– Да, карлик, – ответил ему спокойный, задумчивый голос из бесшумно открывшейся двери. – Согласитесь, господин комиссар, что у меня есть убийца, которого не так-то легко отыскать.
В дверях стоял Эменбергер.


ЧАСЫ

Врач закрыл дверь. На этот раз он был без халата, в темном полосатом костюме, светло-серой рубашке и белом галстуке; он выглядел очень аккуратным, на руках толстые желтые перчатки, как будто он боялся запачкаться.
– Наконец мы, бернцы, можем поболтать наедине, – сказал Эменбергер, скорее вежливо, чем иронически, поклонившись беспомощному, худому, как скелет, больному.
Он взял из-за занавеса стул, которого Берлах ранее не видел, затем повернул его спинкой к больному и сел верхом, скрестив руки. Старик, не теряя самообладания, неторопливо взял свернутую газету с ночного столика, затем по старой привычке заложил руки за голову.
– Вы убили бедного Форчига, – сказал комиссар.
– Нельзя же позволять таким патетическим тоном безнаказанно подписывать другим смертный приговор, – ответил врач деловитым голосом. – Заниматься журналистикой в наше время стало опасно, и от этого она не становится лучше.
– Что вы от меня хотите? – спросил Берлах. Эменбергер засмеялся.
– Мне кажется, это я должен вас спросить, что вы от меня хотите?
– Вы это прекрасно знаете, – возразил старик.
– Ну конечно, – ответил врач. – Я это знаю. В свою очередь, вы тоже узнаете, что хочу я. – Эменбергер встал, подошел к стене, на мгновение остановился, созерцая танцующие фигуры, потом, очевидно, нажал на какую-то скрытую кнопку или рычаг, и стена бесшумно раздвинулась в обе стороны. За ней была комната со стеклянными шкафами, в которых находились хирургические инструменты, сверкающие ланцеты и ножницы, пакеты ваты, шприцы в жидкости молочного цвета, бутыли и тонкая красная кожаная маска; все было аккуратно разложено. Одновременно на окно медленно и грозно спустился с потолка металлический ставень. Комната осветилась неоновыми трубками, вмонтированными в щели между зеркалами потолка, а над шкафами голубым светом осветился большой, круглый, зеленоватый циферблат часов.
– Вы намереваетесь оперировать меня без наркоза, – прошептал старик. Эменбергер не отвечал. – Поскольку я слабый, старый человек, боюсь, что буду кричать, – продолжал комиссар. – Я не думаю, что вы найдете во мне храбрую жертву.
На это врач тоже не ответил.
– Вы видите часы? – спросил он.
– Вижу, – ответил Берлах.
– Они показывают половину одиннадцатого, – сказал врач и сверил свои ручные часы. – Я буду оперировать вас в семь.
– Через восемь с половиной часов?
– Через восемь с половиной часов, – подтвердил Эменбергер. – Ну, а теперь, я думаю, мы должны кое-что обсудить. Без этого нам не обойтись, после этого я оставлю вас в покое. Как говорят, последние часы приятно побыть наедине. Все идет хорошо. Однако вы причинили мне немало забот. – Он опустился опять на стул, прижав спинку к груди.
– Я думаю, вы к подобным вещам привыкли, – сказал комиссар.
Эменбергер немного помолчал, а потом сказал, качая головой:
– Я очень рад, что вы не утратили юмор. Форчиг был приговорен мной к смерти и казнен. Карлик проделал все блестяще. Это была нелегкая работа для моего глупышки – сначала пройти по мокрой черепице крыши среди кошек, спуститься по вентиляционной трубе, а затем нанести сильный и смертельный удар заводной ручкой по черепу с достоинством восседавшего журналиста. Вы знаете, я ждал как зачарованный в автомашине недалеко от еврейского кладбища эту маленькую обезьяну и думал, справится ли он. Однако этот чертенок всего восьмидесяти сантиметров роста действовал бесшумно и прежде всего незаметно. Через два часа он вновь появился в тени деревьев. Вами же, господин комиссар, я займусь персонально. Думаю, что это не будет затруднительным. Однако, ради бога, что нам делать с нашим старым дорогим другом доктором Самуэлем Хунгертобелем?
– Почему вы заговорили о нем? – спросил старик.
– Ведь он вас привез сюда.
– С ним я никаких дел не имею, – быстро сказал комиссар.
– Он звонил по два раза в день, спрашивал, как чувствует себя его друг, и требовал, чтобы вам передали трубку, – сказал Эменбергер и озабоченно поморщил лоб. Берлах невольно взглянул на часы над стеклянными шкафами. – Без четверти одиннадцать, – сказал врач и задумчиво, без тени враждебности посмотрел на старика. – Давайте вернемся к Хунгертобелю.
– Он был внимателен ко мне и лечил от болезни. В остальном не имеет к нам обоим никакого отношения, – упорно возразил комиссар.
– Вы читали сообщение под вашей фотографией в «Бунде»?
Берлах подумал о том, что хочет узнать врач этим вопросом.
– Я не читаю газет.
– В газете было напечатано, что в отставку ушел человек, очень известный в городе, и, несмотря на это, Хунгертобель поместил вас в моем госпитале под фамилией Крамера.
Однако комиссар не сдавался.
– В госпитале Хунгертобеля я тоже лежал под этой фамилией, – сказал он. – А если он меня когда-либо видел, то все равно не узнал бы – меня так изменила болезнь.
Врач засмеялся.
– Вы утверждаете, что заболели для того, чтобы посетить меня в Зоненштайне?
Берлах не отвечал.
Эменбергер посмотрел на старика печально.
– Мой дорогой комиссар, – продолжал он с упреком в голосе. – Вы не хотите пойти навстречу в моем допросе.
– Я должен допрашивать вас, а не вы меня, – упрямо возразил комиссар.
– Вы тяжело дышите, – озабоченно констатировал Эменбергер.
Берлах не отвечал. Он отчетливо слышал тиканье часов. «Впервые с этого момента я их буду слышать все время», – подумал он.
– Не пора ли признать ваше поражение? – спросил врач дружелюбно.
– Мне ничего другого не остается, – ответил смертельно усталый Берлах, вынул руки из-под головы и протянул на одеяле. – Эти часы, если бы не было часов!
– «Эти часы», – повторил врач слова старика. – Зачем мы бегаем с вами по кругу? В семь ровно я убью вас. Я думаю, что знание этого факта облегчит нам возможность без какой-либо предвзятости обсудить дело Эменбергера – Берлаха. Мы оба ученые, только с диаметрально противоположными целями. Шахматисты, сидящие за одной доской. Ваш ход сделан, теперь моя очередь. Наша игра имеет одну особенность – из нас проиграет или один, или оба. Ваша игра проиграна. Рассмотрим, как обстоит дело с моей.
– Вы проиграете, – сказал Берлах тихо, Эменбергер засмеялся.
– Это возможно. Я был бы плохим шахматистом, если бы исключал это. Однако давайте во всем внимательно разберемся. У вас нет никаких шансов. В семь я приду с ланцетами, а если этого случайно не случится, вы умрете через год от болезни. Каковы мои шансы? Должен признать, что они не блестящи. Вы шли по моему следу! – Врач рассмеялся вновь.
«Кажется, это доставляет ему удовольствие», – о удивлением констатировал старик. С каждым словом враг казался ему все более необычным.
– Сознаюсь, меня забавляет возможность биться в вашей сети, тем более что вы находитесь в моей. Пойдем дальше. Кто же навел вас на мой след?
Старик отвечал, что сделал это сам, Эменбергер покачал головой.
– Давайте поговорим о вещах более достоверных, – сказал он. – До моих преступлений – употребим это популярное выражение – комиссару уголовной полиции не добраться, это ведь не кража велосипеда и не аборт. Рассмотрим мое дело, поскольку у вас нет больше никаких шансов, вы можете услышать правду, это привилегия проигравшего. Я был очень осторожен и педантичен, работал, так сказать, чисто, но, несмотря на это, против меня имеются улики. В этом мире случайностей преступления без улик не бывает. Пересчитаем, что же могло натолкнуть комиссара Берлаха на мой след. Во-первых, фотография в «Лайфе». Не знаю, кто отважился ее сделать в те дни; достаточно плохо, что она есть. Однако не будем преувеличивать. Миллионы видели эту знаменитую фотографию, среди них многие, кто меня знал. И все же до сих пор меня никто не узнал, на фотографии очень плохо видно лицо. Кто же мог опознать меня? Или один из тех, кто меня видел в Штутхофе и встречает здесь, а это почти невероятная возможность, поскольку я держу в руках субъектов, прихваченных мной из Штутхофа, или один из тех, кто знал меня в Швейцарии до тридцать второго года. Я вспоминаю об одном случае, который произошел тогда в горной хижине. Хунгертобель был одним из пяти присутствовавших. Поэтому можно предположить, что он узнал меня.
– Чепуха, – возразил старик спокойным голосом. – Вам пришла в голову необоснованная идея. – Он догадывался, что жизнь его друга была в опасности, и хотел спасти его, хотя и не понимал, в чем выражается эта опасность.
– Не будем торопиться со смертным приговором доктору. Вернемся сначала к другим уликам, имеющимся против меня, попробуем обелить Хунгертобеля, – продолжал Эменбергер, положив подбородок на руки, скрещенные на спинке стула.
– Ну-с, а теперь эта история с Неле. Вы и в ней разобрались, господин комиссар, поздравляю вас, это удивительно! Марлок уже обо всем доложила. Признаюсь, чтобы сделать нас больше похожими, я сам устроил Неле шрам на правой брови и ожог на левом предплечье, поскольку то и другое есть у меня самого. Я послал его под своей фамилией в Чили, когда же вундеркинд, проявивший удивительные способности в области медицины, согласно нашей договоренности вернулся на родину, я заманил его в покосившийся от ветра отель в порту Гамбурга и заставил раскусить ампулу с синильной кислотой, Неле был достойным человеком. Он летел навстречу своей судьбе, как бабочка на огонь. Не буду рассказывать, сколько усилий это мне стоило, но «самоубийство» в отеле, полном проституток и матросов, на фоне полуразрушенного города, под печальные гудки кораблей, получилось безукоризненным. С моей стороны это был очень рискованный поступок, и он может иметь неприятные последствия, ибо кто его знает, с кем встречался способный дилетант в Сантьяго, какие знакомые у него остались здесь и кто из них вдруг приедет в Берн, чтобы посетить Неле. Однако будем придерживаться фактов. Что свидетельствует против меня, если кто-нибудь нападет на этот след? Неле опубликовал статьи в «Ланцете» и «Швейцарском медицинском еженедельнике». Это будет фатальной уликой, если кто сделает стилистические сравнения с моими собственными статьями. В силу своей ущербности Неле не мог писать литературным языком, хотя, с точки зрения медицины, статьи говорят, что они написаны врачом. Вот видите, дела нашего друга Хунгертобеля обстоят неважно. Сам он в общем беззаботен. Однако с ним подружился следователь, что я вынужден допустить, и поэтому не поручусь за его жизнь.
– Я нахожусь здесь по поручению полиции, – спокойно ответил комиссар. – У западногерманской полиции возникло против вас подозрение, и она поручила полиции Берна расследовать это дело. Вы не оперируете меня сегодня, ибо моя смерть вас погубит. Хунгертобеля вы тоже оставите в покое.
– Две минуты двенадцатого, – сказал врач.
– Вижу, – ответил Берлах.
– Полиция, полиция… – продолжал Эменбергер и задумчиво посмотрел на больного. – Вполне допустимо, что Полиция могла напасть на мой след, однако это мне кажется невероятным, потому что для вас это наилучший вариант. Немецкая полиция поручает швейцарской отыскать преступника в Цюрихе. Нет, это мне кажется не очень логичным. Я мог бы поверить в это, если бы вы не были больны и так остро не стоял вопрос о вашей жизни и смерти. В качестве врача я могу констатировать, что операция и болезнь не являются игрой. Точно так же обстоит с вашим уходом на пенсию. Что вы из себя представляете? Прежде всего цепкий и упорный старик, неохотно признающий себя побежденным, а тем более уходящим в отставку. Итак, очень вероятно, что вы без поддержки полиции, совсем один, так сказать, на больничной постели, отправились на битву со мной, и причиной этому явилось подозрение, возникшее у вас в разговоре с Хун-гертобелем. Возможно, вы были слишком самоуверенны и не посвятили во все Хунгертобеля, поскольку ему не очень доверяли. Вы хотели доказать, что, даже будучи больным, вы понимаете больше, чем люди, уволившие вас на пенсию. Все это я считаю более вероятным, чем решение полиции поручить тяжелобольному человеку заняться таким щекотливым вопросом, тем более что полиция не разобралась в случае с Форчигом, а это должно было бы случиться, если бы она меня подозревала. Итак, господин комиссар, вы боретесь со мной один. Я считаю, что опустившийся журналист тоже ничего не знал.
– Почему вы его убили? – крикнул старик.
– Из осторожности, – отвечал равнодушно врач. – Десять минут двенадцатого, Время спешит, господин комиссар, время спешит. Осторожность никогда не мешает, Хунгертобеля я тоже убью.
– Вы хотите его убить? – воскликнул следователь и попытался встать.
– Лежите! – приказал Эменбергер таким тоном, что больной повиновался. – Сегодня четверг, – сказал он. – Мы, врачи, по четвергам, во второй половине дня, не работаем. Я хотел, чтобы Хунгертобель доставил вам и мне удовольствие, посетив мой госпиталь. Он приедет из Берна на автомобиле.
– Что с ним случится?
– Сзади него на полу автомашины будет сидеть мой глупышка, – ответил врач.
– Карлик, – с ужасом произнес комиссар.
– Да, карлик, – подтвердил врач. – Я захватил с собой из Штутхофа этот полезный инструмент. Как-то раз он попался мне под ноги, а по имперскому закону господина Гиммлера я должен был убить лилипута как неполноценного человека, как будто гиганта арийского происхождения можно считать полноценным. Я всегда любил курьезы и не убил его в надежде, что он станет надежным инструментом в моих руках. Эта маленькая обезьяна почувствовала, что обязана мне жизнью, и я ее соответствующим образом выдрессировал.
Часы показывали четырнадцать минут двенадцатого. Комиссар очень устал и время от времени закрывал глаза; каждый раз, когда он их открывал, видел часы, каждый раз большие, круглые, плывущие в пространстве часы. Берлах понял, что спасенья нет. Он погиб. Хунгер– тобель тоже. Эменбергер разгадал замыслы комиссара.
– Вы нигилист, – сказал он тихо, почти шепотом в молчаливое пространство с неумолимо тикающими часами.
– Вы хотите сказать, что я ни во что не верю? – спросил Эменбергер голосом, в котором не было ни капли раздражения.
– Да, мои слова имеют именно этот смысл, – отвечал старик в постели, беспомощно протянув руки на одеяле.
– Во что же верите вы, господин комиссар? – спросил врач, не меняя своего положения и с любопытством взглянув на старика.
Берлах молчал, а в глубине без перерыва тикали часы. Часы с безжалостными стрелками, неумолимо приближавшимися к своей цели.
– Вы молчите, – констатировал Эменбергер, его голос утратил наигранность и звучал отчетливо. – Вы молчите. Люди нашего времени неохотно отвечают на вопрос «во что вы верите?». Теперь не любят больших слов, и стало неприличным задавать подобные вопросы, а тем более давать на них определенный ответ вроде того как: «Я верую в Бога отца, сына и святого духа», – как когда-то отвечали христиане, гордые тем, что могут так ответить. В наши дни предпочитают стыдливо молчать, как девица, которой задают вопрос по поводу ее невинности. По правде говоря, люди не очень верят во что-то туманное и неконкретное: в человечность, христианство, терпимость, справедливость, социализм и любовь к ближнему. Понятия, звучащие несколько высокопарно, что, впрочем, и признают, однако думают: дело не в словах, а в поступках, в порядочности и совести. Вот так и живут, отчасти потому, что считают нужным, отчасти потому, что их заставляют. Поступки честные и бесчестные, добро и зло – все происходит случайно, как в лотерее. Слово же «нигилист» всегда держат наготове, чтобы став в позу и с большой убежденностью инкриминировать его человеку, от которого исходит угроза. Знаю я этих людей, они уверены в своем праве утверждать: один плюс один равняется три, четыре или девяносто девять; и что никто не смеет требовать от них ответа: один и один равняется два. Все ясное кажется им грубым, потому что ясное олицетворяет выражение характера. Так они и живут, как черви в каше, с туманным представлением о добре и зле, будто эти категории могут существовать в каше.
– Кто бы мог подумать, что палач способен на такое красноречие! – сказал Берлах. – Я думал, подобные вам предпочитают молчание.
– Браво, – засмеялся Эменбергер. – Кажется, мужество вернулось к вам вновь. Браво! Для экспериментов в моей лаборатории нужны мужественные люди, и остается только сожалеть, что мой метод преподавания с применением наглядности всегда заканчивается смертью ученика. А теперь рассмотрим мое кредо. Бросим его на чашу весов вместе с вашим и посмотрим, кто нигилист, так вы меня назвали, а кто настоящий человек. Вы пришли, чтобы во имя человечности или черт знает каких других идей уничтожить меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9