После канона начал читать акафист Сладчайшему Иисусу. Чувствую, как напрягается внимание и благоговение, когда читаю: "Иисусе, сердца моего веселие. Иисусе, тела моего здравие. Иисусе, Спасе мой, спаси мя. Иисусе, Свете мой, просвети мя. Иисусе, муки всякия избави мя. Иисусе, спаси мя, недостойного. Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя... Иисусе, Свете святый, облистай мя. Иисусе, болезни душевныя и телесныя избави мя. Иисусе, из руки сопротивные изми мя. Иисусе, огня негасимого и прочих вечных мук свободи мя... Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя..."
Дочитал. Исповедь. Принимают несколько батюшек, ко всем очереди. "Мужчину, мужчину пропустите", -- слышу в свой адрес и подхожу к незнакомому батюшке. В чем каяться пишущему и говорящему человеку? Конечно, прежде всего в "языческих" грехах. Сколько же горя приносит нам этот вроде бы спрятанный за частоколом зубов наш маленький враг! Нет, я бы скорее хотел онеметь, нежели ослепнуть или оглохнуть. Все тяжелее говорить, и все более хочется молчать. А молчать не выходит, жизнь втравливает. Но и кроме грехов многословия, лжи, клеветы, осуждения полно всяких. Когда отступают от человека явные грехи, появляются новые, утонченные, мысленные. Летят из прошлого в тебя камни, цепляются воспоминания, всплывают обиды, кому-то нанесенные... Да, до последнего издыхания не отойдет от нас враг нашего спасения, потому и молим, чтобы Господь до последнего издыхания сподобил нас причащаться святынь во оставление грехов и в жизнь вечную. Вятские батюшки так принимают исповедь, что из камня исторгают слезу. Помню, давно исповедуясь на великорецком крестном ходе, я сказал батюшке фразу, которая мне казалась совершенно искренней и выстраданной: "Я понимаю свою греховность, осознаю свои грехи и каюсь в том, что плохо и мало борюсь с ними". Батюшка, высокий, худой, сказал резко: "Осознаешь? Да если б ты осознавал, ты тут у меня бы уже головой бился, рыдал бы уже".
Отец Алексий -- человек мощных размеров, рядом с ним наш отец Александр смотрится как подросток. Они хлопочут вместе у царских врат, размещая образы Благовещения и евангелистов.
Начинаются часы. Потом акафисты Пресвятой Богородице и святителю Николаю. Все волнуемся: певчие опаздывают. Дорога у них неблизкая, сто двадцать километров плюс паромная переправа через Вятку.
Приехали! Много, целый хор. Тоже очень рады, что такая просторная церковь, быстро готовятся к службе. Отец Алексий благословляет меня быть в алтаре во время освящения. Честь великая. Я однажды, тоже давно, по благословению стоял в алтаре во время пасхальной службы, прямо весь извелся. Московский храм, много священников. Это такая напряженная, непрерывная работа. Входы, выходы, возгласы, чтения, пение хора, переоблачения, все должно было идти согласованно и непрерывно. И главная трудность, как я понял, была в том, чтобы при всей сложности службы не потерять молитвенного состояния. Именно оно передается молящимся в первую очередь, а потом остальное: согласное пение хора, четкое чтение Писания, облачение священников.
На окне в алтаре большой самовар. Из него, облачившись, по очереди все моют руки, вытирают чистыми, расшитыми полотенцами. А таких полотенец в церкви больше, чем в любом музее народного творчества. Такие вышивки, такие узоры -не наглядеться. все натащили женщины, все готовы отдать в Божий храм.
Батюшки, по трое со стороны престола, встали и замерли. Во главе отец Алексий. Негромко и как-то очень проникновенно он произносит:
-- Молимся, отцы. -- И после некоторого молчания, тоже негромко и спокойно: -- Надевайте запоны, отцы.
Запоны -- это ослепительно белые передники, вроде фартуков. Они специально сшиты к освящению.
Батюшкам помогает дьякон, молодой, смуглый, с длинными черными волосами. Снова встали у престола. Снова отец Алексий:
-- Молимся, отцы. -- И много громче, внушительнее трижды произносит: -Боже, очисти мя, грешнаго. -- И уже совсем громко, так, что слышно во всех уголках храма, возглашает: -- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
С престола снимается крышка, окропляется крестообразно с обеих сторон святой водой. Отверстия для гвоздей заливаются темно-розовым воском, готовым заранее. На него легонько дуют, охлаждая. Доска становится на место. В отверстия вставляют гвозди, раздаются крупные чистые камни:
-- Забивайте!
-- Господи, благослови!
Дружный, сильный стук сотрясает здание церкви, отдается в куполе и летит по округе. Хор ликующе поет: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас".
На престол крестом выкладываются четыре ножа. Отверстия, шляпки гвоздей, вновь заливаются воском. Он быстро застывает. Ножами соскребают воск, равняя с гладкой поверхностью.
-- Отцы, -- говорит отец Алексий, -- не забывайте пятидесятый псалом. Омываем.
На престоле появляются двенадцать кусков мыла, льется горячая вода. Престол омывается весь: поверхность, ножки, внутренние поверхности. Вода стекает на белые разостланные полотенца.
Дьякон раздает чистые полотенца, которыми досуха вытирается блестящее гладкое дерево. Отцу Алексию подносят кувшин с теплым красным вином. Он добавляет в него пузырек розового масла. Выливает немного на престол:
-- Растирайте. Отцы, не забывайте пятидесятый.
Еще добавляет вина и масла:
-- Губки.
Губками тщательно втираются в престол вино и масло. Престол на глазах становится солнечным. От усердия лица батюшек раскраснелись. Отец Александр прямо светится.
-- Миро.
Миром, освященным маслом, отец Алексий ставит кресты на углах престола и в центре.
-- Облачаем.
Над престолом возносится и опускается подризник -- сшитое покрывало снежной белизны. На него кладется клубок серого тонкого шнура. Туго обводят, передавая друг другу клубок, по периметру престола, помещая шнурок в приготовленную с краев канавку. Слышно, как хор гремит: "Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы православным христианам на сопротивныя даруя и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство".
Следующий покров -- изумрудно сверкающий. Завязки по углам.
Еще покров, уже не до пола, бархатный зеленый. Все окропляется святой водой. Ставится дарохранительница -- золотая пирамида с крестом, зажигается пред нею свеча от Гроба Господня из Иерусалима, обожженная в момент сошествия Благодатного огня в страстную субботу. Кладется Евангелие, по обе стороны от него кресты.
Облачается жертвенник. Освящается крест в центре алтаря. На длинный тонкий шест укрепляется кисточка. Ею отец Алексий ставит кресты под потолком алтаря. Благословляет одного из батюшек напечатлевать кресты в храме. Отец Алексий негромко -- видно, что очень рад, -- говорит:
-- На Афоне черепа Божиих угодников желтые, восковые. Видели, какой престол, -- такой же.
А солнышко, мы же забыли о нем, так сияет, так старается напомнить о себе, что ведь оно, солнышко, тоже при чем, оно же пятьдесят лет светило на обезглавленный храм, оно же грело его, осушало после снега и дождей, сохраняло, оно же знало, что вернутся и крест, и купол, и колокольный звон.
Да, вот со звоном пока не налажено. Когда начинается крестный ход, он проходит не под благовест праздничного трезвона, а под звуки одного колокольчика, который несет и трясет приехавший алтарник. Колокольчик призывает всех кильмезян в школу благочестия, в храм, на уроки спасения души. Людей так много, что когда мы с крестом, иконами, хоругвями потихоньку обходим большое здание храма, ступая на места, бывшие танцплощадкой, волейбольным и баскетбольным полями, и возвращаемся ко входу, то из церкви все еще идет и идет народ. В руках горящие свечи. Ни одна не гаснет, воздух благоговейно замер. На паперти перед закрытыми дверьми храма возглашается: "Кто есть сей Царь славы?.. Возьмите врата князи ваша, и возмитеся врата вечная; и внидет Царь славы. Кто есть сей Царь славы? Господь сил, Той есть Царь славы". Врата открываются, и мы входим уже не в бывший храм, не в бывший дом культуры, а в храм Божий.
В алтаре коленопреклоненно отец Алексий читает молитву ко Господу, прося избавить освященный храм от огня, меча, труса, нашествия иноплеменников, междоусобныя брани. Все в алтаре и в храме на коленях.
Начинается литургия. Сколько же сегодня пролито радостных слез. Причастие. Проповедь отца Алексия.
-- Свершилось великое таинство, возрождение храма. Пасхальная радость охватывает всех нас, и из сердца моего рвется к вам возглас: "Христос воскресе!"
И единым сердцем, едиными устами все мы отвечаем:
"Воистину воскресе!"
А свечка от Гроба Господня на престоле все горит и не сгорает.
А уж у меня вдвойне пасхальная радость: отец Алексий благословил меня большой просфорой, и еще досталось полотенце, которым прикасались к престолу. Незабываемый от него запах. Если бы никогда не выветривался...
Дома положил просфору на это полотенце. Вот и у меня в доме святыни от освящения.
После службы, отстояв шесть часов и ни капельки не устав, радостный, боясь искушений после причастия, ушел на дальнюю околицу, к логу, к той тропинке, что вела на сенокосные лесные луга, за Воронье. Нет тропинки, есть трасса Казань--Пермь. Что ж делать... Но линия горизонта осталась, но ручей течет, но мальчишки ловят пескарей, но цветы детства цветут. Еще ушел подальше, сошел с дороги и шел по цветущим травам, тревожа и вздымая в воздух их запахи. Бело-желтое пространство цветочков куриной слепоты, парашютиков тысячелистника, красной липучки, полевой гвоздички, клевер, рыжие копья конского щавеля, коричневые пестики, метелки травы "петух или курочка", ладошки подорожника, колокольчики -- все было таким трогательным, пестреньким, как нарядный ситчик, и так напоминало нарядные платочки женщин в церкви.
Не одному мне было хорошо на околице. Сидела и компания, на зов которой пришлось подойти. "Конституция, -- говорили они, -- день республики, как не выпить". Интересное дело, что мы отмечаем двенадцатого июня: разрушение великой страны, праздник приватизаторов, праздник бесов вседозволенности, праздник отмены совести?
-- А на открытии церкви были?
-- Слышали, слышали, автобусов, говорят, много приезжало. дак все равно бы не попасть. уж когда окончательно отделают -- тогда. Там, в первом зале, и танцам-то было тесно, выйдут три пары и толкаются.
Хожу, и уже кажется, что живу в настоящем, а не ищу прошлое. Оно все во мне, и такое счастье, что все плохие воспоминания отпадают, как хвост у ящерицы, а хорошие крепчают. Вот и фамилию разрушителя церкви узнал -Двоеглазов, но и это не хочется помнить. Вот Геннадий, одноклассник, вспоминает, что на Пасху в доме культуры устраивали танцы, причем бесплатные, до часу, пускали и старшеклассников. Я не помню. Значит, мама не пускала. А сияние пасхального солнца, крашеные яйца, белую рубашку, качели, гулянья на Красной горе помню все ярче и явственнее.
-- А колокола были, -- говорит майор милиции Николай Алексеевич Сухих (мы встретились на улице), -- такие были колокола, что ударят, старики говорили, и кони на дыбы вставали. Нигде не было таких колоколов, как в Кильмези. Я в Докучаеве жил, слышно было. В Дуброве слышно, в Бурашах. -- Николай Алексеевич моложе меня, а воспоминания одинаковы -- о первой весенней зелени, о радостях детства. -- Мы в детстве зимой, ближе к весне, зайцев ловили, -- вспоминает он. -- Голыми руками ловили. Или говорили: пойдем лис смотреть. Вот сколько зверья было. Река Зеквай, щуки, окуни, а в Валу впадал Зеквай, в ней уже гольцы, она в Кильмезь, в Кильмези стерлядь, судаки.
В благодарность рассказываю майору о выступлении очень крупного милицейского чина на межобластной конференции "Православие и образование". Чин, выйдя на трибуну, сразу заявил, что он атеист, а дальше четко, по-военному доложил: "В тех населенных пунктах, где возрождается или заново строится православный храм, криминогенная обстановка заметно оздоровляется". Так что камни пока не вопиют, ослицы молчат, но атеисты уже свидетельствуют о Божием присутствии на земле.
Николай Алексеевич очень одобряет открытие храма:
-- Больше храмов -- меньше тюрем. Ведь за ерунду сажаем. А кто ближе к церкви, тот дальше от преступления.
Рано утром батюшка уже в церкви. А там радость так радость: вчера принесли из православной семьи Сайфуллиных икону Почаевской Божией матери, им завещанную бабушкой. Она говорила: "Храм откроют -- в него отнесите". Икона была темной, а на Благовещение начала светлеть. А сейчас, наутро после освящения, просто будто только что написанная. К ней все прикладываются.
Обсуждаем вчерашнее. В основном замечания, которые услышали. Конечно, всем хочется, чтобы весь храм был отделан для служения.
-- Не все сразу, -- говорит батюшка. -- Мне когда говорят, я спрашиваю: "А ты сколько пожертвовал?" Молчит. "А сколько пропил?" Все постепенно. -- Но видно, что батюшка не собирается останавливать раскрученное колесо ремонта. -Сейчас надо до холодов разобрать гримерную, котельную, сложить печь, завезти цемент, песок и зимой работать.
А в остальном Кильмезь как жила, так и живет. Нет воды в верхних колонках, выручает фонтан. Комары и мошка. Сидит пьяненькая от бражки старуха с привязанной к руке козой, не понимающая, утро ли, день ли, социализм ли, капитализм ли. Куда-то пошли туристы с мешками выше голов. Идет вольно одетая молодежь. Гремит в клубе музыка такой силы, что дверь шатает как сквозняком. Около стадиона, в ауте, пасется черная корова, напоминая о проигрыше кильмезской команды с названием "Надежда". Разгружают хлеб у магазина... Вроде ничего не изменилось. Но нет, изменилось -- в Кильмези храм, Кильмезь прошла второе крещение, Кильмезь идет к Господу, Кильмезь будет спокойна и счастлива. И еще много заборов перебодают мужички, много огорчений будет в жизни, но, когда в ней появляется смысл, жить становится легче. Смысл этот -- в спасении души.
А для меня -- высшее счастие было участвовать в освящении храма, причаститься там, где долгое время плясали, выступали, пели "Интернационал". И плясать, и петь неплохо, но не в церкви. И все беды России были оттого, что храмы были осквернены. Сейчас хорошеет русская земля, вот и еще один корабль нашего спасения спущен на бурные волны житейского моря. Лебединой белизны, с вознесенным в небеса крестом, он поможет нам пройти любые штормы земной жизни. И уже кажется, что всегда в Кильмези был храм, всегда в нем была служба, крестили, венчали, отпевали, всегда несли сюда свои беды и невзгоды, свои душевные тяготы, грехи и никто не уходил неисцеленным.

1 2