Адвокатская контора «Рафаэль, Рафаэль и Рафаэль» и в дальнейшем не сидела сложа руки. Она завязала доверительные отношения с другими адвокатами, а те побеседовали с членами Национального совета и совета кантонов. Доверительные беседы множились, один из членов Национального совета получил официальный запрос, из Национального совета пожелание ответа на этот запрос просочилось в исполнительные органы. И если «Рафаэль, Рафаэль и Рафаэль» еще в какой-то степени представляли себе, кто такой Великий Старец, то уж адвокатам, с которыми они наладили связь, они расписывали Старца как человека, хоть и не совсем свободного от криминальных пятен, но все же вполне добродетельного, и этот образ, согласно последовавшим затем рекомендациям, вскоре облагородился до такой степени, что вообще переместился в область благотворительности, так что речь уже не шла о какой-то конкретной личности, а всего лишь о крайне туманной идее некоего неформального объединения мультимиллионеров филантропического толка, основавших в Америке «Бостонское общество морали», альтернативное известному «Обществу морального возрождения» в городе Ко, Нормандия. После этой как бы гомеопатической подготовки был образован почетный комитет во главе с бывшим членом Национального совета, в состав которого вошли действующие члены Национального совета и совета кантонов, банкиры, видные общественные деятели и даже один профессор теологии, не имевшие ни малейшего представления о том, для чего они понадобились.
«Бостонское общество морали» было столь же туманным образованием, как и большинство объединений с добрыми целями. Все эти господа, явившись на Учредительное собрание, растерянно жались к стенам, прежде чем приступить к основанию европейского филиала американского «Общества морали», не подозревая, что в самой Америке такого общества и в помине не было. Потом бывший член Национального совета подписал Учредительный акт, в котором он именовался председателем правления, и в своей застольной речи подчеркнул, что главное – это основать «Общество морали» и на Европейском континенте, а уж цель этого общества потом найдется.
Моисей Мелькер давно позабыл о своем разговоре с Великим Старцем, хотя и не мог избавиться от смутного ощущения, что никак не вспомнит чего-то очень важного. Надежду устроить приют отдохновения для миллионеров он оставил.
Когда земля сотрясается, реки выходят из берегов, лавины низвергаются, склоны гор осыпаются, вулканы исторгают магму, людей охватывает страсть вспомоществования и жажда благотворительности. Повсюду собирают и жертвуют деньги, радио подливает масла в огонь, передавая победные сообщения о собранных средствах – один миллион, два миллиона, два с половиной, три миллиона, – персонал фирм и школьники вносят свою лепту, певцы и певицы жертвуют гонорары за концерты, писатели устраивают публичные чтения, художники пишут картины, композиторы сочиняют траурные кантаты, мир источает жалость. Но если в беду попадает миллионер, то с богачом Великий Старец (с бородой) расправляется безжалостно. Однако Великий Старец (без бороды) не обманывался на его счет. Моисей Мелькер жалел самого себя. Он тоже нес свой крест, он тоже был миллионером. Благодаря трем женам, из которых третья, еще живая, тиранила его больше, чем покойницы, причем Моисей Мелькер изо всех сил избегал применять этот глагол к своей семейной жизни. Он просто растворился в ней. Из любви, как он себя уверял, на самом же деле из страха.
Цецилия Мелькер-Ройхлин знала о нем все. Знала и о том, как он поступил с Лизи Блаттер, официанткой в «Медведе», неделю спустя после его визита в пансионат. Как-то в субботний вечер Моисей Мелькер, видимо, потерял контроль над собой. Мостки над пропастью зашатались, и бездна вновь забурлила. Разве кому-нибудь придет в голову изнасиловать официантку и потом бросить ее мертвое тело в Грин, прозрачную горную речушку, которая, извиваясь, течет мимо Гринвиля и Маттена и впадает в Эмме. На закате ему просто захотелось прогуляться. Да и не насиловал он ее. Лизи была ненасытна. Но потом сказала:
«Неудивительно, что он никак не угомонится, при его-то старухе. Сразу видать – изголодался». Только после этих слов он на нее набросился и задушил. А вот швырять ее в речку не стоило. «Не видать тебе меня, как своих ушей», – расхохоталась она в лицо эгглерову батраку Зэму, когда они повстречались с ним на мостике, и потащила Моисея вверх по течению реки, под ивы. Он долго потом смотрел на ее труп в воде. Начали звонить колокола в Гринвиле, в Маттене, немного погодя – и в Бубендорфе. В Бубендорфе всегда немного запаздывали. А уж после донесся колокольный звон и из Нидеральмена. Словно хоронили кого. Слезы текли по лицу Моисея Мелькера. А Грин все текла себе и текла не торопясь. Речка была мелкая, тело Лизи лежало в небольшой котловине. Иногда к нему подплывали форели, и оно слегка покачивалось в воде. Колокола в Гринвиле умолкли, за ними и остальные. Теперь звонили только в Нидеральмене. Там у них исповедовали экуменистическую религию.
Когда Мелькер подошел к мостику, Зэму все еще стоял там. Моисей остановился рядом. И оба стали смотреть на воду. Солнце уже зашло за Хубель. Труп Лизи приплыл вниз по течению. Зэму сказал: «Господи помилуй». Теперь уж и колокола в Нидеральмене умолкли. Экуменистическая служба началась. На Моисея Мелькера тяжко давило его богатство. Ведь он женился на Эмилии Лаубер, Оттилии Ройхлин и Цецилии Ройхлин, а не на такой ненасытной бабенке, как Лизи Блаттер, чей труп с открытыми глазами спокойно скрылся под мостиком, вновь появился и поплыл дальше, к впадению в Эмме. В нем было что-то торжествующее. Зэму пробормотал: «Боже милостивый» и побрел по воде за трупом. Моисею Мелькеру вдруг пришел на память старик, с которым он заговорил в пансионате. Моисей пошел домой, разделся и полез в постель к Цецилии. Она вставала с кровати всего один раз за то время, что прошло после его возвращения из Египта. Ради венчания в церкви надела подвенечное платье своей сестры Оттилии. Потом опять улеглась, курила сигары, ела шоколадные конфеты и читала. С криминальных романов она переключилась на научную фантастику. А расплылась она до такой степени, что для него почти не оставалось места в супружеской постели. И по-прежнему облачалась в шелковые ночные сорочки. Моисей понял, что она уже обо всем знает. Он лежал рядом с ней и ждал, когда заявится полиция. Но полиция не заявилась. И на второй, и на третий день тоже. Вообще не пришла. Через неделю у Цецилии кончились конфеты. Почта не привезла их вовремя из Берна. Моисею пришлось вылезть из кровати и спуститься в деревню. Он купил в кондитерской Беглера два килограмма шоколадных конфет и проронил как бы невзначай, что в деревне, слава богу, все спокойно. Вовсе нет, господин миссионер, возразила фрау Беглер и рассказала, что неделю назад был арестован батрак Эгглера. Зэму во всем сознался. Мол, Лизи Блаттер сказала ему: «Не видать тебе меня, как своих ушей», и тогда он взял ее силой, потом задушил и бросил тело в речку.
Когда полицейский повез его в Берн, чтобы сдать в следственный изолятор, Зэму на станции спрыгнул под поезд «Берн-Люцерн» и помер на месте.
Растяпа-полицейский не пристегнул его к себе наручниками, потому что Зэму вел себя смирно и сам во всем признался. Слава богу, а то этот растяпа тоже попал бы под поезд. Мелькер купил еще два килограмма шоколадных конфет, отправился в трактир «Медведь» и заказал мясное ассорти по-бернски. Теперь он понял, почему на него свалилось богатство. Потому что спасти его могло только благоволение Великого Старца (с бородой). Признание Зэму было для него знамением. Значит, он жил под знаком Господней милости, и тут уж не играло роли – грехом больше, грехом меньше, пусть даже смертным. Он с аппетитом поел. Потом вернулся на виллу и вручил Цецилии четыре килограмма конфет. Добавив, что завтра наверняка привезут еще из Берна. Она взяла одну конфету, сказала, что бернские лучше, открыла новый научно-фантастический опус под названием «В пузыре времени» и процедила, что Мелькер вполне мог бы принести ей конфеты до того, как отправился лопать свое ассорти.
Ванценрид был чемпионом Швейцарии в тяжелом весе среди боксеров-любителей, однако нет нужды останавливаться на его биографии более подробно. Уже его первая попытка выступить в качестве профессионала окончилась нокаутом в первом же раунде, от которого он пришел в себя после комы лишь спустя месяц.
Вероятно, его сообразительность от этого уменьшилась, но если исходить из ее уровня до комы, это представляется едва ли возможным. Его попытка стать вышибалой в веселом доме провалилась из-за того, что он боялся отпора со стороны тех, кого должен был вышибать. Поэтому он никого и не вышибал. Не удалась и третья его попытка найти свое место в жизни. Правда, в течение года дела его шли неплохо, но потом у него переманили сразу трех шлюх. В течение двух недель. Полиция к нему прицепилась, и больше никто не захотел с ним работать. Тогда Ванценрид попробовал заняться мелким уголовным бизнесом, для чего сколотил группу приблатненных парней – настоящих профессионалов-уголовников привлечь в свою банду было ему не под силу.
Однако совершенные ими взломы банковских сейфов и разбойные нападения свалили на него, и, хотя доказать ничего не смогли, подозрение осталось.
Приблатненные парни зарабатывали у него меньше, чем получали в отделе социальной помощи, так что предпочли честную жизнь. Полиция насела на Ванценрида пуще прежнего. В Цюрихе земля горела у него под ногами.
Подавленный сидел он перед тремя адвокатами Рафаэлем, Рафаэлем и Рафаэлем в их конторе. Все трое были похожи друг на друга как однояйцовые близнецы. Лет тридцати с гаком. Слегка разжиревшие, покрытые горным загаром, с расстегнутыми воротничками и золотыми цепочками на шее. Приведенные ими доказательства того, что именно им совершены еще не расследованные до конца взломы банковских сейфов и разбойные нападения, были неоспоримы, хотя на самом деле он не был к ним причастен. Кто-то его заложил. Их долг – выдать его полиции, сказал первый Рафаэль. Двенадцать лет тюрьмы, заявил второй, и есть всего один выход – третий. Должность вполне солидная, уточнил первый.
Ночным портье – второй. В одном из пансионатов – третий. Ванценрид кивнул.
Все три Рафаэля закурили длинные толстые сигары. Впредь держать язык за зубами, сказал первый. Никому ни слова – второй и выдохнул колечко дыма. Не то, добавил третий и задул спичку. Ванценрид опять кивнул. И сразу согласился с тем, что до этого ему придется лечь в частную клинику в Тессине. Несмотря на кому. Его физиономия была слишком известна полиции.
Моисей Мелькер прилетел за океан самолетом авиакомпании «Свисс Эйр» по приглашению с неразборчивой подписью и чеком одного из нью-йоркских банков и выступил с докладом – вернее, проповедью – о горестной роскоши богачей и благостной нищете бедняков перед избранным обществом, состоявшим главным образом из вдов. Успех превзошел все ожидания. После доклада в его честь был дан роскошный обед, а сам он оживленно поболтал с дамами. После этого облетел вдоль и поперек весь континент, останавливаясь то в одном, то в другом городе, то в одном медвежьем углу, то в другом. Он все еще не знал, кто его пригласил. Окон в самолете не было. Стюарда тоже ни разу не видел, но, когда входил в самолет, бокал шампанского всегда стоял наготове. Он стоя выпивал его, усаживался, пристегивал ремни и засыпал. А когда просыпался, его встречала очередная провожатая, которая и доставляла прямо с аэродрома в зал, где он делал свой доклад, затем в отель и на следующее утро – к трапу самолета. Он перевидал множество этих провожатых. И никак не мог запомнить их лица. В каком-то отеле Санта-Моники (если этот город и впрямь назывался Санта-Моника) он, утомленный обедом, разулся, сидя на кровати. Когда поднял голову, на кожаном диване прямо перед ним сидел мужчина весь в белом, чьи черные как смоль волосы никак не вязались со старым лицом. Все в нем не вязалось с этим лицом – ни его молодые руки, ни его стройная фигура – ее стройная фигура, как вдруг понял Мелькер, ибо на диване сидела женщина. Да и лицо ее вовсе было не старое, а, скорее, красивое и как бы вне возраста: это была та самая провожатая, с которой он попрощался у дверей отеля, и роль всех предыдущих играла она же. Меня зовут Уриэль, сказала она и протянула Мелькеру карманные часы. От моего клиента, добавила она. Мелькер поглядел на часы. У них была одна стрелка и шестьдесят одна цифра. Стрелка стояла чуть выше пятидесяти восьми.
– Эти часы для тебя, Моисей, – сказала она.
Мелькер задумался.
– Мне как раз чуть больше пятидесяти восьми, – сказал он.
– Вот видишь, – засмеялась она. – Это твои часы.
Моисей заметил, что если уж он получает в подарок такие странные часы, то хотел бы знать, кто же такой этот ее клиент, который их ему дарит. У нее только один клиент, ответила она, – тот, которому принадлежит самолет.
Иногда он заказывает ей часы на сто часов, в каждом часе сто минут, а в минуте сто секунд, в другой раз – только на пятнадцать часов, причем в каждом часе триста минут, и каждая минута должна длиться сорок пять секунд, но и секунды неодинаковы, некоторые длятся три с четвертью секунды, другие – семь минут, а однажды она изготовила для него такие часы, у которых один день длился тысячу лет, и она не знает, есть ли у ее клиента нормальные часы, да это и неважно, клиент – он и есть клиент, он у нее один-единственный. И вновь Мелькеру показалось, будто перед ним сидит мужчина с молодым телом и старческим лицом. Когда рано утром провожатая заехала за ним, чтобы доставить его к самолету, он уже позабыл о случившемся вечером, равно как и о часах, тикавших где-то в его багаже. Ему лишь померещилось, что эту даму он уже где-то видел.
***
У Крэенбюля все дела покатились под гору. Даже «Гранд-отель» в Хабкерне обанкротился, но это был сущий пустяк по сравнению с крахом, который постиг его в Карибском море. Один соотечественник, занимавшийся в тех краях строительством, уговорил его взять в свои руки отель «Сто бунгало» на одном из необжитых островов, – мол, отелю дозарезу нужен директор. Причем Крэенбюль так и не узнал, кому именно понадобился директор, и согласился просто потому, что у него не было другого выхода. Однако «Санчо Панса» на Ямайке тоже обанкротился, не говоря уже об отеле «Генерал Саттер» в Сан-Франциско. Так Крэенбюль оказался заперт в Карибском море, как в мышеловке. Обещанные постояльцы из Америки не появились, да и кому захочется ехать на этот остров, где черные наглеют день ото дня. За время, прошедшее после визита последней группы туристов, больше никто такого желания не изъявлял. С директором банка из Майами произошел, вероятно, просто несчастный случай: когда он отдыхал под кокосовой пальмой возле плавательного бассейна, кокосовый орех свалился ему на голову. Парень, который влез на пальму, хоть и срубил орех своим мачете, вряд ли собирался попасть в голову директора банка. Тем не менее Крэенбюль приехал в Майами на похороны, но вдова покойного отказалась выслушать от него слова соболезнования в присутствии крупнейших банкиров Соединенных Штатов, и с тех пор бунгало стояли пустые, лишь огромные жабы, словно завороженные светом, собирались по ночам вокруг низеньких фонарей перед дверью бунгало, штук по десять вокруг каждого. Потом из Манхеттена пришло известие о приезде владельца отеля. Однако лишь при условии, что в одном из бунгало к его приезду будет встроен камин. Приехал он ночью в сопровождении свиты. Парни, приехавшие с ним, плескались в плавательном бассейне, побросав туда предварительно всех жаб. Наконец его допустили к хозяину. У потрескивающего камина сидел едва различимый сквозь клубы дыма, заполнившего бунгало, широкоскулый человек с раскосыми глазами, лицом, измазанным сажей, и черными как смоль прядями волос поперек лысины. Одет он был в выпачканный сажей некогда белый купальный халат, на котором его руки оставили черные отпечатки. Крэенбюлю дали прочесть какую-то бумагу. В ней тот парень, что залез на пальму, признался: убийство банкира он совершил по заказу Крэенбюля. «Трубочист» показал пальцем на стол у закопченного окна, на котором высилась куча белых холщовых мешочков, тоже покрытых сажей. Другие мешочки валялись на полу по всей комнате.
– Кокаин, – сказал «трубочист», – обнаружен в твоем бунгало.
Крэенбюль сказал, что он невиновен. «Трубочист», почти невидимый из-за дыма, заметил, что он это знает, но его невиновность невозможно доказать, тот парень сознается в чем угодно, а если откажется от своих показаний, то станет на голову короче. Не везет Крэенбюлю, вечно не везет. Всю жизнь.
«Трубочист» умолк.
1 2 3 4 5 6 7