Я подмигнул ему как мог выразительно.
- Пойду коз пасти,- крикнул Евланя, толкая меня в знак понимания.
Баба Маня вынесла на крыльцо горшочек молока.
Наверное, это молоко и спасло меня. Я понемногу отхлебывал и слушал разговор. Решалась судьба одной козы: трех зимой не прокормить. Разговор склонялся в пользу Милки и Марты, против Майки. Милка молодая, Марта ест свеклу и картошку. А Майка морду воротит. И хотя доит Майка столько же, но к обряду (дойке) она хуже, нервная, молоко отпускать не любит. Так и было решено оставить Милку и Марту. А Майке было сказано: "Не надо было умничать".
Мы отправились. Евланя не поверил, что четвертинка моя, я открылся, что был Михаил Кирсеич. "Мы купим и ему отдадим".
Выгнали коз.
- Вы стерегите, я схожу,- предложил я.
- Это излишество,- ответил Евланя,- "в мире есть царь, этот царь беспощаден, голод названье ему". Жрать захотят, придут.
Четвертинку мы запили речной водой и пошли вдоль берега.
- Сюда,- показывал Евланя,- будем ходить за рыжиками, там, подальше, грузди телегами вози, здесь наберем черники. Баба Маня сварит варенье, увезешь. А тут голубика, повыше рубиновые россыпи брусники. А здесь, если бы пораньше приехал, было красно от малины. Видишь, еще висит ягодка? Съешь.
Эта ягодка была первой и последней в этот приезд. Хотя Евланя утешал, что черемуха, смородина, калина, боярышник - все это будет наше, запомнил я только дорогу в магазин. Во второй заход я познакомился с Машей. Она сидела на крыльце магазина. Держала в руках банку бессмертных консервов "Завтрак туриста" и кильку в томатном соусе. Показала их и спросила:
- Моя закуска, дальше что?
- Наше остальное,- откликнулся я.
- Значит, вот ты с кем вчера пел,- сказала она Евлане.
- Вас не хватало,- сказал я.- А как же вы слышали?
- А по воде,- объяснил Еланя.- Мы с Машей в тихие вечера шепотом переговариваемся, а ведь по реке километра четыре. Ты б дала, Маш, чего заесть.
Пошли к Маше. Она жила в бане.
В утепленном предбаннике, занимая его весь, стоял ткацкий стан, черно-белая ниточная осно-ва продевалась разноцветными узкими тряпками. Мотки этих тряпок лежали на лавке и под ней.
- Тряпки подают, ведь не откажешься,- объяснила Маша,- да больше не тряпки, а целого наподавали. Выбрасывать грех. Так и деру на половики. Опять вот срок подходит отдавать. Уж и обещала, и аванец прогуляла, а все не готово.
Перешагнули через порог. Баня была обжита, видно было, что в ней не мылись, только жили, но все же это был не дом, а баня.
- Живите в моем доме,- сказал я. Я уже считал дом своим.
- Милой-золотой, да в этот твой-то дом ты и сам даром не ходи. Так-то тут любую избу распечатывай и печи топи.
- Будет казаться, что откроется дверь и вернется хозяин. Из-за этого?
- Да зачем мне изба, ведь и здесь живу-то больно добро, а вы не грейте руки, это не чай,- сказала Маша про то, что я принял от Евлани готовый стакан.
- Четыре правила,- напомнил Евланя.
- Не я с вами сидела - давно бы под столом были. А я ведь, родной-золотой, сколь живу, дня без веселья не прожила. А дают мне, родной-золотой, пенсии десять пятьдесят. На них оденься, и укройся, будь сыт, и пьян, и весел.
Я не поверил. Десять пятьдесят? Евланя подтвердил:
- Записана с мужем не была, погиб, дети разъехались. Колхозный стаж в пенсию не вошел. Расскажи сама.
- Муж меня обманом увез на неделю, а жила десять лет. Остался от него мотоцикл.
- Это ты тогда допустила большой сдвиг по фазе.
- Обманом дак. Зато был он при машинах, и я их всех изучила. Дай любой мотор, разберусь. Где жиклер, где форсунка. Всем владею. На мотоцикле хуже лешего гоняю. Уж я лапти драть не стану.
- Ой, Машка, зачем такая замашка? - спрашивал Евланя.
Попели мы и песен, по одному куплету, чтоб больше вспомнить, потом пошли. На прощанье Маша заставила осмотреть гардероб.
- Найди на кофте хоть одну заплату. Не старайся. Милой-золотой, сейчас ведь сбирать-то больно добро. Это ведь не раньше. Раньше мешок да горшок, да лапти на ногах. Мне бы еще кто пальто старое отдал, и опять зиму живу. Иногда целое, неношеное отдают. Немодное дак. Беру со Христом. Мне и Аннушка говорила: бери.- Вдруг при слове "Аннушка" она вскрикнула: - Ой, ой, грех-то, грех-то на мне великий, неотмоленный.
- Но вы здоровая женщина, еще вполне могли бы работать,- посоветовал я.
- Ленюсь,- ответила Маша.
Было за полдень. Листья шуршали под нашими неуверенными шагами. По дороге легли, полежали. На темную воду реки снижались листья.
- Долг платежом красен,- сказал я Евлане, мигая и прищуриваясь, переняв за сутки привычку к цитатам.
- Красен, красен,- отвечал Еланя, понимая, куда я гну.
Мы загубили долю и Кирсеича и пошли к нему по задворкам, чтоб не встречать бабу Маню. Кстати, мы ей покупали конфет и пряников, но где-то каждый раз теряли.
Через какое-то время сосредоточенного пути мы достигли избы Кирсеича.
- Кирсеич,- приступил Евланя к объяснению,- так не так, а перетакивать поздно. Четвертинку твою мы опять не сберегли. Была б она хоть не стеклянная, а то все равно бы разбилась. Пойдем лично с нами, сам принесешь.
Но пойти в магазин Кирсеич не захотел.
- Тогда будем считать, что мы тебе долг отдали.
- Это не ваш долг, а мой подарок.
- Ты с утра снова придешь, вроде как спаситель, поправишь здоровье, поднесешь, но так поступали эксплуататоры, только потом это дело кончалось забастовками. Ты как пишешь: "эксплуатация" или "эксплоатация"?
- У меня больше нет ни капли.
- Доверяй, но проверяй. Есть такое правило, Кирсеич? Ты ж был большим начальником.- Так как Кирсеич отмолчался, явно недовольный нами, то Евланя сказал мне: - Будешь в понятых. Приступаем к досмотру. Пиши. "Такого-то года, такого-то сентября..." Какое сегодня?
- Это ж надо до чего дойти,- сказал мне Кирсеич, но я к нему в союзники не пошел:
- Вас, кажется, ясно спросили, какое сегодня число?
- А также предъявите уплату членских взносов в общество МОПР, в общество воинствую-щих безбожников. Приступаем.
- У меня ручки нет писать,- обнаружил я.- Михаил Кирсеич, дайте на минуточку?
- Что именно?
- Авторучку, ту, что утром подарил,- напомнил я, хотя напоминать было нехорошо, но многое списывает нам усыпленная хмелем совесть, может быть, отдыхающая в это время.
До Евлани дошел смысл моих слов. Он переспросил:
- Ручку подарил? Кирсеичу?
- Четырехцветную. Я напишу акт и верну, Михаил Кирсеич.
- Ты вооружил врага. Срочно уходим. Кирсеич, речь о тебе я начну словами: "До раннего утра горел свет в избе рабселькора..."
5
День, как было когда-то красиво написано и всеми грешными повторяется, угасал. Луна же, терпеливо дождавшись этого угасания, воскресала. Мы постояли у мостков и решили, что пить в деревне - только деньги переводить, на свежей воздухе хмель не берет.
- Чего ради я буду тут дом покупать? - спрашивал я, а Евланя говорил, что у него ко мне будет одна просьба.
- Какая?
- Скажу перед смертью. Расставаться не хотелось.
- У меня сидит еще один карась, хожу подкармливаю... Зажарим?
- Опять на утюге?
- Утюг - это походно-полевые условия.
К этой верше пришлось плыть на лодке. Действительно, в сетке сидел золотисто-красный толстый карась. Краснота его была от торфяной воды. Вытащили, стало жалко. Я накрошил пряника в ладонь и покормил карася из рук. Затем отпустил.
Потом лежали на берегу, и это были не худшие часы в жизни - искали на небе созвездие, похожее на ковш, нашли, сориентировались и стали обсуждать проблему: ковш есть, а из чего в него наливать? Определили созвездие цистерны, она заняла все небо. Близнецы ей были крышкой. Рыбы - этикеткой. Созвездие Девы оказалось внутри и было зачерпнуто и выпито, но снова появилось и даже размножилось.
- Уж такое созвездие.
- Говорят, опасно лежать на земле, глупость. Земля оттягивает вредные токи из организма. Например, без чего нельзя прожить: без картошки или без яблок?
- Без картошки.
- То-то. А ведь она в земле.
Решили уснуть. Толку от нас никакого, никому не нужны. Легли ногами к востоку. На прощанье решили спеть. Но получилась только непечатная частушка с припевом. Мы ее с чувством повторили несколько раз.
Выкричались.
Евланя стал спрашивать меня, зачем я ходил тогда на рынок, в день нашего знакомства. Но я уже не помнил. Потом он стал благодарить, что я успел к его похоронам.
- Маша все обрядит, на тебя возлагаю достать селедки. Напиши на памятнике так: "Лежит здесь дурак: любил красно и зелено. И он же пьяница: любил горько и солено". Запомнишь?
- Разве у тебя будет памятник, а не крест?
- Я крест не заслужил. Ты селедку достанешь?
- Интересно, чего ты раньше молчал? Почему мы карася отпустили? Давно бы в селедку превратился. Еще где-нибудь сидит у тебя? Тебя когда хоронить?
- Пока не соображу. Ну, может, дети привезут. У меня детей много, не вам, нынешним, чета, только пить знаете, у меня семеро, великолепная семерка, вот столько, сколько звезд в ковше Большой Медведицы. У тебя есть столько детей?
- В смысле духовном или физическом?
- В любом.
- Нету.
- Да, милсдарь, не исполнили вы свой долг на земле.
- Покажи дорогу,- сказал я и стал вставать, чтоб немедленно идти исполнять долг.- Покажи мне семь девушек. За одну ночь тебя по количеству детей догоню. Я озарю свое поколение отблеском античности.
Евланя встал и махнул рукой на скошенное поле вдали. Было оно при луне как большое озеро, а скирды плыли по нему.
- Прямо. Не доходя налево. Там клуб. В одной половине студентки живут, приехали шефствовать, в другой танцуют. Музыка, слышишь, весь вечер гремит?
- А чего мы тогда глотку дерем?
Но не зря мы драли глотку, баба Маня, плохо видевшая, нашла вас по звуку. Повела домой. Я рвался за реку, она не пустила.
Евланя надменно говорил:
- Баба Маня, а лодки у причала. Баба Маня! А мы знаем, что ничего не знаем.
- У него этих пригоножек,- сказала баба Маня,- до Москвы пешком дойдут.
- Баба Маня,- говорил уже с кухни Евланя,- а я скажу тебе под тупым углом: гуд бай.
- А ты бы так все валиком и катился. Сколько уж с утра обернул?
Я полез в сумку, надеясь, что хоть немного пряников осталось и конфет, и... глазам предстала. Стыдясь бабы Мани, я хотел спрятать посудину, но вдруг она сама сказала:
- Вот бы и выпили, а то как бы не простыть. Додуматься только - на земле лежать, ведь враз прохватит. Я сижу, пирогов напекла, гость приехал, козы давно пришли, нет и нет. Прямо вся испереживалась, мучилась, будто не молилась с утра.
Епланя тем временем разлил по двум стопкам.
- Шахматы расставлены,- объявил он.
- А бабе Мане?
- Не пью, нисколь не пью.
- Не пьет, а лечится,- подтвердил Евланя. Отлил водки в аптечный пузырек. Не пролил мимо ни капли.
Баба Маня взяла пузырек, и я поднял глаза к красному углу, зная, что лекарства стоят за иконами на божнице. Икон не было. Красный угол был пуст.
- А почему икон нет?
Откуда я знал, что этот вопрос так тронет бабу Маню. Она заплакала.
- Вот,- говорила она, утираясь белым платком.- Пришел человек и сразу спросил: "Где иконы?" Иконы-то есть, есть они, и хорошие, в пустом доме, но он же не дает.
- Почему? - спросил я.
- Выдохнется,- напомнил Евланя.
- Не буду, пока не ответите.
- Рука отсохнет.
- Отвечайте.
- Электрический свет уничтожил предрассудки, у нас не лучина, а керосин.
Но я решительно встал за бабу Маню. Она перестала плакать и слушала.
- ...а в Москве была выставка северной иконы. При электричестве. Народу было больше, чем в базарный день. В очередь становились с вечера. Номер писали на руке. Дипломатических машин больше, чем собак!
- Там искусство.
- А здесь что?.. Хотите, чтобы любители старины выкрали, протерли мокрой ватой и продали на валюту? Могут! Дождетесь. Продадут и над нами посмеются. Конечно, в будущем они плохо кончат, но воруют-то они в настоящем.
- Лев Толстой был отлучен от церкви.
- Ты сколько учился? Хотя бы семилетку прошел? Не важно! Лермонтова читал? Ты говоришь! А "по небу полуночи ангел летел"? Ведь несут душу новому ребенку, ребенок взрослеет, и душа его тяготится земной жизнью, земными песнями, "ей песни небес заменить не могли грубые песни земли". Когда человек умирает, что говорят? Говорят - отмучился. Как же без веры? Ты что, некрещеный человек? Где изба? Идемте. Дойдем при луне.
Баба Маня крестилась и крестила меня. Пошли. Но через порог Евланя не переступил.
- А выпить на дорогу?
- Нельзя!
- А Кирсеич?
- Плевать!
- Вот кого боится,- говорила баба Маня, держась за меня рукой, а другой доставая из кофты висящие на шее ключи.- Кирсеича боится, он ведь кто такой, Кирсеич? Бога надо бояться.
6
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -- - - - - - - - -- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -- - - -
7
Утром Евланя проснулся в красном углу. Над ним мерцало голубое пятнышко лампады.
- Скоро Варфоломей,- говорила баба Маня с кухни,- и Наталья. Сразу обои родители мои, отец и мать.
Евланя протер глаза. Из центра угла на него, то ли осуждая, то ли прощая, смотрел лик Николая-чудотворца.
Я вошел, приветствуя Евланю стихами Некрасова:
- "Я видел светлый сон: в России нет раба".
- А в самом деле, чего видел? - спросил Евланя.
- Пчел видел, будто такие большие, размером с человека, несут и огромному улью стаканы с кровью. А вообще так хорошо! Проснулся- рябина в окне, калитка, сломанный забор, лес шумит.
Баба Маня несла с кухни самовар. Я побежал навстречу.
- Чем займемся? - спросил я после завтрака.
- Разрешите ответить словами Суворова,- ответил Евланя.- "Если б моя шляпа знала мои планы, я бы бросил ее в печь".
- Какими-то все подскакушками говорит,- осудила баба Маня, а сама, довольная, поглядывала на угол и разливала чай.
- Баба Маня,- отвечал на это Евланя,- выдумали глобус, появилась земля. Где моя стахановская рюмка?
- Ты хоть поешь. Ведь есть-то вино не дает. Уж пьют-то, пьют-то, что и не высказать. Вином сыт, видано ли. А ведь сытых-то нет, знаешь ли?
Я не слыхал, и она, помигивая близоруко, подливая в чай козье молоко, рассказала:
- Нету сытых, и никого досыта нельзя накормить. Значит, бедный говорит богатому: "Что ж ты детей плохо кормишь, все они у тебя голодные. Ну я, ладно, бедный, а тебе их не кормить от Бога грех, от людей смех". Богач прямо затрясся: "Как ты смеешь мне так говорить?"
Привел бедного к себе, при нем посадил детей за стол, стал кормить. Одно подает, другое. На передир едят. Наелись. Велит есть, еще едят. Больше не могут. Всякого сладкого наподавал, всего-всего. Пальцем в животы тычет, не продавливается. Вошь можно на животе убить. "Ну,- говорит бедному,видел?" А бедный взял из кармана горсть семянок и бросил. Дети - хвать. "Где же они наелись?" - говорит бедный. А чего-то на много чего спорили.
Посмеялись. Евланя хмыкнул и, все еще осмысливая появление в доме икон, провел по лысеющей голове.
- Истинно сказано нам, что все волосы на голове у нас сочтены. У меня так уж и считать нечего, это специально, чтоб легче считать.
Кончили самовар. Выпил чашку и Евланя. Пока баба Маня вздувала другой, вышли на крыльцо. Солнце светило, размаривало. Среди желтого поля, красноватой воды, зеленого еще ельника действительно странно выглядели удобрения, и я заметил:
- Вот за границей, там этого не увидишь. Пейзаж, кстати, у нас красивее, в нем меньше заборов, но удобрения...
- Да,- подтвердил Евланя,- это невозможно у западногерманского фермера.
- А у какого, как полагаете, возможно?
- Надо подумать о соответствии духа нации в пропорции к экономической конкуренции.
- Добавив сюда интеграцию и консолидацию базисной надстройки.
- Пожалуй что так,- согласился Евланя,- хотя и это не все значит.
- "Значит" не в смысле вводного слова "значит", но как значение, не так ли?
- О да!
И мы пошли, довольные, пить чай. За чаем вновь была беседа. Евланя искусно подводил к мысли о продолжении праздника жизни.
- Ну, куда еще,- отвлекал я.- Вовсе и от чая опузырели.
- Все туда же,- настаивал Евланя.
- Ты парню-то рассказывал о трактористе? - спросила баба Маня.
- Баба Маня, сначала ты молчать хотела,- отговорил Евланя,- чего ты можешь мне сказать?
- Опять замолол,- огорчилась баба Маня.- Не рассказывал?
- Нет.
- Тут ведь было кладбище на взгорье. И церковь. А разъехались, да как да стали редко хоронить, кому-то и показалось, что много земли пропадает. Церковь, как стали бороться с Богом-то, дак продавали любому, кто бы захотел, на дрова. Никто не обварился. Тогда, кто его знает как, подожгли. Приехали, обследовали, что не было на месте лопаты и печи не так топили. А кладбище велели запахать. А кто будет? Никто не хотел. И ведь нашли со стороны, чужого. Он попросил две поллитры. Одну вначале выпил, до того, как запахивать, другую после. Она помолчала, долила в блюдце молока.- Ничего же все равно тут расти не стало. Скирда как раз на месте церкви. А ведь тракторист-то так и пропал.
- Куда?
- Кто его знает.
- Баба Маня,- воскликнул Евланя,- не в твоей воле меня презреньем наказать. Баба Маня вздохнула.
- У вас правда семеро детей?
Трезвея, мы переходили на "вы".
- Да,- Евланя отсел, откинулся.
1 2 3 4 5 6