)
Шеннон срывает воротничок, комкает и бросает с веранды. Задыхаясь валится в гамак.
(Спокойно вынимает блокнот и начинает его рисовать. Сначала он не замечает.) Вы давно не служите в церкви, мистер Шеннон?
Шеннон. А какое это имеет отношение к цене риса в Китае?
Ханна (мягко). Никакого.
Шеннон. А к цене кофе в Бразилии?
Ханна. Снимаю свой вопрос. И прошу прощения.
Шеннон. Если ответить по-человечески, так я и прослужил-то всего год после посвящения в сан.
Ханна (подвигаясь ближе, чтобы лучше видеть его, и быстро рисуя). И в тот же год получили отпуск, полагающийся после семи лет службы?
Шеннон. Да… отпуск у меня получился порядочный.
Слышится голос дедушки, повторяющего одну и ту же стихотворную строку.
Что это – дедушка сам с собою разговаривает?
Ханна. Нет, он сочиняет. Ему приходится полагаться на память, он плохо видит, писать и читать ему уже трудно.
Шеннон. Кажется, застрял на одной строке.
Ханна. Да. Боюсь, теперь и память ему изменяет. А это для него самое страшное. (Говорит почти равнодушно, словно все это не имеет для нее значения.) Шеннон. Вы меня рисуете?
Ханна. Пытаюсь. Вы трудная модель. Когда мексиканский художник Сикейрос писал портрет американского поэта Харта Крейна, ему пришлось написать его с закрытыми глазами, – в них было столько муки, что художнику было больно писать их открытыми.
Шеннон. Простите, но я не буду ради вас закрывать глаза. Я сам себя гипнотизирую… во всяком случае, пытаюсь загипнотизировать, всматриваясь в блики на листве апельсиновых деревьев.
Ханна. Ничего. Ваши глаза можно рисовать и открытыми.
Шеннон. В течение года у меня был свой приход, а потом… Сана меня не лишили, но в церковь и на порог не пускали.
Ханна. О! Почему же?
Шеннон. За совращение и ересь… в одну и ту же неделю.
Xанна (быстро рисуя). И при каких обстоятельствах… случилось первое из грехопадений?
Шеннон. Да, совращение предшествовало ереси… на несколько дней. Молоденькая учительница воскресной школы напросилась принять ее неофициально. Она была довольно хорошенькая, а жилось ей невесело. Единственная дочь, но родители – и отец и мать – по характеру напоминали старых дев, отец только что не ходил в юбке. (Расхаживает по веранде, приходя все в большее возбуждение, все злее издеваясь над своими грехами.) И вот она делает безумное признание.
Ханна. В любви?
Шеннон. Не издевайтесь, дорогая.
Ханна. Что вы! И не думала.
Шеннон. Естественное или, наоборот, противоестественное влечение помешанной… к помешанному – вот что это было. А я в то время был самым жалким ханжой. Я и говорю: «Преклоним, дочь моя, колена и помолимся вместе». Так и сделали: опустились на колени… да вдруг упали на ковер и… Когда мы встали, я ее ударил. Да, по лицу. И обозвал потаскушкой. Она убежала. А на следующий день новость: порезала себя отцовской бритвой. «Старая дева» – папочка сохранял еще обыкновение бриться.
Ханна. И насмерть?!
Шеннон. Да нет, чуть-чуть поцарапалась – кровь еле показалась. А все-таки скандал.
Ханна. Да, могу себе представить, что это… вызвало пересуды.
Шеннон. Вот именно, вот именно. (На минуту останавливается, воспоминания устрашают его.) И вот в воскресенье всхожу я на кафедру, и, как увидел эти самодовольные, тупые осуждающие рожи, захотелось вдруг разбудить, ошарашить этих тупиц… и я их ошарашил. У меня была наготове проповедь, смиренная, покаянная. Я ее бросил, засунул куда-то в алтарь. «Так знайте же, – сказал, нет, вскричал я, – мне уже осточертело произносить проповеди во славу какого-то дряхлого мошенника». Так и сказал, так и прокричал. «Вся ваша теология, все заповеди, все мифы основаны на представлении о Боге как о старом мошеннике. И по совести, я не хочу и не могу продолжать отправлять службы во славу этого… этого…»
Ханна (спокойно)… старого мошенника?
Шеннон. Да, злого, скорого на гнев старика. Ведь его же всегда расписывают этаким впавшим в детство, слабосильным, сварливым старикашкой, вроде тех, что живут в богадельне и потеют над головоломками, а если не получается, со злости опрокидывают столик. Да, да, говорю вам, теология именно… это и утверждает, обвиняя Бога в том, что он жестокий старый злодей да еще осуждает весь мир и безжалостно карает тех, кого сам же создал, карает их за собственные ошибки, допущенные при их сотворении. Ну и тут, конечно… ха-ха, ха… разразилась настоящая буря…
Ханна. Уже вне церкви?
Шеннон. Да, мои прихожане так разбушевались, что забыли про меня. Вскочили со скамей и ринулись к своим черным, как тараканы, автомобильчикам… ха-ха-ха… а я, черт возьми, вопил им вслед… Гнался за ними бегом и все кричал… (Остановился перевести дух.) Ханна. И все выкатились?
Шеннон. А я ору им вслед: «Бегите домой, закройте все окна и двери, чтобы не слышать истинной правды о своем Боге!»
Ханна. Им, беднягам, конечно, ничего другого и не оставалось.
Шеннон. Дорогая мисс Джелкс, Плезант-Вэлли в Виргинии – это фешенебельное предместье большого города, и все эти бедняги были весьма состоятельны.
Ханна (слегка улыбаясь). И какова же была… м-м… развязка?
Шеннон. Развязка? Ну что ж, сана меня не лишили. Просто больше не допускали в церковь в Плезант-Вэлли и, кстати, запрятали меня в сумасшедший дом… с диагнозом: тяжелое нервное расстройство. Это их больше устраивало. Вот я и пошел по этой дорожке… вожу экскурсии по Божьему свету. И заметьте, гид – духовное лицо с крестом и крахмальным воротничком, подтверждающими его сан. Вещественные доказательства!
Ханна. Чего, мистер Шеннон?
Шеннон (с некоторой робостью). Того, что лично я представляю себе Бога не как старого мошенника, а как… (Умолкает.) Ханна. Вы недоговариваете…
Шеннон. Нынче ночью разыграется буря, страшный электрический ураган. И тогда вы поймете, как представляет себе преподобный Лоренс Шеннон Бога всемогущего, который время от времени посещает сотворенный им мир… Я хочу вернуться в церковь и проповедовать, что Бог – это… гром и молния… и… и… (Протягивает руку в сторону океана.) Вот он! Вот это он! (Показывает на величественный, почти апокалипсический золотой закат.) Вот в этом его величие, дарующее забвение! И я стою пред ним на ветхой веранде этой убогой гостиницы, да еще не в сезон, предстаю пред ним в этой нищей развращенной стране, захваченной жадными до золота конкистадорами, которые вместе с распятием принесли с собой еще и стяги инквизиции. Да, и…
Пауза.
Ханна. Мистер Шеннон!
Шеннон. Да?
Ханна (слегка улыбаясь). У меня такое чувство, что вы со всеми вашими прозрениями еще вернетесь в лоно церкви. И если тогда выдастся еще одно недоброе воскресное утро, окинете взглядом своих прихожан, их тупые, самодовольные физиономии и отыщете среди них несколько старых, совсем старых лиц, в глазах которых вы прочтете страстную мольбу о помощи, о вере и надежде… И тогда, мне кажется, вы не станете кричать, как в Плезант-Вэлли. Вы отложите припасенную вами жестокую проповедь, запрячете ее где-нибудь в алтаре и заговорите, о… нет, может быть, совсем не станете проповедовать, а только…
Шеннон. Что?
Ханна. Просто подбодрите их, потому что вы, мистер Шеннон, знаете, как порой необходимо людям слово утешения.
Шеннон (после минутной паузы). Дайте взглянуть. (Забирает у нее рисунок, который явно производит на него большое впечатление.)
Ханна смущена. Пауза.
Ханна. Где, вы сказали, разместила хозяйка вашу группу?
Шеннон. Она велела мексиканцам отнести их багаж во флигель.
Ханна. А где этот флигель?
Шеннон. Да здесь же, под горой. Но все мои леди, кроме молоденькой Медеи и другой Медеи, постарше, отправились на лодке со стеклянным днищем обозревать чудеса подводного мира.
Ханна. Ну что ж, когда вернутся, они смогут обозревать и мои акварели с помеченными на них ценами.
Шеннон. Да, вы энергичное создание, честное слово! Фантастически хитрая пролаза.
Ханна. Да, вроде вас, мистер Шеннон. (Мягко отбирает у него блокнот.) Мистер Шеннон, если дедушка выйдет до моего возвращения из своей каморки под номером четыре, будьте добры, присмотрите за ним. Я постараюсь не задерживаться. (Хватает папку и быстро уходит.) Шеннон. Фантастика! Абсолютная фантастика!
Порыв ветра в пальмовых зарослях, и последние блики заходящего солнца рассыпаются по веранде золотыми монетами. Снизу слышатся крики. Появляются мексиканцы, еле удерживая в руках только что пойманную и завернутую в рубашку игуану. Она бьется изо всех сил, стараясь вырваться. Мексиканцы останавливаются перед кактусами, возле веранды, привязывают игуану к стойке.
Шум привлекает внимание Мэксин, она выходит на веранду.
Педро. Tenemos fiesta. Сегодня у нас будет пир (исп.)
Панчо. Comeremos bien. Поедим как следует (исп.)
Педро. Damela, damela! Yo la atare. Давай ее сюда! Я ее привяжу (исп.)
Панчо. Yo la cogi – yo la atare! Я поймал, я и привяжу! (исп.)
Педро. Lo que vas a hacer es dejarla escapar! Да ты ее упустишь (исп.)
Мэксин. Ammarla fuerte! Ole, ole! No la dejes escapar. Dejala moverse! Привязывайте крепче! Скорей, скорей! Смотри не упусти. И чтобы двигаться могла! (исп.)
(Шеннону.) Они поймали игуану.
Шеннон. Я и сам вижу, Мэксин.
Мэксин подносит ром-коко к самому лицу Шеннона.
Привлеченные шумом и криками мексиканцев, на веранде появляются немцы.
Фрау Фаренкопф (подбегает к Мэксин). В чем дело? Что случилось? Змея? Поймали змею?
Мэксин. Нет. Ящерицу.
Фрау Фаренкопф (наигрывая отвращение.). У-у-у-у… ящерица! (Изображает такой ужас, словно перед ней сам Джек-потрошитель.) Шеннон (Мэксин). Любите игуанье мясо?
Фрау Фаренкопф. Вы будете ее есть? Есть? Эту большую ящерицу?
Мэксин. А они очень вкусные. Напоминают куриное белое мясо.
Фрау Фаренкопф бежит к своим, все они возбужденно обсуждают по-немецки историю с игуаной.
Шеннон. Если вы имеете в виду мексиканских кур, то это не слишком аппетитно. Мексиканские куры питаются падалью, от них и пахнет падалью.
Мэксин. Нет, я имею в виду техасских курочек.
Шеннон (мечтательно). Техасских… (Беспокойно ходит взад и вперед по веранде.)
Внимание Мэксин раздваивается: то она не может оторвать глаз от Шеннона, его высокой, стройной фигуры, ни на минуту не остающейся в покое, то вдруг ее привлекают извивающиеся в борьбе с игуаной тела мексиканцев, лежащих на животе под верандой. Она в раздумье, словно старается разобраться, кто из них сильнее влечет ее простое и чувственное естество.
(Оборачивается и видит ее глаза, устремленные на него.) Эта игуана – самец или самка?
Мэксин. Ха! А кому интересно, какого она пола?..
Шеннон проходит мимо, почти касаясь ее.
Разве что другой игуане?
Шеннон. А вы никогда не слыхали стишка про игуану? (Отбирает у нее ром-коко и, кажется, вот-вот выпьет, но лишь с гримасой понюхал.)
Мэксин посмеивается.
Жил гаучо юный по имени Бруно.
Слово «любовь» понимал он вот так:
«Женщины – прелесть, овечки – смак, Но игуана – numero uno». здесь – первый класс (исп.)
На последних словах выплескивает ром-коко прямо на спину Педро, который с криком вскакивает с земли.
Педро. Hijo de la… Сукин… (исп.)
Шеннон. Que? Que? Что? Что? (исп.)
Мэксин. Vete! Перестаньте! (исп.)
Шеннон хохочет. Игуана удирает, мексиканцы с криками бегут за ней.
Она уже почти скрылась в зарослях, но один из них настигает ее и ловит.
Панчо. La iguana se escapo. Игуана убежала (исп.)
Мэксин. Cogela, cogela! La cogiste? Si no la coges, te mordera el culo. La cogiste? Ловите, ловите ее! Поймал? Если не поймаешь, она тебя сцапает. Поймал? (исп.)
Панчо. La cogi! Поймал! (исп.)
Мексиканцы с игуаной снова скрываются под верандой.
Мэксин (оборачиваясь, Шеннону). Мне показалось, ваше преподобие, или вы и вправду чуть не свернули с пути истинного и готовы выпить?
Шеннон. Один запах спиртного уже вызывает у меня тошноту.
Мэксин. А примете внутрь, не почувствуете запаха. (Прикасается к его вспотевшему лбу.)
Шеннон смахивает ее руку, как докучливого комара.
Ха! (Направляется к столику с напитками.) Шеннон (смотрит на нее с недоброй усмешкой). Дорогая моя Мэксин, того, кто сказал, что вам идут штаны, плотно облегающие зад, нельзя назвать вашим искренним другом… (Отворачивается от нее.)
В комнате дедушки шум падающего тела и хриплый, испуганный крик.
Мэксин. Я знала, знала, что так будет! Старик грохнулся.
Шеннон бежит в комнату дедушки, за ним Мэксин.
Пока ловили сбежавшую игуану, постепенно стемнело. Здесь, по сути, конец картины. Однако переход к следующей не надо обозначать ни затемнением, ни занавесом. В полутьме появляется герр Фаренкопф, включает свет на веранде.
Матовый свет большого шара, висящего посреди веранды, придает эпизодам, которые разыгрываются в этой части сцены, нечто нереальное. О большой жемчужно-матовый шар бьются ночные бабочки, гигантские мотыльки с тонкими, как паутинки, крылышками. И свет от прилипших к шару крылышек стал опаловым и чуть сказочным. Шеннон выводит старого поэта на веранду. Вид у старика безупречен – белоснежный костюм, черный шнурок галстука. Когда он проходит под матовым шаром, его львиная грива отливает серебром.
Дедушка. Кости целы. Я ведь резиновый.
Шеннон. Путешественнику случается и падать во время его странствий.
Дедушка. Ханна! (Его зрение и слух так ослабели, что он принимает Шеннона за Ханну.) Я совершенно уверен, что здесь закончу поэму.
Шеннон (очень громко и ласково). И у меня такое же чувство, дедушка.
Мэксин выходит вслед за ними из комнаты деда.
Дедушка. Никогда еще ни в чем не был так уверен.
Шеннон (ласково, с легкой усмешкой). И я тоже.
Фаренкопф (все это время, прижав к уху радиоприемничек, с восторгом слушает какую-то тихую передачу. Выключает приемник и, очень возбужденный, обращается ко всем). От центра Лондона до берега Ла-Манша – все в огне! Геринг, сам фельдмаршал Геринг, называет это «новой фазой нашей победы»! Бомбы! Зажигательные бомбы! Супер-бомбы! Каждую ночь!
Дедушка (до него доходит только повышенный тон этой тирады, которую он воспринимает как просьбу прочесть стихи. Стучит по полу своей тростью, откидывает голову и начинает читать стихи в приподнятом декламационном стиле).
Буйной и быстрой быть юности надо, Ночь напролет танцевать до упаду, И, ослепленный…
(Запинается, на лице испуг и смущение.)
Все это очень веселит немцев.
Вольфганг (подходит к деду и кричит ему прямо в ухо). Сэр! Ваш возраст? Сколько вам лет?
Ханна (появляется на веранде. Подбегает к дедушке и отвечает за него). Девяносто семь.
Фаренкопф. Сколько?
Ханна. Девяносто семь. Без малого сто лет.
Фаренкопф по-немецки повторяет это сообщение своей сияющей жене и дочери.
Дедушка (перебивая их).
…ликующий взгляд Не устремлять ни вперед, ни назад; Сдабривать шутки…
(Снова запнулся.) Ханна (подсказывая, крепко держит деда под руку).
…вином искрометным, (вместе с дедушкой) Не сожалея о дне мимолетном, Не замечая, как близок закат.
Юный всегда слепоте своей рад.
Немцы шумно развеселились. Вольфганг аплодирует поэту прямо в лицо. Дедушка хотел раскланяться, но он слаб и, наклонясь вперед, не очень уверенно опирается на трость. Шеннон крепко берет его под руку.
Ханна (показывает Вольфгангу рисунки). Если я правильно поняла, вы проводите здесь свой медовый месяц?
Он не отвечает ей; фрау Фаренкопф хохочет и как заведенная кивает головой.
(Повторяет по-немецки.) Habe ich recht, dass Sie auf Ihrer Hochzeitsreise sind? Was fur eine hubsche junge Braut! Ich mache Pastell-Skizzen… darf ich, wurden Sie mir erlauben?.. Wurden Sie, bitte… bitte… У вас медовый месяц? Как прелестна новобрачная! Я рисую пастелью… не могла бы я?.. Вы мне позволите?.. Прошу вас… (нем.)
Фаренкопф запевает нацистскую песню и ведет свою семейку к столику с ведерком шампанского, Шеннон усаживает дедушку за другой столик.
Дедушка (очень веселый). Ханна! Какой у нас сегодня улов?
Ханна (смущенно). Дедушка, сядь и не кричи, пожалуйста.
Дедушка. А? Что они положили тебе в ручку, Ханна, серебро или бумажки?
Ханна (почти в отчаянии). Дедушка, не кричи! Садись за стол. Пора ужинать.
Шеннон. Подкрепиться пора, дедушка!
Дедушка (несколько озадаченно, не унимается). Но сколько все-таки тебе выдали?
Ханна. Дедушка, прошу тебя!
Дедушка. Но они купили… удалось продать акварель?
Ханна. Ничего я им не продавала, дедушка.
Мэксин. Ха!
Ханна (оборачивается к Шеннону. Ее обычное спокойствие изменяет ей). Не садится и не унимается.
Дедушка (подмигивая и улыбаясь, с видом опытной кокетки). Ха! Здорово мы их выпотрошили, Ханна?
Шеннон. Сядьте, мисс Джелкс. (Он говорит, мягко, но настойчиво.)
Она сразу повинуется.
(Берет руку дедушки и вкладывает в нее смятый мексиканский банкнот. Громко.) Сэр! Сэр! Тут пять… долларов. Я кладу их вам в карман.
Ханна. Мы не принимаем милостыни, мистер Шеннон…
Шеннон. Да что вы, я дал ему пять песо.
Дедушка. Неплохо за одно стихотворение!
Шеннон. Сэр! Сэр! Достоинства ваших стихов несоизмеримы с жалким денежным вознаграждением.
Как-то по-особому, чуть шутливо нежен со стариком – все старое, умирающее так трогает нас, так ранит наши чувства, что рождается потребность в нежности, которую уже ничто не может сдержать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Шеннон срывает воротничок, комкает и бросает с веранды. Задыхаясь валится в гамак.
(Спокойно вынимает блокнот и начинает его рисовать. Сначала он не замечает.) Вы давно не служите в церкви, мистер Шеннон?
Шеннон. А какое это имеет отношение к цене риса в Китае?
Ханна (мягко). Никакого.
Шеннон. А к цене кофе в Бразилии?
Ханна. Снимаю свой вопрос. И прошу прощения.
Шеннон. Если ответить по-человечески, так я и прослужил-то всего год после посвящения в сан.
Ханна (подвигаясь ближе, чтобы лучше видеть его, и быстро рисуя). И в тот же год получили отпуск, полагающийся после семи лет службы?
Шеннон. Да… отпуск у меня получился порядочный.
Слышится голос дедушки, повторяющего одну и ту же стихотворную строку.
Что это – дедушка сам с собою разговаривает?
Ханна. Нет, он сочиняет. Ему приходится полагаться на память, он плохо видит, писать и читать ему уже трудно.
Шеннон. Кажется, застрял на одной строке.
Ханна. Да. Боюсь, теперь и память ему изменяет. А это для него самое страшное. (Говорит почти равнодушно, словно все это не имеет для нее значения.) Шеннон. Вы меня рисуете?
Ханна. Пытаюсь. Вы трудная модель. Когда мексиканский художник Сикейрос писал портрет американского поэта Харта Крейна, ему пришлось написать его с закрытыми глазами, – в них было столько муки, что художнику было больно писать их открытыми.
Шеннон. Простите, но я не буду ради вас закрывать глаза. Я сам себя гипнотизирую… во всяком случае, пытаюсь загипнотизировать, всматриваясь в блики на листве апельсиновых деревьев.
Ханна. Ничего. Ваши глаза можно рисовать и открытыми.
Шеннон. В течение года у меня был свой приход, а потом… Сана меня не лишили, но в церковь и на порог не пускали.
Ханна. О! Почему же?
Шеннон. За совращение и ересь… в одну и ту же неделю.
Xанна (быстро рисуя). И при каких обстоятельствах… случилось первое из грехопадений?
Шеннон. Да, совращение предшествовало ереси… на несколько дней. Молоденькая учительница воскресной школы напросилась принять ее неофициально. Она была довольно хорошенькая, а жилось ей невесело. Единственная дочь, но родители – и отец и мать – по характеру напоминали старых дев, отец только что не ходил в юбке. (Расхаживает по веранде, приходя все в большее возбуждение, все злее издеваясь над своими грехами.) И вот она делает безумное признание.
Ханна. В любви?
Шеннон. Не издевайтесь, дорогая.
Ханна. Что вы! И не думала.
Шеннон. Естественное или, наоборот, противоестественное влечение помешанной… к помешанному – вот что это было. А я в то время был самым жалким ханжой. Я и говорю: «Преклоним, дочь моя, колена и помолимся вместе». Так и сделали: опустились на колени… да вдруг упали на ковер и… Когда мы встали, я ее ударил. Да, по лицу. И обозвал потаскушкой. Она убежала. А на следующий день новость: порезала себя отцовской бритвой. «Старая дева» – папочка сохранял еще обыкновение бриться.
Ханна. И насмерть?!
Шеннон. Да нет, чуть-чуть поцарапалась – кровь еле показалась. А все-таки скандал.
Ханна. Да, могу себе представить, что это… вызвало пересуды.
Шеннон. Вот именно, вот именно. (На минуту останавливается, воспоминания устрашают его.) И вот в воскресенье всхожу я на кафедру, и, как увидел эти самодовольные, тупые осуждающие рожи, захотелось вдруг разбудить, ошарашить этих тупиц… и я их ошарашил. У меня была наготове проповедь, смиренная, покаянная. Я ее бросил, засунул куда-то в алтарь. «Так знайте же, – сказал, нет, вскричал я, – мне уже осточертело произносить проповеди во славу какого-то дряхлого мошенника». Так и сказал, так и прокричал. «Вся ваша теология, все заповеди, все мифы основаны на представлении о Боге как о старом мошеннике. И по совести, я не хочу и не могу продолжать отправлять службы во славу этого… этого…»
Ханна (спокойно)… старого мошенника?
Шеннон. Да, злого, скорого на гнев старика. Ведь его же всегда расписывают этаким впавшим в детство, слабосильным, сварливым старикашкой, вроде тех, что живут в богадельне и потеют над головоломками, а если не получается, со злости опрокидывают столик. Да, да, говорю вам, теология именно… это и утверждает, обвиняя Бога в том, что он жестокий старый злодей да еще осуждает весь мир и безжалостно карает тех, кого сам же создал, карает их за собственные ошибки, допущенные при их сотворении. Ну и тут, конечно… ха-ха, ха… разразилась настоящая буря…
Ханна. Уже вне церкви?
Шеннон. Да, мои прихожане так разбушевались, что забыли про меня. Вскочили со скамей и ринулись к своим черным, как тараканы, автомобильчикам… ха-ха-ха… а я, черт возьми, вопил им вслед… Гнался за ними бегом и все кричал… (Остановился перевести дух.) Ханна. И все выкатились?
Шеннон. А я ору им вслед: «Бегите домой, закройте все окна и двери, чтобы не слышать истинной правды о своем Боге!»
Ханна. Им, беднягам, конечно, ничего другого и не оставалось.
Шеннон. Дорогая мисс Джелкс, Плезант-Вэлли в Виргинии – это фешенебельное предместье большого города, и все эти бедняги были весьма состоятельны.
Ханна (слегка улыбаясь). И какова же была… м-м… развязка?
Шеннон. Развязка? Ну что ж, сана меня не лишили. Просто больше не допускали в церковь в Плезант-Вэлли и, кстати, запрятали меня в сумасшедший дом… с диагнозом: тяжелое нервное расстройство. Это их больше устраивало. Вот я и пошел по этой дорожке… вожу экскурсии по Божьему свету. И заметьте, гид – духовное лицо с крестом и крахмальным воротничком, подтверждающими его сан. Вещественные доказательства!
Ханна. Чего, мистер Шеннон?
Шеннон (с некоторой робостью). Того, что лично я представляю себе Бога не как старого мошенника, а как… (Умолкает.) Ханна. Вы недоговариваете…
Шеннон. Нынче ночью разыграется буря, страшный электрический ураган. И тогда вы поймете, как представляет себе преподобный Лоренс Шеннон Бога всемогущего, который время от времени посещает сотворенный им мир… Я хочу вернуться в церковь и проповедовать, что Бог – это… гром и молния… и… и… (Протягивает руку в сторону океана.) Вот он! Вот это он! (Показывает на величественный, почти апокалипсический золотой закат.) Вот в этом его величие, дарующее забвение! И я стою пред ним на ветхой веранде этой убогой гостиницы, да еще не в сезон, предстаю пред ним в этой нищей развращенной стране, захваченной жадными до золота конкистадорами, которые вместе с распятием принесли с собой еще и стяги инквизиции. Да, и…
Пауза.
Ханна. Мистер Шеннон!
Шеннон. Да?
Ханна (слегка улыбаясь). У меня такое чувство, что вы со всеми вашими прозрениями еще вернетесь в лоно церкви. И если тогда выдастся еще одно недоброе воскресное утро, окинете взглядом своих прихожан, их тупые, самодовольные физиономии и отыщете среди них несколько старых, совсем старых лиц, в глазах которых вы прочтете страстную мольбу о помощи, о вере и надежде… И тогда, мне кажется, вы не станете кричать, как в Плезант-Вэлли. Вы отложите припасенную вами жестокую проповедь, запрячете ее где-нибудь в алтаре и заговорите, о… нет, может быть, совсем не станете проповедовать, а только…
Шеннон. Что?
Ханна. Просто подбодрите их, потому что вы, мистер Шеннон, знаете, как порой необходимо людям слово утешения.
Шеннон (после минутной паузы). Дайте взглянуть. (Забирает у нее рисунок, который явно производит на него большое впечатление.)
Ханна смущена. Пауза.
Ханна. Где, вы сказали, разместила хозяйка вашу группу?
Шеннон. Она велела мексиканцам отнести их багаж во флигель.
Ханна. А где этот флигель?
Шеннон. Да здесь же, под горой. Но все мои леди, кроме молоденькой Медеи и другой Медеи, постарше, отправились на лодке со стеклянным днищем обозревать чудеса подводного мира.
Ханна. Ну что ж, когда вернутся, они смогут обозревать и мои акварели с помеченными на них ценами.
Шеннон. Да, вы энергичное создание, честное слово! Фантастически хитрая пролаза.
Ханна. Да, вроде вас, мистер Шеннон. (Мягко отбирает у него блокнот.) Мистер Шеннон, если дедушка выйдет до моего возвращения из своей каморки под номером четыре, будьте добры, присмотрите за ним. Я постараюсь не задерживаться. (Хватает папку и быстро уходит.) Шеннон. Фантастика! Абсолютная фантастика!
Порыв ветра в пальмовых зарослях, и последние блики заходящего солнца рассыпаются по веранде золотыми монетами. Снизу слышатся крики. Появляются мексиканцы, еле удерживая в руках только что пойманную и завернутую в рубашку игуану. Она бьется изо всех сил, стараясь вырваться. Мексиканцы останавливаются перед кактусами, возле веранды, привязывают игуану к стойке.
Шум привлекает внимание Мэксин, она выходит на веранду.
Педро. Tenemos fiesta. Сегодня у нас будет пир (исп.)
Панчо. Comeremos bien. Поедим как следует (исп.)
Педро. Damela, damela! Yo la atare. Давай ее сюда! Я ее привяжу (исп.)
Панчо. Yo la cogi – yo la atare! Я поймал, я и привяжу! (исп.)
Педро. Lo que vas a hacer es dejarla escapar! Да ты ее упустишь (исп.)
Мэксин. Ammarla fuerte! Ole, ole! No la dejes escapar. Dejala moverse! Привязывайте крепче! Скорей, скорей! Смотри не упусти. И чтобы двигаться могла! (исп.)
(Шеннону.) Они поймали игуану.
Шеннон. Я и сам вижу, Мэксин.
Мэксин подносит ром-коко к самому лицу Шеннона.
Привлеченные шумом и криками мексиканцев, на веранде появляются немцы.
Фрау Фаренкопф (подбегает к Мэксин). В чем дело? Что случилось? Змея? Поймали змею?
Мэксин. Нет. Ящерицу.
Фрау Фаренкопф (наигрывая отвращение.). У-у-у-у… ящерица! (Изображает такой ужас, словно перед ней сам Джек-потрошитель.) Шеннон (Мэксин). Любите игуанье мясо?
Фрау Фаренкопф. Вы будете ее есть? Есть? Эту большую ящерицу?
Мэксин. А они очень вкусные. Напоминают куриное белое мясо.
Фрау Фаренкопф бежит к своим, все они возбужденно обсуждают по-немецки историю с игуаной.
Шеннон. Если вы имеете в виду мексиканских кур, то это не слишком аппетитно. Мексиканские куры питаются падалью, от них и пахнет падалью.
Мэксин. Нет, я имею в виду техасских курочек.
Шеннон (мечтательно). Техасских… (Беспокойно ходит взад и вперед по веранде.)
Внимание Мэксин раздваивается: то она не может оторвать глаз от Шеннона, его высокой, стройной фигуры, ни на минуту не остающейся в покое, то вдруг ее привлекают извивающиеся в борьбе с игуаной тела мексиканцев, лежащих на животе под верандой. Она в раздумье, словно старается разобраться, кто из них сильнее влечет ее простое и чувственное естество.
(Оборачивается и видит ее глаза, устремленные на него.) Эта игуана – самец или самка?
Мэксин. Ха! А кому интересно, какого она пола?..
Шеннон проходит мимо, почти касаясь ее.
Разве что другой игуане?
Шеннон. А вы никогда не слыхали стишка про игуану? (Отбирает у нее ром-коко и, кажется, вот-вот выпьет, но лишь с гримасой понюхал.)
Мэксин посмеивается.
Жил гаучо юный по имени Бруно.
Слово «любовь» понимал он вот так:
«Женщины – прелесть, овечки – смак, Но игуана – numero uno». здесь – первый класс (исп.)
На последних словах выплескивает ром-коко прямо на спину Педро, который с криком вскакивает с земли.
Педро. Hijo de la… Сукин… (исп.)
Шеннон. Que? Que? Что? Что? (исп.)
Мэксин. Vete! Перестаньте! (исп.)
Шеннон хохочет. Игуана удирает, мексиканцы с криками бегут за ней.
Она уже почти скрылась в зарослях, но один из них настигает ее и ловит.
Панчо. La iguana se escapo. Игуана убежала (исп.)
Мэксин. Cogela, cogela! La cogiste? Si no la coges, te mordera el culo. La cogiste? Ловите, ловите ее! Поймал? Если не поймаешь, она тебя сцапает. Поймал? (исп.)
Панчо. La cogi! Поймал! (исп.)
Мексиканцы с игуаной снова скрываются под верандой.
Мэксин (оборачиваясь, Шеннону). Мне показалось, ваше преподобие, или вы и вправду чуть не свернули с пути истинного и готовы выпить?
Шеннон. Один запах спиртного уже вызывает у меня тошноту.
Мэксин. А примете внутрь, не почувствуете запаха. (Прикасается к его вспотевшему лбу.)
Шеннон смахивает ее руку, как докучливого комара.
Ха! (Направляется к столику с напитками.) Шеннон (смотрит на нее с недоброй усмешкой). Дорогая моя Мэксин, того, кто сказал, что вам идут штаны, плотно облегающие зад, нельзя назвать вашим искренним другом… (Отворачивается от нее.)
В комнате дедушки шум падающего тела и хриплый, испуганный крик.
Мэксин. Я знала, знала, что так будет! Старик грохнулся.
Шеннон бежит в комнату дедушки, за ним Мэксин.
Пока ловили сбежавшую игуану, постепенно стемнело. Здесь, по сути, конец картины. Однако переход к следующей не надо обозначать ни затемнением, ни занавесом. В полутьме появляется герр Фаренкопф, включает свет на веранде.
Матовый свет большого шара, висящего посреди веранды, придает эпизодам, которые разыгрываются в этой части сцены, нечто нереальное. О большой жемчужно-матовый шар бьются ночные бабочки, гигантские мотыльки с тонкими, как паутинки, крылышками. И свет от прилипших к шару крылышек стал опаловым и чуть сказочным. Шеннон выводит старого поэта на веранду. Вид у старика безупречен – белоснежный костюм, черный шнурок галстука. Когда он проходит под матовым шаром, его львиная грива отливает серебром.
Дедушка. Кости целы. Я ведь резиновый.
Шеннон. Путешественнику случается и падать во время его странствий.
Дедушка. Ханна! (Его зрение и слух так ослабели, что он принимает Шеннона за Ханну.) Я совершенно уверен, что здесь закончу поэму.
Шеннон (очень громко и ласково). И у меня такое же чувство, дедушка.
Мэксин выходит вслед за ними из комнаты деда.
Дедушка. Никогда еще ни в чем не был так уверен.
Шеннон (ласково, с легкой усмешкой). И я тоже.
Фаренкопф (все это время, прижав к уху радиоприемничек, с восторгом слушает какую-то тихую передачу. Выключает приемник и, очень возбужденный, обращается ко всем). От центра Лондона до берега Ла-Манша – все в огне! Геринг, сам фельдмаршал Геринг, называет это «новой фазой нашей победы»! Бомбы! Зажигательные бомбы! Супер-бомбы! Каждую ночь!
Дедушка (до него доходит только повышенный тон этой тирады, которую он воспринимает как просьбу прочесть стихи. Стучит по полу своей тростью, откидывает голову и начинает читать стихи в приподнятом декламационном стиле).
Буйной и быстрой быть юности надо, Ночь напролет танцевать до упаду, И, ослепленный…
(Запинается, на лице испуг и смущение.)
Все это очень веселит немцев.
Вольфганг (подходит к деду и кричит ему прямо в ухо). Сэр! Ваш возраст? Сколько вам лет?
Ханна (появляется на веранде. Подбегает к дедушке и отвечает за него). Девяносто семь.
Фаренкопф. Сколько?
Ханна. Девяносто семь. Без малого сто лет.
Фаренкопф по-немецки повторяет это сообщение своей сияющей жене и дочери.
Дедушка (перебивая их).
…ликующий взгляд Не устремлять ни вперед, ни назад; Сдабривать шутки…
(Снова запнулся.) Ханна (подсказывая, крепко держит деда под руку).
…вином искрометным, (вместе с дедушкой) Не сожалея о дне мимолетном, Не замечая, как близок закат.
Юный всегда слепоте своей рад.
Немцы шумно развеселились. Вольфганг аплодирует поэту прямо в лицо. Дедушка хотел раскланяться, но он слаб и, наклонясь вперед, не очень уверенно опирается на трость. Шеннон крепко берет его под руку.
Ханна (показывает Вольфгангу рисунки). Если я правильно поняла, вы проводите здесь свой медовый месяц?
Он не отвечает ей; фрау Фаренкопф хохочет и как заведенная кивает головой.
(Повторяет по-немецки.) Habe ich recht, dass Sie auf Ihrer Hochzeitsreise sind? Was fur eine hubsche junge Braut! Ich mache Pastell-Skizzen… darf ich, wurden Sie mir erlauben?.. Wurden Sie, bitte… bitte… У вас медовый месяц? Как прелестна новобрачная! Я рисую пастелью… не могла бы я?.. Вы мне позволите?.. Прошу вас… (нем.)
Фаренкопф запевает нацистскую песню и ведет свою семейку к столику с ведерком шампанского, Шеннон усаживает дедушку за другой столик.
Дедушка (очень веселый). Ханна! Какой у нас сегодня улов?
Ханна (смущенно). Дедушка, сядь и не кричи, пожалуйста.
Дедушка. А? Что они положили тебе в ручку, Ханна, серебро или бумажки?
Ханна (почти в отчаянии). Дедушка, не кричи! Садись за стол. Пора ужинать.
Шеннон. Подкрепиться пора, дедушка!
Дедушка (несколько озадаченно, не унимается). Но сколько все-таки тебе выдали?
Ханна. Дедушка, прошу тебя!
Дедушка. Но они купили… удалось продать акварель?
Ханна. Ничего я им не продавала, дедушка.
Мэксин. Ха!
Ханна (оборачивается к Шеннону. Ее обычное спокойствие изменяет ей). Не садится и не унимается.
Дедушка (подмигивая и улыбаясь, с видом опытной кокетки). Ха! Здорово мы их выпотрошили, Ханна?
Шеннон. Сядьте, мисс Джелкс. (Он говорит, мягко, но настойчиво.)
Она сразу повинуется.
(Берет руку дедушки и вкладывает в нее смятый мексиканский банкнот. Громко.) Сэр! Сэр! Тут пять… долларов. Я кладу их вам в карман.
Ханна. Мы не принимаем милостыни, мистер Шеннон…
Шеннон. Да что вы, я дал ему пять песо.
Дедушка. Неплохо за одно стихотворение!
Шеннон. Сэр! Сэр! Достоинства ваших стихов несоизмеримы с жалким денежным вознаграждением.
Как-то по-особому, чуть шутливо нежен со стариком – все старое, умирающее так трогает нас, так ранит наши чувства, что рождается потребность в нежности, которую уже ничто не может сдержать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11