- повестушку, которая затеряется среди сотен других и которая ничего ни в жизни вообще, ни в его, Юрия Ивановича, жизни не изменит. Давно уж забылись давние, детские, мечты о школьных хрестоматиях с отрывками из книг Ю. И. Бодрова, о портретах в учебниках, и более поздние - об интервью и статьях о своем творчестве, о заседаниях, совещаниях, на которых председательствует товарищ Бодров, о днях литературы и делегациях за рубеж, руководителем которых имеет честь быть лауреат писатель Бодров Ю. И., о каких-то личных кабинетах с полированными деревянными панелями, о квартире с камином, о личной "Волге"... Все забылось, почти забылось, осталось лишь одно - вера в свою одаренность, а значит, и то, что рано или поздно будет написана хорошая, крепкая, искренняя книга. Юрий Иванович холил, лелеял эту уверенность в своем будущем триумфе, любил мечтать о нем, потому что больше ему любить в себе было нечего, и погасни этот тускленький огонек надежды, нечем и незачем будет жить. И огонек погас.
- Финита ля комедиа, - громко сказал Юрий Иванович и разозлился на себя за дешевую реплику.
Даже оставаясь один, он всегда играл какую-нибудь роль: непризнанного гения, стоика, циника, аскета, и сейчас, по инерции, изобразил нечто устало-героическо-трагическое. Эта фальшь покоробила, но Юрий Иванович, усмехнувшись, закончил тем же тоном, не выходя из образа:
- Какой великий актер умирает!
Он деловито сгреб бумагу, прижал ее к груди, точно ворох опавших листьев, покачал слегка, как бы взвешивая, и сбросил в ящик. Закончил уборку в комнате. Потом выволок из-под кровати чемодан с теми книгами, последними книгами, которые поклялся никогда не продавать. Без уважения и трепета сунул в рюкзак черные томики сочинений Хемингуэя, зеленые Есенина, сиреневые - Джека Лондона.
- Лжепророки, - бормотал Юрий Иванович, встряхивая рюкзак, чтобы книги поплотнее улеглись. - Сильные личности, путеводные звезды... Дурите теперь другому голову...
Посмотрел с сожалением на пять вишневых томиков Маяковского, которые сиротливо лежали на дне чемодана. "Зачем они-то останутся, все равно бабка отдаст кому-нибудь". Собрал и их.
- Вот так, Владим Владимыч, в этой жизни умереть не трудно, сделать жизнь значительно трудней, говорите? Согласен.
Туго, будто петлю на шее врага, затянул шнурок на рюкзаке с книгами.
Около букинистического магазина Юрий Иванович наметанным взглядом отыскал будущего покупателя. Это был модно одетый, сытый парень с тем особенным, сонным, выражением лица, какое бывает у людей убежденных, что на них закончилась эволюция, и мать-природа успокоилась, создав такую совершенную особь. "Нэпман, - оценил его Юрий Иванович. - Приемщик стеклотары или автослесарь. Нажрался, нахапал дубленок, мохера, перстней-печаток, теперь решил интерьер в своем бунгало украсить". Отозвал парня, увел его в дальний сквер и там продал книги. Маяковского покупатель взял, не задумываясь. "Мало ли кто придет, - подмигнул он, - страхделегат, участковый мент... Пусть видят, что мы читаем". Есенину обрадовался, даже промурлыкал, неизвестно к чему: "Из какого же вы, не родного ль мне, края прилетели сюда на ночлег, журавли?" Юрий Иванович, рассвирепев, но сдержавшись, подтвердил, что это лучшие стихи поэта. Хемингуэя парень тоже купил сразу: видел его портрет у знакомых, и те много говорили про этого писателя. А вот Джека Лондона, к удивлению Юрия Ивановича, хотел забраковать. Не понравился зачитанный томик с "Мартином Иденом" и "Морским волком" - "нэпман" хотел иметь собрания сочинений хорошего товарного вида. Юрий Иванович, презирая его, заявил, что книгу эту не отдаст, а продаст кому-нибудь отдельно за цену всего Есенина, потому что и "Мартин Иден" и "Морской волк" - это катехизис, евангелие каждого сильного человека, оттого и зачитаны. Торговался Юрий Иванович зло, расчетливо и беспощадно; в итоге выцыганил за томик двадцать пять рублей.
Уплатив и штраф, и за вытрезвитель, он пришел в свою комнатку, завалился, не раздеваясь, на койку и неожиданно уснул. И увидел Джека Лондона. Даже во сне Юрий Иванович завидовал ему, может, еще более люто, чем наяву. Но сейчас к этому чувству примешивалась еще и злоба на писателя за то, что он заставил своего Мартина Идена работать и голодать, голодать и работать, прежде, чем тот получил признание. Будто все дело в трудолюбии и лишениях - ерунда это! И Юрий Иванович тянулся к Джеку Лондону, чтобы придушить его; но вдруг, в какой-то миг, осознал, что он, Юрий Иванович, и есть Мартин Идеи, но тянется не к своему автору-создателю, а втискивается в иллюминатор, обмирая от страха, что не пролезет живот. Когда, проскользнув из душной каюты наружу, он начал медленно, плавно покачиваясь, опускаться а успокаивающую ласковую воду, то обнаружил с изумлением, что стал Мармеладовым, и еще подумал, что это глупо, так как героя этого никогда не уважал, и что лучше бы уж превратиться в Раскольникоза. От сильного огорчения оказался он не в море, а на берегу. Была южная теплая ночь, внизу мерно и лениво поднималась невидимая волна, уверенно, но мягко накатывала она на бетон, и тогда белой лохматой гусеницей вырастала под ногами седая пена гребня, приближалась с шумом, и шум этот, возникая из ничего, поднимался до гула, до резкого удара, заглушал на время чистый и экзотически звонкий стрекот цикад. Юрий Иванович, все еще оставаясь и Мартином Иденом и Мармеладовым, узнал во сне и бетон набережной, и цикад, и кипарисы, похожие на черные языки пламени, которые угадывались в сплошной тьме ночи, - так было, когда он с будущей первой, еще студенческой, женой приехал в Крым и сразу побежал на встречу с морем. Во сне Юрию Ивановичу стало легко, радостно, безмятежно, как было радостно и безмятежно в те две счастливые курортные недели, беззаботность и счастье дней которых никогда уж больше не повторялись. Он спал, улыбаясь, и не знал, что по щекам текут слезы.
От них он и проснулся. Первые секунды все еще продолжал улыбаться, но тут же вспомнил все; вскочил, вытер щеки, опухшие глаза, пригладил встопорщившуюся бороду. Чтобы не дать думам обезволить себя, прошел деловито в коридор, на кухню. Хозяйки не было дома. Юрий Иванович стаскал к печке рукописи, публикации и сжег их...
- Да, бойкий писака я был, - повторил он, прочитав еще раз листок сочинения.
Аккуратно сложил его, сунул в задний карман брюк и задумался. Опять увидел Староновск, беспредельную площадь базара, пологий берег напротив Дурасова Сада - место, где всегда купались в детстве; школу, вычурную, точно кирпичный торт; свой дом, красивый, будто на открытке.
- Съездить, что ли, на прощанье? - задумчиво спросил себя Юрий Иванович, и мысль эта понравилась.
Опрокинулся навзничь, подсунул ладони под голову и закрыл глаза. Не спеша шел он пацаном по улицам городка, ощущая босыми ступнями горячую пыль, которая цвиркала фонтанчиками меж пальцев, и, поворачивая за очередной угол, с радостью узнавал то замысловатый, с башенками, с арочными и полукруглыми окнами, весь в потемневших деревянных кружевах дом купца Дурасова, то затейливо выложенный из кирпича Дом культуры - бывшее купеческое собрание, то Дворец пионеров, с его ажурной чугунной решеткой и облупившимся гипсовым горнистом у входа. Воспоминания, которые смаковал Юрий Иванович, наплывали, теснились, наполнялись подробностями, четкими деталями, но все они были светлые, трогательные в своей чистоте и какой-то целомудренности.
Юрий Иванович вздохнул, достал сигарету. Но прикурить не успел.
Кто-то неуверенно постучал во входную дверь.
"Ну и бабуля, - огорчился Юрий Иванович. - Ключ забыла! А если бы я ушел?" Он с кряхтением слез с постели, пошел, отдуваясь, в сени. Открыл дверь, зажмурился от яркого солнца, всмотрелся и остолбенел.
На крыльце стоял интеллигентный, в солидных очках, в светлом костюме, широкоплечий, как атлет, и стройный, точно грузинский танцор, Владька Борзенков - одноклассник, приятель детства, не ставший другом. Юрий Иванович сразу узнал его.
- Здравствуйте, - Владька неуверенно улыбнулся. - Мне сказали, что здесь живет Бодров... Юрий Иванович.
Тот хотел было рявкнуть, что никакой Бодров тут не живет, но передумал: чего ему прятаться, когда собрался уходить из жизни?
- Не узнал, что ли?
- Вы? - заморгал Владька и недоверчиво оглядел его сверху вниз.
- Я, я, - ворчливо подтвердил Юрий Иванович. - Только давай без этих "вы". - Отступил в сторону, пропуская гостя, - Проходи. И не удивляйся тому, что увидишь. "Праздник, который всегда с тобой", так сказать.
Владька проскользнул в сени между его животом и косяком, и Юрий Иванович провел гостя к себе. Тот изо всех старался выглядеть невозмутимым и не пораженным.
- На, подстели, - Юрий Иванович сорвал со стола газетку, протянул ее, - а то брюки испачкаешь.
Но Владька, обиженно передернув плечами, храбро уселся на черную щелястую табуретку. Юрий Иванович усмехнулся, завалился на койку. Прикурил.
- Как ты нашел меня? - спросил без интереса. - Ведь столько лет батюшки! - с выпускного не виделись.
- Через справочное, - приятель старательно избегал смотреть по сторонам. Сидел прямой, развернув, как солдат на параде, плечи. - Дали адрес прописки. Зашел к твоей жене.
- Мы с ней больше года не живем, - зевнул Юрий Иванович и вдруг испуганно повернул голову. - Неужто она знает, где я?
- В общих чертах. Приблизительно... А тут я прохожих поспрашивал. А-а, писатель, говорят. Ну и указали.
- Популярность, - Юрий Иванович засмеялся, закашлялся, отчего тело заколыхалось, пружины кровати застонали.
- А ты правда писатель? - Владька все-таки решился, быстро оглядел пустую, как келья монаха, комнату, задержал взгляд на столе, где ни бумажки, ни книжки, ни карандаша, ни ручки.
- Только сегодня роман закончил. Поставил последнюю точку, - Юрий Иванович, все еще всхлипывая от смеха, вытер кулаком глаза. - А ты кто? Доктор наук? Профессор?
- Ага, - равнодушно подтвердил приятель.
- Ну! - обрадовался Юрий Иванович. Сел на кровати. - Молодец. И в какой же области?
- Закончил физтех, работал в институте высоких энергий, - Владька снял очки. Сморщившись, сдавил большим и указательным пальцами переносицу. Сейчас работаю над темой: пространство - время.
- Понимаю, понимаю. Эйнштейн, искривление пространства, е равняется эм цэ квадрат, - Юрий Иванович, раздвинув ноги, уперся ладонями в колени. Опустил голову. - Я всегда считал, что ты далеко пойдешь. Тебя еще в младших классах звали "профессором"... - он вспомнил того, давнишнего, Владьку: тоненького, сутуловатого, большелобого. Правда, никакой вундеркиндовской анемичности в нем не было, первым озорником и выдумщиком признавали будущего доктора наук пацаны.
- Не говори ерунды, - перебил приятель. - Самый способный среди нас был ты,- - без лести, буднично добавил он. Надел очки. - Я жене своей все уши прожужжал про тебя. И вот видишь, прав - пи-са-тель! - Поднял указательный палец, прислушиваясь с уважением к этому слову.
- Давай не будем играть в "кукушка хвалит петуха", - оборвал Юрий Иванович. Поплевал на окурок, швырнул его в ящик из-под рукописей. Встал, надел свой единственный, кожаный, пиджак. - Пойдем, посидим где-нибудь, поболтаем. Я тут... гонорар получил, - отвернулся, достал деньги, прикинул, можно ли рассчитывать на ресторан, чтобы и на билет в Крым хватило, или придется приглашать приятеля в пивнушку. - В моей берлоге свежему человеку тяжко, - покосился на гостя, поджал обиженно губы. - Чего рассматриваешь? Изменился?
Владька добродушно глядел на него. Пошевелил неопределенно пальцами в воздухе.
- Есть маленько: живот, лысина, борода. И вообще...
- Зато ты, вижу, спортсмен-олимпиец. Здоровый дух в здоровом теле, беззлобно проворчал Юрий Иванович.
- Держу форму; гимнастика, бассейн, лыжи... - начал было не без гордости гость, но хозяин насмешливо фыркнул.
- Образцово-показательный, значит? Ну-ну, - он язвительно глянул на приятеля, заметил, что тот обиделся. Улыбнулся виновато, с деланной скорбью. - А я вот, как видишь, подизносился. Почки пошаливают, печень барахлит, мотор вразнос пошел... Потопали? - Сунул деньги в карман: Владька, вроде, не кутила, не выпивоха, значит, можно обойтись бутылочкой в кафе. - Обмоем где-нибудь встречу.
- Обмоем, конечно. Но в другой раз. Извини, я на машине, - приятель развел руки и вдруг, радостно хлопнув в ладоши, вскрикнул: - Слушай, есть отличная идея! Ты действительно не занят, действительно закончил работу, действительно сейчас свободен?
- Как горный орел, - Юрий Иванович потянулся, выкинул в стороны крепко сжатые кулаки. - Наконец-то отдохну от такой жизни! - Задрал бороду к потолку, зажмурился. - Сегодня или завтра уезжаю к морю.
- Может, подождешь с морем? - весело попросил приятель. - Отложи, а? Хочешь, через недельку вместе махнем, я отпуск возьму. А сейчас давай отправимся-ка в Староновск.
- В Староновск? - Юрий Иванович приоткрыл один глаз, медленно опустил руки. - С чего бы вдруг?
- Да не вдруг, не вдруг, - торопливо принялся объяснять Владька. - Я там часто бываю. У нас в Староновске база - не база, нечто вроде лаборатории. Аномалия в нашем городишке оказалась уникальная... Ну, это сложно и долго объяснять. Говори - едешь?
- Вообще-то заманчиво, - неуверенно заулыбался Юрий Иванович. Тоска, сжимавшая два дня сердце, поослабла с приходом одноклассника, а после приглашения на родину и вовсе, кажется, исчезла. - А что? Можно, - он задумчиво смотрел в окно. - Время для меня цены теперь не имеет. Неделей раньше - неделей позже...
- Вот и отлично! - Владька сорвался с табуретки, запетлял по комнате. - Ты после школы хоть раз был в Староновске?.. Вот видишь. Это же свинство! - Он с силой опустился на кровать, подскочил разок-другой на пружинах. - Я еще вчера хотел уехать, но вдруг, не знаю, с чего, вспомнил тебя. И так мне паршиво стало, не поверишь. Да что же это такое, думаю, в детстве чуть ли не друзьями были, живем в одном городе и не видимся... Да не бери ты ничего, - взмолился, увидев, что Юрий Иванович сдернул с гвоздя серое вафельное полотенце, - у меня все есть!
Юрий Иванович с сомнением рассматривал полотенце. Скомкал его, швырнул в угол.
Подошёл к столу, отыскал в ящике клочок бумаги. Не слушая одноклассника, написал, сосредоточенно сдвинув брови: "Ольга Никитична! Я уехал. Спасибо Вам за все. Оставляю плату за комнату. И еще немного. Может, хватит, пока жильца найдете. Вещами моими (пальто, шапка, свитер и пр.) распоряжайтесь, как хотите. Не поминайте лихом, простите, если что было не так. Юр. Ив.". Задумавшись, нарисовал жирную точку. Очнулся, вынул деньги. Отсчитал три десятки. Поразмышлял. Добавил еще одну и положил их под записку.
- Так, кажется, все.
Владька бодро вскочил, одернул пиджак, повел плечами.
- Идем, - Юрий Иванович подтолкнул его в спину.
Вышел вслед за гостем. Но в дверях, зная, что все кончено, что впереди - Черное море, что возврата нет, еще раз оглянулся и увидел вдруг комнатенку свежими глазами, глазами человека, не замороченного бреднями, глазами Владьки, например, и поразился, похолодел от стыда за нищету и убожество своего жилья, покраснел от вида грязи, пыли, запущенности этой ночлежки, в которой хозяйка первые дни пыталась наводить порядок, но была напугана резким заявлением жильца не вмешиваться в его дела, и отступилась. Лицо Юрия Ивановича болезненно сморщилось, отчего, мясистое, опухшее, стало плаксивым.
- Ну и хлев, - прошептал Юрий Иванович и, неожиданно для себя, плюнул в сторону письменного стола.
Развернулся, быстро вышел из дома.
На крыльце он с вызовом взглянул на приятеля, ожидая найти на лице профессора сочувствие, сострадание, но тот улыбался безмятежно и счастливо, не было ни самодовольства, ни жалости к неудачнику. Юрий Иванович запер дверь и, подбрасывая ключ на ладони, спустился по ступенькам. Владька, опережая, шмыгнул мимо, зашагал молодцевато к калитке, сквозь редкие корявые колья которой синели "Жигули". Юрий Иванович остановился, обернулся, обвел цепким прощальным взглядом огород с правильными рядами невысокой сочно-зеленой ботвы, избушку, тяжело и кособоко присевшую на угол. Посмотрел на маленькое черное окно своей комнаты и, широко размахнувшись, запулил ключ в заросли малины, приютившейся около забора.
2.
- Завидую все-таки вам, литераторам, художникам, - без всякой зависти сказал Владька. - Мы, простые смертные, проживаем одну жизнь, вы - десятки. Мы вскрываем в природе уже существующее, имеющееся как факт, как данность, вы создаете новое и оригинальное. Не открой Ньютон закон тяготения, его открыл бы кто-нибудь другой, тот же Гук, не выведи Эйнштейн теорию относительности, ее вывел бы со временем ну хотя бы Фридман или кто-то еще. А не напиши ты, Бодров, роман, его никто не напишет. Вот в чем вся штука. Напишут хуже или лучше, но не этот. Твоего, бодровского, никогда не будет, и это самое поразительное. В вас, писателях, целый мир, неисследованный, непознанный, пока вы сами не захотите его показать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12