Иногда впрочем матери думалось, что едва ли дела пошли бы также мирно, если бы медальон старшего был на шее младшего. В сущности дети были вполне предоставлены матери; бабка смотрела на них очевидно гораздо более как на наследников Адлерштейна, чем как на внуков. Но когда мальчики стали подрастать, старая баронесса начала опасаться, чтобы мать не вздумала подавлять в них повелительный характер, свойственный всем Адлерштейнам.
Однажды зимой (детям шел тогда шестой год), Христина сидела у окна за прялкой и любовалась, как мальчики играли во дворе в снежки; когда кто-нибудь из них оказывал особенную ловкость, мать улыбалась и аплодировала. Вдруг дети прекратили игру, подошли друг к другу и, казалось, о чем-то советовались; по движению головы и авторитетному тону Эббо, Христина заключила, что Эббо предлагает что-нибудь брату, а тот не хочет согласиться. После короткого спора Эббо побежал к сараю, где сидел на цепочке волчонок, подаренный недавно маленьким баронам сыном старого Ульриха; волчонок хотя был и очень еще молод, но не обладал любезными качествами. Фридель никогда почти не подходил к нему близко, а постоянные ворчанья волчонка в ответ на ласки начали уже раздражать Эббо. Молодой барон потянул волчонка за цепочку, привязал к столбу и сделал его мишенью для своих снежных шариков; шарики эти довольно плотно скатанные и брошенные сильными ручонками мальчика, ушибли волчонка, и тот зарычал от страха. Фридель бросился к брату и просил его не продолжать, между тем как Мац, стоявший тут же, смеялся и подзадоривал своего маленького господина. Увидав, что Эббо оттолкнул Фриделя с непривычной грубостью, Христина набросила на себя плащ и поспешно сошла во дверь.
Она пришла туда в ту минуту, как волчонок в ужасе сделал скачок с намерением броситься на Эббо; мальчик начал в него бросать не только уже снежные шарики, но и камни.
Фридель с плачем бросился к матери; Христина кликнула Эббо; тот повернул к ней голову и вскричал гневно:
– Скверный этот волчонок хотел меня укусить!
– Пойдем со мной, Эббо, – сказала Христина.
– Он мне за это ответит, неблагодарное животное! Оставь меня, мать! – вскричал Эббо, топая ножонками по снегу, но все же, по привычке, подчиняясь нежной руке, лежавшей у него на плече.
– Что случилось? – спросила старая баронесса, появляясь у порога. – Кто здесь позволяет себе противоречить барону?
– Она… она не позволяет мне наказать этого мерзкого волчонка! – вскричал Эббо.
– Она? Делай все, что тебе угодно, дитя мое, – сказала старая баронесса. – Наказывай его как хочешь. Никто здесь не смеет ничего тебе запретить. А ты, берегись, – сказала она, обращаясь к Христине. – Как! тебе мало еще того, что ты ввела кровь низкого ремесленника в благородное семейство? Ты хочешь еще из своих детей сделать рабов.
– Я хотела бы научить их истинной храбрости, а не жестокости, – прошептала Христина.
– Тебе ли говорить о храбрости?.. Ну, ну! Эббо! Так, мой храбрый рыцарь!.. Поди прочь отсюда с своими заплаканными глазами! Ну, Фридель, будь же мужчиной и помогай брату. Неужели она из тебя успела сделать девчонку!
И довольно недружелюбно Кунегунда схватила за руку Фриделя, цеплявшегося за мать и закрывавшего лицо ее платьем; но мальчик оттолкнул бабку и не хотел отойти от матери.
– Фи, трусишка! Фи! – вскричала баронесса. – Оставь его, Эббо, мой красавец барон!
Христина, весьма огорченная этой сценой, ушла в свою комнату; Фридель пошел за ней; мать прижимала его к сердцу, а бедный ребенок рыдал.
– Ах, мама, бедный волчонок! Ты также плачешь? Зачем бабушка так тебе говорила? – сказал Фридель, обнимая мать своими ручонками.
– Увы! Фридель, разве нападать на слабого значит быть храбрым?
– Вальтер фон Фогельвейде этого не делал, – отвечал Фридель, на которого песни этого прелестного миннезингера произвели большое впечатление.
– И ни один истинный христианский рыцарь. Увы! бедные мои дети; неужели вас научат быть жестокими?
– Слушай! какое ужасное рычание! – сказал Фридель, приподнимая голову.
– Не слушай, мой милый, тебе это тяжело.
– Но Эббо уж не кричит! Мать, Эббо укушен! – вскричал Фридель и бросился к окну вместе с Христиной.
Эббо на дворе уже не было; они увидали только бездыханного волчонка, лежащего на снегу, и в ту же минуту Эббо вбежал в комнату. Возбужденный подстрекательствами и похвалами бабки и Маца, мальчик бросал в бедного волчонка все, что попадалось ему под руку, до тех пор, пока вслед за камнем, брошенным маленьким бароном или Мацем, послышался жалобный вой, потом волчонок остался так страшно неподвижен, что сердце мальчика, от природы такое же доброе, как у его отца, было растрогано до рыдания. Брат и мать думали, что он сам укушен или ушиблен; вошла фрау Кунегунда, также испуганная его криками, и спросила, не укусил ли его волчонок.
– Вот, стал бы я плакать об этом! – вскричал Эббо; предположение это задело его крошечное самолюбьеце и он опять рассердился. – Мне жаль волчонка… Бедный волчонок!
– Ульрих даст тебе другого волчонка.
– Нет, нет, я не хочу другого волчонка. Зачем я убил его!
– Стыдно, Эббо, плакать так о зверенке. Вот уж эта материнская чувствительность.
– Я люблю мать! Я люблю Фриделя! – отвечал Эббо с искренним раскаянием. – Но вот вас, так не люблю, бабушка.
– Что ты, что ты, Эббо! – сказала Христина. – Проси прощения у бабушки.
– Молчи ты, дура! – сказала старая баронесса. – Барон имеет право говорить все, что ему угодно в своем замке. Ему не будут мешать на каждом шагу, не будут учить выговаривать слова, как лакея! Просить прощения! Когда, кто из Адлерштейнов просил прощения? Пойдем со мной, барон; у меня есть еще пирожки.
– Нет, – отвечал Эббо, – пирожки не утешат меня; мой бедный волчонок убит. Я хочу остаться с матерью и Фриделем.
Когда Эббо остался один с матерью и Фриделем, гордость его смирилась, гнев прошел. Но как же беспокоилась Христина о будущности своих сыновей, видя такие задатки!
ГЛАВА XI
Орлиная добыча
Были первые дни августа. Все адлерштейнские слуги заняты были уборкой сена, служившего в продолжении зимы продовольствием для коз, принадлежавших замку, и для белой лошади Эбергарда, на которой до сих пор ездили молодые бароны.
Сыновьям Христины шел четырнадцатый год. Образ жизни матери их был до того однообразен, что главным образом только по мере возрастания детей, она могла судить о времени своего пребывания в замке, где впрочем ничто не изменилось, кроме того, что старая баронесса, силы которой постепенно ослабевали, находилась в таком расположении духа, что с ней сладу не было. Ничто не оживляло этой однообразной жизни, кроме каких-нибудь особенных приключений с двумя братьями на охоте и ежегодной переписки с Ульмом. Христина, все еще принужденная бороться с тиранической ненавистью свекрови, старалась по возможности внушать добрые правила своим сыновьям, избегая всячески открытой борьбы со старухой, войны, в которой молодая баронесса была бы беззащитна.
Любовь детей к матери не только не ослабевала с годами, но напротив усиливалась по мере того, как они делались независимыми и могли покровительствовать ей. Мать была для них оракулом. Деятельные и понятливые мальчики любили учиться и только тогда оставались довольны, когда Христина объясняла им все, что только сама могла объяснить. Довольно давно уже был им известен весь запас баллад и рассказов, имевшийся у матери. Считать и писать было для них истинным удовольствием, Нюрнбергская Хроника с прекрасными гравюрами до того пленила их пытливый ум, что мальчики научились понимать латинский текст хроники. Повествования об Александре Македонском, о древних героях, исторические характеры более всего интересовали Эбергарда, любимым же автором Фридмунда по-прежнему оставался миннезингер Вальтер фон Фогельвейде.
Эбергард предпочитал всем характер Иуды Маккавея, между тем как Фридмунд более всего сочувствовал царю Давиду. Так как молодые Адлерштейны лишены были сообщества товарищей, одинакового с ними возраста, то для них всякий герой, изображенный в читанных ими книгах казался типом героя, который мог существовать где-нибудь за пределами гор, окружавших их родной замок. Когда позднее оба брата задумали отправиться искать приключений, тогда все рыцарские подвиги должны были пасть на долю Эбергарда, а Фридмунду предназначалось сделаться певцом этих подвигов. Судя по нескольким стихам, прошептанным Фриделем на ухо брату, тот вполне уверился, что его великие боевые подвиги будут достойно прославлены.
Кроткий, мечтательный взор Фриделя обнаруживал его характер, точно также как огонь, блиставший в глазах Эббо, предвещал, что из него выйдет впоследствии. В тихие, спокойные минуты можно еще было их различить по выражению лица, но если вдруг Эббо случайно казался задумчивым, а Фридель оживленным, тогда не было никакой возможности узнать, кто из них старший и кто младший. Если бы Фриделя не было подле Эббо, последний мог бы прослыть за очень ученого для своих лет молодого человека, и если бы Эббо не служил предметом сравнения, Фриделя можно бы было принять за совершенного рыцаря во всех воинских упражнениях и охоте, искусствах, в которых единственным их учителем был Шнейдерлейн. Любовь к художествам была в одинаковой степени развита в обоих, то был уже врожденный инстинкт, который трудно подавить чем бы то ни было. Часто братья издали любовались Ульмом, надеясь увидать наконец шпиц на колокольне готовым; эстампы, виденные ими в книгах матери, побудили в них желание попробовать сделать такие же. Пол верхней комнаты часто испещрялся рисунками, набросанными углем, гораздо прежде чем Христина решилась начать преподавать им те правила рисования, какие приобрела от дяди, и стала учить их владеть инструментами для резьбы, которыми мальчики успели уже завладеть. Однажды, охотясь в горах, братья заблудились, попали в монастырь, где были весьма гостеприимно приняты отцом Норбертом, и вернулись домой в таком восторге от всего виденного ими в монастыре, что только и мечтали о том, как бы выучиться вырезать такие образа и цветы, какие видели в монастырской часовне. Йовсту было приказано доставать молодым баронам дерево, удобное для резьбы, а на каждой ярмарке закупалось для них большое количество ножей и разных острых инструментов.
Как ни были грубы первые опыты мальчиков в рисовании, постоянные наблюдения матери за их работой и выбор сюжетов для копировки были уже само по себе чем-то вроде образования. Не даром жили они посреди грандиозных явлений горной природы; не даром любовались они, как солнце окрашивает скалы яркой пурпурной краской или восторженно удивлялись, смотря на снежные вершины, резко отделявшиеся от синего свода неба, и восторгались при виде ледяных пещер, гигантские кристаллы которых блистали как сапфиры и изумруды, изваянные фантастическими ювелирами легенды.
Наступило время сенокоса. Крестьяне собирались в травянистые ущелья между скалами и жали спелую траву серпами, так как пространство было слишком узко для косы. Лучший покос был по берегам Браунвассера, близ Спорного Брода; трава была там скошена и снесена на спинах слуг гораздо ранее горной травы. Переноска эта делалась всегда наскоро во избежание нападений со стороны Шлангенвальдов, но в этом году графа не было дома, а о людях его мало было слышно.
Все слуги собрались на призыв, фрау Кунегунда не принимала никаких отговорок. Не доставало только одной бедной вдовы, жившей на склоне горы немного повыше замка. Сын вдовы объявил, что она очень больна, и просил со слезами на глазах барона Фридмунда выхлопотать ему позволение возвратиться к матери, так как та осталась одна в хижине и некому было дать ей даже стакан воды.
Фридель сейчас же побежал к бабушке, но баронесса сказала, что лентяй Коппель ищет только предлога отлынить от работы.
– Ах, бабушка! – вскричал Фридель. – Ведь его отец умер вместе с нашим отцом.
– Тем белее для него чести, и сын должен за это работать на нас втрое усерднее. Но довольно об этом; не привыкай поощрять лентяев.
Фридель в отчаянии пошел к матери и брату.
– Глупо сделал, что сейчас же не сказал мне! – вскричал Эббо. – Где Коппель, я ого отпущу к матери.
Но Христина захотела сама идти заменить Коппеля у постели старухи; искусство молодой баронессы, как лекарки, было так высоко ценимо всеми жителями горы, что предложение ее приняли с живейшей благодарностью. В сопровождении сыновей, Христина поднялась по крутой тропинке, ведущей к уединенной хижине и целый день провела около больной. Приближался вечер; больной стало немного лучше; но Коппель не возвращался, и молодые бароны не приходили за матерью. Христина решилась наконец отправиться одна; на полдороге она встретила Коппеля и спросила его, что делается в замке.
– А! – сказал Коппель. – Так стало быть милостивая баронесса не знает о нашей удаче? Отличная добыча и два пленника! Молодой барон действовал молодцом и добыл себе коня такого, на каком благородному рыцарю не стыдно ездить.
На расспросы Христины Коппель отвечал, что к Броду подъезжали путешественники; Йовст заприметил их и искусно устроил западню, так что все лошади о нее споткнулись. Вдовствующая баронесса приказала Гатто сосредоточить все силы и невзначай напасть на путешественников.
– А! – прибавил Коппель. – Надо было видеть, как молодой барон бросился точно лань! Некоторые из неприятелей бежали, но их осталось все-таки настолько, что мой молодой господин мог выказать свою храбрость. Еще со времени смерти старого барона святые угодники в первый раз послали нам такую добычу.
Христина пошла своей дорогой в отчаянии от такого возобновления враждебных действий, разрушавшего все ее надежды. При таких обстоятельствах лучшее, что могло воспоследовать, – это вмешательство Швабской лиги; сыновья баронессы были еще слишком молоды, чтоб можно было их признать виновными. Но такая мера могла повлечь за собой разорение в конфискацию. Наконец Христина сильно огорчена была тем, что воровство и грабеж запятнали до сих пор невинные руки ее сыновей.
Всякий крестьянин, какого она встречала по дороге, кланялся ей и хвалил молодого барона. Когда она вошла в большую залу, то увидала, что весь пол устлан был тюками товаров.
– Мать, – сказал Эббо, бросаясь ей навстречу, – слышала? У меня есть лошадь отличная, гнедая. Мы с Фриделем будем на ней ездить по очереди. Но где же Фридель? А, дорогая мама, Гейнц говорит, что я отличился не хуже их всех. Теперь у меня есть меч для Фриделя. Но что же он не идет? А ого вот для тебя, мать, бархатное платье; – ты в нем будешь также хороша, как Мадонна, что мы видели в монастыре.
Мальчик был в таком восторге, так счастлив, что у Христины не достало духу упрекать его; но она молчала.
– Разве ты не любишь бархат? – продолжал Эбергард. – Мы всегда говорили, что при первой добыче у матери будет бархатное платье. Посмотри же на него!
– Как я несчастна, мой Эббо! – вздохнула Христина, целуя в лоб сына.
Эбергард тотчас понял, в чем дело, покраснел и поспешно отвечал:
– Мать, мы только воспользовались своим правом, в силу которого нам принадлежит все, что падает в реку.
– Все ли было честно сделано? – спросила мать вполголоса.
– Мама, если Йовст положил хворосту в реку, это уж не моя вина.
– Что я слышу? – вскричала фрау Кунегунда, возвратившаяся из кладовой, куда спрятала различные пряности, в то время очень ценные. – Как ты смеешь упрекать и пугать молодого барона, также как уж успела запугать Фриделя?
– Мать моя имеет право говорить со мной! – сказал Эббо.
– Да, и подавлять в тебе рыцарский дух своими глупыми жалобами!
– Господь знает и Эббо знает также, – отвечала трепещущая Христина, – что если бы дело шло об истинно рыцарском поступке, я бы первая похвалила его!
– Как, дура горожанка, ты смеешь судить о храбрых подвигах старого дворянского рода.
И старая баронесса подняла руку с намерением ударить невестку, но Эббо схватил ее за обе руки.
– Остановитесь, бабушка! А вы, матушка, не бойтесь ничего, – прибавил Эббо.
Изумление заменило гнев у фрау Кунегунды, когда Эббо посадил ее на стул, сказав:
– Знайте вы все, сколько вас тут ни есть, что я ваш господин и властитель; точно также моя мать госпожа замка. Чтобы все ее приказания были исполняемы, какими бы они ни были.
– Так и надо, господин барон, – сказал Гейнц. – Баронесса Христина – наша милостивая и возлюбленная госпожа. Да здравствует баронесса Христина.
Почти все слуги присоединили сюда свой голос.
– И помните, – продолжал Эбергард, – что она здесь полная властелинша, и чтобы никто, никогда не смел чем-либо нарушить почтения к ней. Слышите вы, бабушка?
Старая баронесса сидела в кресле, не отвечая ни слова. Христина, почти испуганная этим молчанием, готова была знаком сказать сыну, чтобы он сказал ей несколько утешительных слов;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Однажды зимой (детям шел тогда шестой год), Христина сидела у окна за прялкой и любовалась, как мальчики играли во дворе в снежки; когда кто-нибудь из них оказывал особенную ловкость, мать улыбалась и аплодировала. Вдруг дети прекратили игру, подошли друг к другу и, казалось, о чем-то советовались; по движению головы и авторитетному тону Эббо, Христина заключила, что Эббо предлагает что-нибудь брату, а тот не хочет согласиться. После короткого спора Эббо побежал к сараю, где сидел на цепочке волчонок, подаренный недавно маленьким баронам сыном старого Ульриха; волчонок хотя был и очень еще молод, но не обладал любезными качествами. Фридель никогда почти не подходил к нему близко, а постоянные ворчанья волчонка в ответ на ласки начали уже раздражать Эббо. Молодой барон потянул волчонка за цепочку, привязал к столбу и сделал его мишенью для своих снежных шариков; шарики эти довольно плотно скатанные и брошенные сильными ручонками мальчика, ушибли волчонка, и тот зарычал от страха. Фридель бросился к брату и просил его не продолжать, между тем как Мац, стоявший тут же, смеялся и подзадоривал своего маленького господина. Увидав, что Эббо оттолкнул Фриделя с непривычной грубостью, Христина набросила на себя плащ и поспешно сошла во дверь.
Она пришла туда в ту минуту, как волчонок в ужасе сделал скачок с намерением броситься на Эббо; мальчик начал в него бросать не только уже снежные шарики, но и камни.
Фридель с плачем бросился к матери; Христина кликнула Эббо; тот повернул к ней голову и вскричал гневно:
– Скверный этот волчонок хотел меня укусить!
– Пойдем со мной, Эббо, – сказала Христина.
– Он мне за это ответит, неблагодарное животное! Оставь меня, мать! – вскричал Эббо, топая ножонками по снегу, но все же, по привычке, подчиняясь нежной руке, лежавшей у него на плече.
– Что случилось? – спросила старая баронесса, появляясь у порога. – Кто здесь позволяет себе противоречить барону?
– Она… она не позволяет мне наказать этого мерзкого волчонка! – вскричал Эббо.
– Она? Делай все, что тебе угодно, дитя мое, – сказала старая баронесса. – Наказывай его как хочешь. Никто здесь не смеет ничего тебе запретить. А ты, берегись, – сказала она, обращаясь к Христине. – Как! тебе мало еще того, что ты ввела кровь низкого ремесленника в благородное семейство? Ты хочешь еще из своих детей сделать рабов.
– Я хотела бы научить их истинной храбрости, а не жестокости, – прошептала Христина.
– Тебе ли говорить о храбрости?.. Ну, ну! Эббо! Так, мой храбрый рыцарь!.. Поди прочь отсюда с своими заплаканными глазами! Ну, Фридель, будь же мужчиной и помогай брату. Неужели она из тебя успела сделать девчонку!
И довольно недружелюбно Кунегунда схватила за руку Фриделя, цеплявшегося за мать и закрывавшего лицо ее платьем; но мальчик оттолкнул бабку и не хотел отойти от матери.
– Фи, трусишка! Фи! – вскричала баронесса. – Оставь его, Эббо, мой красавец барон!
Христина, весьма огорченная этой сценой, ушла в свою комнату; Фридель пошел за ней; мать прижимала его к сердцу, а бедный ребенок рыдал.
– Ах, мама, бедный волчонок! Ты также плачешь? Зачем бабушка так тебе говорила? – сказал Фридель, обнимая мать своими ручонками.
– Увы! Фридель, разве нападать на слабого значит быть храбрым?
– Вальтер фон Фогельвейде этого не делал, – отвечал Фридель, на которого песни этого прелестного миннезингера произвели большое впечатление.
– И ни один истинный христианский рыцарь. Увы! бедные мои дети; неужели вас научат быть жестокими?
– Слушай! какое ужасное рычание! – сказал Фридель, приподнимая голову.
– Не слушай, мой милый, тебе это тяжело.
– Но Эббо уж не кричит! Мать, Эббо укушен! – вскричал Фридель и бросился к окну вместе с Христиной.
Эббо на дворе уже не было; они увидали только бездыханного волчонка, лежащего на снегу, и в ту же минуту Эббо вбежал в комнату. Возбужденный подстрекательствами и похвалами бабки и Маца, мальчик бросал в бедного волчонка все, что попадалось ему под руку, до тех пор, пока вслед за камнем, брошенным маленьким бароном или Мацем, послышался жалобный вой, потом волчонок остался так страшно неподвижен, что сердце мальчика, от природы такое же доброе, как у его отца, было растрогано до рыдания. Брат и мать думали, что он сам укушен или ушиблен; вошла фрау Кунегунда, также испуганная его криками, и спросила, не укусил ли его волчонок.
– Вот, стал бы я плакать об этом! – вскричал Эббо; предположение это задело его крошечное самолюбьеце и он опять рассердился. – Мне жаль волчонка… Бедный волчонок!
– Ульрих даст тебе другого волчонка.
– Нет, нет, я не хочу другого волчонка. Зачем я убил его!
– Стыдно, Эббо, плакать так о зверенке. Вот уж эта материнская чувствительность.
– Я люблю мать! Я люблю Фриделя! – отвечал Эббо с искренним раскаянием. – Но вот вас, так не люблю, бабушка.
– Что ты, что ты, Эббо! – сказала Христина. – Проси прощения у бабушки.
– Молчи ты, дура! – сказала старая баронесса. – Барон имеет право говорить все, что ему угодно в своем замке. Ему не будут мешать на каждом шагу, не будут учить выговаривать слова, как лакея! Просить прощения! Когда, кто из Адлерштейнов просил прощения? Пойдем со мной, барон; у меня есть еще пирожки.
– Нет, – отвечал Эббо, – пирожки не утешат меня; мой бедный волчонок убит. Я хочу остаться с матерью и Фриделем.
Когда Эббо остался один с матерью и Фриделем, гордость его смирилась, гнев прошел. Но как же беспокоилась Христина о будущности своих сыновей, видя такие задатки!
ГЛАВА XI
Орлиная добыча
Были первые дни августа. Все адлерштейнские слуги заняты были уборкой сена, служившего в продолжении зимы продовольствием для коз, принадлежавших замку, и для белой лошади Эбергарда, на которой до сих пор ездили молодые бароны.
Сыновьям Христины шел четырнадцатый год. Образ жизни матери их был до того однообразен, что главным образом только по мере возрастания детей, она могла судить о времени своего пребывания в замке, где впрочем ничто не изменилось, кроме того, что старая баронесса, силы которой постепенно ослабевали, находилась в таком расположении духа, что с ней сладу не было. Ничто не оживляло этой однообразной жизни, кроме каких-нибудь особенных приключений с двумя братьями на охоте и ежегодной переписки с Ульмом. Христина, все еще принужденная бороться с тиранической ненавистью свекрови, старалась по возможности внушать добрые правила своим сыновьям, избегая всячески открытой борьбы со старухой, войны, в которой молодая баронесса была бы беззащитна.
Любовь детей к матери не только не ослабевала с годами, но напротив усиливалась по мере того, как они делались независимыми и могли покровительствовать ей. Мать была для них оракулом. Деятельные и понятливые мальчики любили учиться и только тогда оставались довольны, когда Христина объясняла им все, что только сама могла объяснить. Довольно давно уже был им известен весь запас баллад и рассказов, имевшийся у матери. Считать и писать было для них истинным удовольствием, Нюрнбергская Хроника с прекрасными гравюрами до того пленила их пытливый ум, что мальчики научились понимать латинский текст хроники. Повествования об Александре Македонском, о древних героях, исторические характеры более всего интересовали Эбергарда, любимым же автором Фридмунда по-прежнему оставался миннезингер Вальтер фон Фогельвейде.
Эбергард предпочитал всем характер Иуды Маккавея, между тем как Фридмунд более всего сочувствовал царю Давиду. Так как молодые Адлерштейны лишены были сообщества товарищей, одинакового с ними возраста, то для них всякий герой, изображенный в читанных ими книгах казался типом героя, который мог существовать где-нибудь за пределами гор, окружавших их родной замок. Когда позднее оба брата задумали отправиться искать приключений, тогда все рыцарские подвиги должны были пасть на долю Эбергарда, а Фридмунду предназначалось сделаться певцом этих подвигов. Судя по нескольким стихам, прошептанным Фриделем на ухо брату, тот вполне уверился, что его великие боевые подвиги будут достойно прославлены.
Кроткий, мечтательный взор Фриделя обнаруживал его характер, точно также как огонь, блиставший в глазах Эббо, предвещал, что из него выйдет впоследствии. В тихие, спокойные минуты можно еще было их различить по выражению лица, но если вдруг Эббо случайно казался задумчивым, а Фридель оживленным, тогда не было никакой возможности узнать, кто из них старший и кто младший. Если бы Фриделя не было подле Эббо, последний мог бы прослыть за очень ученого для своих лет молодого человека, и если бы Эббо не служил предметом сравнения, Фриделя можно бы было принять за совершенного рыцаря во всех воинских упражнениях и охоте, искусствах, в которых единственным их учителем был Шнейдерлейн. Любовь к художествам была в одинаковой степени развита в обоих, то был уже врожденный инстинкт, который трудно подавить чем бы то ни было. Часто братья издали любовались Ульмом, надеясь увидать наконец шпиц на колокольне готовым; эстампы, виденные ими в книгах матери, побудили в них желание попробовать сделать такие же. Пол верхней комнаты часто испещрялся рисунками, набросанными углем, гораздо прежде чем Христина решилась начать преподавать им те правила рисования, какие приобрела от дяди, и стала учить их владеть инструментами для резьбы, которыми мальчики успели уже завладеть. Однажды, охотясь в горах, братья заблудились, попали в монастырь, где были весьма гостеприимно приняты отцом Норбертом, и вернулись домой в таком восторге от всего виденного ими в монастыре, что только и мечтали о том, как бы выучиться вырезать такие образа и цветы, какие видели в монастырской часовне. Йовсту было приказано доставать молодым баронам дерево, удобное для резьбы, а на каждой ярмарке закупалось для них большое количество ножей и разных острых инструментов.
Как ни были грубы первые опыты мальчиков в рисовании, постоянные наблюдения матери за их работой и выбор сюжетов для копировки были уже само по себе чем-то вроде образования. Не даром жили они посреди грандиозных явлений горной природы; не даром любовались они, как солнце окрашивает скалы яркой пурпурной краской или восторженно удивлялись, смотря на снежные вершины, резко отделявшиеся от синего свода неба, и восторгались при виде ледяных пещер, гигантские кристаллы которых блистали как сапфиры и изумруды, изваянные фантастическими ювелирами легенды.
Наступило время сенокоса. Крестьяне собирались в травянистые ущелья между скалами и жали спелую траву серпами, так как пространство было слишком узко для косы. Лучший покос был по берегам Браунвассера, близ Спорного Брода; трава была там скошена и снесена на спинах слуг гораздо ранее горной травы. Переноска эта делалась всегда наскоро во избежание нападений со стороны Шлангенвальдов, но в этом году графа не было дома, а о людях его мало было слышно.
Все слуги собрались на призыв, фрау Кунегунда не принимала никаких отговорок. Не доставало только одной бедной вдовы, жившей на склоне горы немного повыше замка. Сын вдовы объявил, что она очень больна, и просил со слезами на глазах барона Фридмунда выхлопотать ему позволение возвратиться к матери, так как та осталась одна в хижине и некому было дать ей даже стакан воды.
Фридель сейчас же побежал к бабушке, но баронесса сказала, что лентяй Коппель ищет только предлога отлынить от работы.
– Ах, бабушка! – вскричал Фридель. – Ведь его отец умер вместе с нашим отцом.
– Тем белее для него чести, и сын должен за это работать на нас втрое усерднее. Но довольно об этом; не привыкай поощрять лентяев.
Фридель в отчаянии пошел к матери и брату.
– Глупо сделал, что сейчас же не сказал мне! – вскричал Эббо. – Где Коппель, я ого отпущу к матери.
Но Христина захотела сама идти заменить Коппеля у постели старухи; искусство молодой баронессы, как лекарки, было так высоко ценимо всеми жителями горы, что предложение ее приняли с живейшей благодарностью. В сопровождении сыновей, Христина поднялась по крутой тропинке, ведущей к уединенной хижине и целый день провела около больной. Приближался вечер; больной стало немного лучше; но Коппель не возвращался, и молодые бароны не приходили за матерью. Христина решилась наконец отправиться одна; на полдороге она встретила Коппеля и спросила его, что делается в замке.
– А! – сказал Коппель. – Так стало быть милостивая баронесса не знает о нашей удаче? Отличная добыча и два пленника! Молодой барон действовал молодцом и добыл себе коня такого, на каком благородному рыцарю не стыдно ездить.
На расспросы Христины Коппель отвечал, что к Броду подъезжали путешественники; Йовст заприметил их и искусно устроил западню, так что все лошади о нее споткнулись. Вдовствующая баронесса приказала Гатто сосредоточить все силы и невзначай напасть на путешественников.
– А! – прибавил Коппель. – Надо было видеть, как молодой барон бросился точно лань! Некоторые из неприятелей бежали, но их осталось все-таки настолько, что мой молодой господин мог выказать свою храбрость. Еще со времени смерти старого барона святые угодники в первый раз послали нам такую добычу.
Христина пошла своей дорогой в отчаянии от такого возобновления враждебных действий, разрушавшего все ее надежды. При таких обстоятельствах лучшее, что могло воспоследовать, – это вмешательство Швабской лиги; сыновья баронессы были еще слишком молоды, чтоб можно было их признать виновными. Но такая мера могла повлечь за собой разорение в конфискацию. Наконец Христина сильно огорчена была тем, что воровство и грабеж запятнали до сих пор невинные руки ее сыновей.
Всякий крестьянин, какого она встречала по дороге, кланялся ей и хвалил молодого барона. Когда она вошла в большую залу, то увидала, что весь пол устлан был тюками товаров.
– Мать, – сказал Эббо, бросаясь ей навстречу, – слышала? У меня есть лошадь отличная, гнедая. Мы с Фриделем будем на ней ездить по очереди. Но где же Фридель? А, дорогая мама, Гейнц говорит, что я отличился не хуже их всех. Теперь у меня есть меч для Фриделя. Но что же он не идет? А ого вот для тебя, мать, бархатное платье; – ты в нем будешь также хороша, как Мадонна, что мы видели в монастыре.
Мальчик был в таком восторге, так счастлив, что у Христины не достало духу упрекать его; но она молчала.
– Разве ты не любишь бархат? – продолжал Эбергард. – Мы всегда говорили, что при первой добыче у матери будет бархатное платье. Посмотри же на него!
– Как я несчастна, мой Эббо! – вздохнула Христина, целуя в лоб сына.
Эбергард тотчас понял, в чем дело, покраснел и поспешно отвечал:
– Мать, мы только воспользовались своим правом, в силу которого нам принадлежит все, что падает в реку.
– Все ли было честно сделано? – спросила мать вполголоса.
– Мама, если Йовст положил хворосту в реку, это уж не моя вина.
– Что я слышу? – вскричала фрау Кунегунда, возвратившаяся из кладовой, куда спрятала различные пряности, в то время очень ценные. – Как ты смеешь упрекать и пугать молодого барона, также как уж успела запугать Фриделя?
– Мать моя имеет право говорить со мной! – сказал Эббо.
– Да, и подавлять в тебе рыцарский дух своими глупыми жалобами!
– Господь знает и Эббо знает также, – отвечала трепещущая Христина, – что если бы дело шло об истинно рыцарском поступке, я бы первая похвалила его!
– Как, дура горожанка, ты смеешь судить о храбрых подвигах старого дворянского рода.
И старая баронесса подняла руку с намерением ударить невестку, но Эббо схватил ее за обе руки.
– Остановитесь, бабушка! А вы, матушка, не бойтесь ничего, – прибавил Эббо.
Изумление заменило гнев у фрау Кунегунды, когда Эббо посадил ее на стул, сказав:
– Знайте вы все, сколько вас тут ни есть, что я ваш господин и властитель; точно также моя мать госпожа замка. Чтобы все ее приказания были исполняемы, какими бы они ни были.
– Так и надо, господин барон, – сказал Гейнц. – Баронесса Христина – наша милостивая и возлюбленная госпожа. Да здравствует баронесса Христина.
Почти все слуги присоединили сюда свой голос.
– И помните, – продолжал Эбергард, – что она здесь полная властелинша, и чтобы никто, никогда не смел чем-либо нарушить почтения к ней. Слышите вы, бабушка?
Старая баронесса сидела в кресле, не отвечая ни слова. Христина, почти испуганная этим молчанием, готова была знаком сказать сыну, чтобы он сказал ей несколько утешительных слов;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30