжелую стопу фолиантов.
Роза подумала, не поведать ли ему, как под бомбежкой вывозили эти книги? Розе рассказывала мать, которая тоже здесь работала до самой своей кончины. На некоторых переплетах видны шрамы от осколков. Когда книги везли, на станциях половину растащили солдаты из встречных эшелонов на самокрутки. Слабые женщины не отстояли. А после того как привезли книги с Урала обратно, половину оставшейся половины съели крысы здесь, в подвале. Стоит ли это вспоминать? Пусть гость спокойно читает остатки и полагает, что это полная графская библиотека.
Никольский между тем не торопился углубляться в восемнадцатый век. Он снял очки, подышал на них, стал медленно протирать голубоватые стекла. Без очков все приняло неопределенные формы. Пустой читальный зал застлало туманом. Вот в таком тумане он и живет. А в очках другая его жизнь, которую приходится соотносить с тем, что он видит. Слова и реальность все труднее увязывать между собой. Лучше не пытаться.
С юношеских лет Никольский почитал Библиотеку. Не эту, провинциальную, и даже не те, известные интеллигентному миру, а Библиотеку вообще. Большая часть его молодой жизни прошла в библиотеке. И он любил в ней сидеть, называл добровольной тюрьмой. Не обязательно читать, писать, рыться в каталогах. Просто сидеть, как старая графиня, смотреть на незнакомых людей, притулившихся по углам, поближе к настольным лампам, гадать, что привело их сюда. В то время библиотека была для него особым замкнутым миром, храмом, религией. Тогда он гордился, что он историк, что создает духовные ценности. Придумал даже сам себе целое философское обоснование: люди делятся на "материальщиков" и "духовников". Он, конечно же, из вторых.
Для потомков наши вещи не будут представлять особой значимости. И автомобиль, и ракета превратятся в прах. Сталь и бетон станут пылью от времени. Насколько надежна память компьютеров, пока не ясно. Но зыбкие строчки на бумаге, которую младенец способен изорвать в клочки, сохраняются долгие времена. В этом, пожалуй, есть и обидное. Большая часть людей создает сегодняшние вещи. Но лишь труд меньшей части остается в веках. Утешение, однако, в том, что, не будь ценностей материальных, не родились бы духовные. Ибо и те, кто сочиняет, тоже хотят есть. Вот только какие строчки духовные, а какие нет? Настроимся считать - все. Для потомков будет важно и черное, и белое.
Выбиваясь наверх, Никольский работал в разных библиотеках и архивах. Студентом задыхался в подвалах, мерз в церквах, наскоро переоборудованных под хранилища документов. Видел, как чистят библиотеки, как уничтожают книги, как трудно становится узнать, что есть, прочесть, что было написано. Мог заниматься старой историей, но клюнул на удочку и пошел по идеологической части. Жалеть об этом глупо и, главное, бессмысленно.
В молодости его восхищало, что в библиотеке честные и лживые книги стоят рядом. В этом была особая гуманность - в праве лжеца лгать, в невозможности запретить ложь, в праве потомков самостоятельно, без суфлеров разбираться в истинах, улыбаться нашей наивности или, что гораздо реже, поражаться дальновидности. Нет, что ни говори, Библиотека - хранилище времени, сейф для мыслей. Сейф для мыслей... Это, пожалуй, неплохо было им когда-то сказано. Он, Никольский, любил слова. Они-то и лишили его ориентации: в словах утонула истина, которую он давно уже не искал. Истина только мешала, вставала поперек дела, успехов, жизненных благ. Он перестал читать. Он пробегал, проглядывал, скользил.
Сергей Сергеич надел очки. Туман исчез. Напротив, по другую сторону стола, за этой же лампой сидел черноволосый мальчик лет двенадцати в синей полинявшей ковбойке. Челка на лбу смешно топорщилась - теленок лизнул. И уши торчали, и нос был приподнят кверху, подпирая очки. Весь мальчишка был нескладным теленком.
Кажется, он сидел тут и вчера. Сергей Сергеич решил вечером от скуки сходить в кино. Крутили фильм из эпохи его молодости. А мальчишка остался. Сидел и читал. Читал он толстую книжку в безликом библиотечном коричневом переплете с коленкоровыми углами. Читал быстро. По губам и щекам было видно, как он переживает то, о чем читает. Иногда поднимал глаза, несколько мгновений сидел не шевелясь, словно наступал антракт. И читал следующее действие. А почему, собственно, подросток в читальном зале для научных работников? В этом же здании, с другого угла, детская библиотека, куда Никольский сперва заглянул по ошибке.
Мальчик поднял голову. Никольскому пришлось снять со стопы верхний том и углубиться в него. Хватит растекаться мыслью. Мы умеем заставить себя собраться, умеем работать. Правда, в последние годы это становится все трудней. Возраст? Чепуха! Нет шестидесяти. Не болеем, не лысеем. Сергей Сергеич стал читать толстое жизнеописание высших придворных чинов Российской империи.
Шла вялая весна, темнело позднее. Окна читального зала вплотную упирались в стену учреждения, в окнах которого горели лампы, но за столами никого не было. Сверху в щель между домами опустились густые сумерки.
- Я зажгу свет, если не возражаете, коллега,- галантно произнес Никольский.
Парнишка вздрогнул, оторвался от страницы, сообразил, что это обращаются к нему, и, покраснев, кивнул. Сергей Сергеич пощелкал выключателем.
- Так не зажжете,-стесняясь, сказал мальчик.-Еще в прошлом году заворотили.
Умело, двумя руками, он снял с лампы розовый стеклянный колпак. Под ним объявилась полногрудая бронзовая русалка с извивающимся хвостом, который постепенно превращался в подставку. Мальчик привычно взял русалку за талию одной рукой, а другой повернул лампу в патроне. Сергей Сергеич усмехнулся. Свет ударил в глаза. От лампы пахнуло горелым. Мальчик так же аккуратно поставил колпак на место, и розовый круг очертил книги. Лишь сквозь трещину свет слепил глаза.
Никольский сходил к Розе и взял другую пачку книг. Библиотекарша между тем приготовила для него две карточки с надписями "Прочитано" и "Осталось".
- Вы великолепны сегодня,-вскользь бросил он ей.
Она не была избалована светскими комплиментами и смущенно улыбнулась, довольная, что он заметил. Она действительно приложила к этому немало усилий, и надо же, израсходованная энергия не пропала даром. Правда, директриса еще раньше обратила на Розу внимание и сухо заметила, что на Розином месте одевалась бы на работу строже: все-таки мы областное учреждение, а не театр и не...
Директриса не договорила. Роза, конечно, промолчала.
На ней ничего особенного не было, только юбка узкая с разрезом сбоку и, конечно, не длинная, что давало возможность оценить ее ноги, как определенное достижение природы. Ну, два часа в очереди в парикмахерской, чтобы уложить волосы. Ну, еще помада на губах чуть ярче, чем обычно.
1 2 3