да, Каиафа велел безотлучно
следовать за Иегошуа назаретским и собирать о нем любые
сведения. Потом Симон добавил неожиданное, заставившее
насторожиться: Ефтей передал, что первосвященник хочет, чтобы
он, Иуда, пришел к нему, и как можно скорей. Тайно, чтоб никто
не знал.
- Зачем я ему? - непроизвольно вырвалось у Иуды.
Кананит пожал плечами, а губы его шевельнулись в ухмылке.
- Наверное, хочет, чтобы ты опять стал служить синедриону или
лично ему... - начал с ехидцей, но Иуда оборвал:
- Ладно, разберусь. Никому об этом ни слова! - И, сжав запястье
Симона, распорядился шепотом: - Приготовь оружие, потом - резко
назад!
Резко повернувшись, выхватив кинжалы, пошевеливая ими, чтобы
страшней взблескивали, устремились к людям в темном. Те, не
ожидавшие такого, сначала шарахнулись назад, а потом бросились
врассыпную, напоминая огромных, черных, взмахивающих крылами
птиц. И растворились в полумраке лунной ночи, словно и не было
их.
Иуда с Симоном переглянулись. Ясно, что преследователи в покое
не оставят - если, конечно, это преследователи, - станут
незаметно подсматривать, подслушивать, запоминать: сами не раз
так делали, пока не выведывали все, что нужно.
Кинулись в гору, к Равви. Догнали его близ одинокой развесистой
смоковницы, напоминавшей застывший, высоко взметнувшийся, черный
фонтан. Заслышав частый мягкий топот, Равви остановился и
оглянулся. Назареи тоже дружно обернулись, готовые сомкнуться
вокруг него, заслонить, но, узнав своих, успокоились.
Иуда вполголоса, четко и немногословно, объяснил: за нами
следуют какие-то подозрительные, которых надо обмануть. Поэтому
- Равви наденет пенулу Кананита. После этого - расходимся в
разные стороны. Преследователей пятеро. Значит, кто-то из нас
обязательно останется безнадзорным.
- Скорее всего, таким окажется Равви, с которым пойду я.
Соглядатаи ни за что не потащатся за нами, убежденные, что
вместе со мной Симон. Надзирать за мной с Симоном им ни к чему.
Если же не поверят простенькой хитрости с переодеванием и
попрутся все-таки за нами, то... - тихо засмеялся, будто
заурчал.
Равви недовольно покрутил головой: опять, мол, ты за свое? Бегло
заметил, что пролития крови не допустит. Поперебирал, оглаживая,
бородку длинными тонкими пальцами и осевшим голосом сказал
непонятное, что нет, дескать, рано еще Сыну человеческому, время
его пока не пришло. Посмотрел искоса на Иуду и нехотя согласился
с тем, что тот предложил.
Обрадованно выдохнув, Иуда услужливо и проворно помог ему снять
гиматий - голубой, заметный. Торопливо схватил протянутую пенулу
Кананита, накинул ее на Равви, прикрыв капюшоном его голову,
чтобы спрятать очень уж приметные, растекающиеся по плечам,
длинные волосы.
И, не дожидаясь, пока разойдутся назареи, прижавшись к Равви,
жестикулируя, будто оживленно рассказывает о чем-то, повел его к
темневшим на вершине кедрам, где переливались около
лавок-хануйотов костры, где было оживленно и весело. Но, отойдя
подальше, осторожно наоглядывавшись, наприслушавшись, решительно
заявил, что надо бы свернуть куда-нибудь, где безлюдно. Равви
предложил пойти в Гефсиманский сад, там всегда можно укрыться от
глаз любопытствующих.
Они не спеша поднялись до древнего кладбища с полуразвалившимися
склепами, с заросшими травой могильными плитами; вошли в плотную
тень небольшой оливковой рощицы. Круто свернув вправо, быстро
пересекли ее. Через первый попавшийся пролом в невысокой
каменной стене проскользнули в Гефсиманию.
Петляя между плотно растущими деревьями, углубились в сад.
Наконец Равви остановился. На небольшом взгорке, откуда
открывался залитый призрачно-белым лунным светом Иерушалаим,
искрапленный мерцающими пятнами костров, освещенных окон,
точечными бликами факелов и оттого похожий на свернувшуюся в
тугие петли серебристую посверкивающую змею.
Глядя на город, выпрямился, став, казалось, даже выше ростом. И
замер так, расслабленно опустив руки.
Иуда же проворно скинул с себя хламиду, разостлал ее на траве.
Легонько дотронулся до Равви и, когда тот непонимающе оглянулся,
приглашающе указал на хламиду.
Он нехотя сел. Подтянул ноги, крепко обхватил их, положил
подбородок на сдвинутые колени и опять замер, глядя на
Иерушалаим.
Иуда пристроился рядом. Поелозил, усаживаясь поудобней. Достал
из мешочка у пояса горсть сушеных фиников. Показал их в горсти
Равви: будешь? Тот, мельком глянув, отрицательно помотал головой
и опять, не мигая, уставился на Иерушалаим. Иуда не настаивал.
Равви вообще ел редко и мало, довольствуясь иногда одной вяленой
рыбкой или двумя-тремя смоквами в день, хотя и не чурался
застолья.
Пожевывая, смакуя мякоть финика, Иуда деланно-равнодушно
поинтересовался, как все же собирается Равви привлечь к себе
внимание людей? Если его завтрашнее появление в Иерушалаиме
опять не заметят, тогда все, чем и ради чего жил он три
последние года, не имеет смысла.
- Можешь возвращаться в свою Галилею и до конца дней плотничать,
подобно отцу, или пасти, как в детстве, овец, или рыбалить
вместе с братьями Иониными и Зеведеевыми: прозябать, одним
словом, неприметно и тускло.
Равви не ответил, только шевельнулся судорожно - уткнулся лбом в
колени. Скрючился так, недвижимо, тихо - даже дыхания не слышно.
Иуда осмелел. Голос его зазвучал уверенней.
- Надо, обязательно надо, - потребовал твердо, - предпринять
нечто такое, что потрясло бы, взбудоражило всех.
Сплюнул в ладонь финиковую косточку, сжал ее большим и
указательным пальцами и, прищурив левый глаз, выщелкнул далеко
перед собой. Скучающим тоном, а внутренне обмирая от опасения,
что Равви возмутится, откажется, предложил опять учинить
расправу над торговцами, оскверняющими Храм, как хотел сделать
еще три года назад.
- Тогда, восхищенный тобой, уверенный, что явился наконец ничего
не боящийся, тот, кто спасет детей Авраамовых, я, не раздумывая,
уверовал в тебя. С тех пор остаюсь - наде-юсь, не сомневаешься?
- преданнейшим сторонником, да что сторонником, слугой твоим!
Равви медленно поднял голову, повернул к нему осунувшееся лицо,
посмотрел изучающе. Иуда заставил себя не опустить глаза.
- Сам же поучал: кто не со мной, тот против меня, - продолжил с
нарастающим напором. - А разве те, кто не замечает, не признает
тебя, с тобой?! Так накажи их! Ведь и это твои слова: вы
думаете, что я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, не мир,
но разделение. Ибо отныне пятеро в одном доме станут
разделяться, трое против двух и двое против трех: отец будет
против сына, и сын против отца; мать против дочери, и дочь
против матери; свекровь против невестки своей, и невестка против
свекрови своей. Говорил так? - вонзил в Равви жесткий,
требовательный взгляд. - Говорил!.. Родственников, самых близких
между собой людей, готов врагами сделать, - назидательно поднял
корявый указательный палец с похожим на ракушку ногтем. - Так
чего же ты жалеешь чуждых друг другу?! К тому же торгашей,
ненавистных тебе накопителей богатства! Не ты ли говорил: не
собирайте себе сокровищ на земле?.. А они собирают, да еще
презирают таких, как ты, нищих. - Иуда скрипнул зубами, однако
взгляда от внимательно смотревшего на него Равви не оторвал. -
Тобою же сказано: кому дано много - а тебе дано больше всех
живущих, - от того много и потребуется; и кому много вверено, с
того больше взыщут. С тебя, а не с меня и не с кого-либо
другого, взыщет Отец наш небесный за беззакония в обетованной
земле его.
Все же не выдержал, отвел глаза. Застыл с приоткрытым ртом,
когда услышал негромкий и чуть насмешливый голос Равви, который
напомнил, что учил он и другому: любите врагов ваших,
благословляйте проклинающих вас, творите добро ненавидящим вас,
молитесь за злословящих и преследующих вас, потому что какою
мерою мерите, такою отмерится и вам.
Иуда страдальчески скривился:
- Равви, Равви! Говорил ты и это, помню. И цену таким твоим
высказываниям знаю! - Криво усмехнулся. - Сам же поучал меня:
надо понимать, с кем и как говорить. Понимать и уметь. С мудрыми
- мудро, с простецами - просто, с сомневающимися - решительно, с
верящими - доверительно. Я верю тебе, поэтому давай говорить
доверительно: не надо сейчас, когда мы одни, рассуждать о
всеобщей любви, о братстве, о том, что следует подставлять левую
щеку, если тебя ударили по правой. Не то сейчас время, и
положение наше не то, - скосил на него колючие глаза. - Заяви о
себе, Равви, громко заяви. Яви себя народу. Люди преклоняются
перед теми, кто не похож на них. Докажи, что ты не такой, как
они, и они поверят в тебя!
Равви плавно отвел от него взгляд. Опять повернулся к
Иерушалаиму лицом. Зная, что затаивший дыхание Иуда ждет ответа,
сказал негромким, ровным голосом: хорошо, дескать, пусть все
будет так, как задумано, как намечено, - если людей не убедили
исцеления расслабленных, прокаженных, увечных, незрячих, глухих,
немых, изгнания бесов из одержимых, то завтра в Вифании Сын
человеческий предстанет во всей силе своей, во всем могуществе
своем и заставит говорить о себе народ Израиля. Помолчал.
- Хотя... - И вздохнул. - Сказано ведь: если Моисея и пророков
не слушают, то, когда бы и воскрес кто из мертвых, не убедятся
они.
Но Иуда уже не слушал его. Сладко зажмурившись, он потянулся,
откинув далеко назад руки. Опустился спиной на хламиду, сунул
ладони под затылок и с мечтательным видом засмотрелся на сияющую
в высоком чистом небе половину луны, напоминающую подсвеченный
сзади щербатый обломок алебастрового диска. Иуда был доволен:
если Равви что-то обещает, это всегда исполняется. Значит,
завтра надо ждать очередного чуда. Немного огорчало, правда,
упоминание Вифании: много ли в таком маленьком селении будет
народу при торжестве Равви? Но... после Вифании он обязательно
пойдет в Иерушалаим, в Храм, и там уж, если все как следует
подготовить, да если Равви сохранит твердость, которой
преисполнен сейчас, да если народ, воодушевленный чудом в
Вифании, повалит за Равви, славя его, то можно смело
рассчитывать на успех...
За колоннами восточного портика Храма зародился вдали и стал
приближаться ровный гул, напомнивший Иуде чуть не перемоловшую
его когда-то в горах Эдомских лавину, которая начиналась тоже
негромким и нестрашным рокотом.
Стремительно, одним движением, Иуда поднялся с корточек,
вытянулся во весь рост. Глянул на верх Антониевой башни -
сверкающие между ее массивными зубцами латы, шлемы, щиты
колыхнулись, стали стягиваться вправо, откуда тек снизу
нарастающий, клокочущий шум. Перебросил взгляд на Двор
язычников.
Здесь тоже или почуяли, или услышали, что снаружи назревает
нечто странное: гвалт и гомон стали затихать, людская толкотня,
похожая на беспорядочную суету рыб в неводе, начала замедляться.
Все, вслушиваясь, стали поворачиваться лицами к воротам в город.
Взгляд Иуды задержался на Варраве, который, сопровождаемый
самыми надежными своими помощниками Дижманом и Гестой,
остановился, занеся ногу на первую ступеньку, - собирался
подняться к Иуде, да так и застыл, тоже глядя в сторону Золотых
ворот. Догадавшись, вероятно, в чем дело, вопросительно
посмотрел на Иуду. Тот кивнул подтверждающе. Брови Варравы
радостно взметнулись, грубое лицо его, обрамленное густой черной
бородой и шапкой взъерошенных волос, оживилось. Он сорвался с
места, побежал туда, куда все таращились, скользяще огибая тех,
кто не успевал уступить ему дорогу. Но таких было мало. Многие
знали его, а остальные слышали о нем, поэтому не мешкая
отскакивали под восторженно-испуганные крики: "Варрава! Варрава!
Пропустите Варраву!"
Дижман и Геста держались рядом с ним. Эти двое не церемонились,
отшвыривали, сшибали с ног зазевавшихся.
Взмахом руки привлекая внимание сикариев, ожидающих его сигнала,
Иуда другой рукой показал вслед Варраве: все за ним! Толпа во
многих местах взбурлила, и буруны эти устремились туда, куда
указал Иуда, - так под шквальным ветром обретают одно
направление волны на поверхности Кенисарета или мертвого
Соленого моря.
Иуда резво сбежал по ступеням и тоже метнулся к Золотым воротам,
в проем которых уже вползала пестрая, многоцветная, как луга
галилейские весной, орущая процессия. Вытянув шею, заранее
улыбаясь, Иуда привстал на цыпочки, чтобы встретиться взглядом с
Равви, а увидел... Елеазара. Это его восторженно приветствовал
народ.
Смущенно потупясь, съежившись, плотно окруженный восхищенно
взирающими на него людьми, Елеазар вздрагивал от чьего-нибудь
особенно громкого вопля, испуганно взглядывая на старавшихся
дотронуться до него. Разрумянившееся лицо его нисколько не
напоминало то, каким оно было сегодня утром, когда Елеазар белым
от пелен изваянием выплыл из черной пасти могильной пещеры, и
Равви, пренебрегая тем, что оскверняется прикосновением к
покойнику, усталым движением стянул с его головы погребальный
плат, открыв окаменевшим от страха свидетелям чуда лицо
Елеазара, сухое и желтое, как у эллинских, слоновой кости,
статуй.
Иуда торопливо отвел глаза, чтобы не возненавидеть его,
виноватого без вины в том, что затмил славой друга своего -
Равви.
И так вот всегда - в Наине Равви возвращает жизнь отрока,
которого уже несли на кладбище, и люди ахают, охают, окружив
его, не обращая внимания на того, кто поднял умершего с
погребальных носилок; требовательным восклицанием "талифа куми!"
оживляет усопшую дочь Иаира, но только что насмехавшиеся над
Равви наемные плакальщицы и свирельщицы остались так же
враждебны к нему; находясь в Кане, исцеляет умирающего в
Капернауме сына Хузы, царедворца Ирода Антипы, и народ, узнав об
этом, валом валит в Капернаум, забыв о Равви. Хорошо еще, что
жена Хузы, Иоханна, отыскала потом Равви близ Вифсаиды и стала
беззаветно преданной ему. А остальные? Даже исцеленные,
прозревшие, начавшие слышать, поднявшиеся на ноги, очистившиеся
от проказы, понимая, что с ними произошло чудо, что с них сняты
грехи, ибо болезнь дается за грехи, относились к Равви как к
простому, только более искусному лекарю, а потом - неблагодарные
- или уходили, посмеиваясь, или того хуже - издевательски
злословили, а то и предавали, выдумывая и разнося о нем
всяческие небылицы: будто и высокомерен-то он, и детей-то
Араамовых презирает. Бесстыжая и наглая клевета! Богоизбранный
народ, что иудеев, что галилеян, он любит больше, чем самого
себя. Любит настолько, что когда в земле Сидонской
сирофиникиянка Эмима, иссохшая и черная, как неплодоносная
смоковница, умоляла его вернуть рассудок злобствующей,
беспрестанно сквернословящей дочери ее Зельфе, холодно отрезал:
- Я послан только к погибшим овцам дома Израилева! - И добавил:
- Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам.
Истерзанная горем старуха простонала, что ведь и псам могут
перепадать крохи с хозяйского стола.
Поколебавшись, Равви все же сжалился над ней, покоренный,
наверное, тем, что молва о нем достигла даже этих диких,
языческих краев, и верой этой женщины в него.
- Да будет тебе по желанию твоему! - объявил.
И бесы покинули тело измученной ими дочери возликовавшей, сразу
же помолодевшей, похорошевшей хананеянки-сирофиникиянки.
Вспомнив напряженный, властный взгляд Равви, когда тот, вытянув
руки к дому Эмимы, мысленно приказал бесам оставить в покое
Зельфу, дочь ее, Иуда вспомнил и Равви сегодняшнего,
побагровевшего от натуги, с крупными каплями пота на лбу и вмиг
запавших щеках, когда он, выставив перед собою растопыренные
пальцы, повелел раскатистым, властным голосом выйти Елеазару из
склепа.
Рыскающий взгляд Иуды остановился за спиной Елеазара.
Там, зажатый между назареями, стиснутый орущими зеваками,
пошатываясь от напора, толчков, тычков, шел Равви: вялый,
изможденный, безразличный ко всему, так и не восстановивший
потраченную утром жизненную силу свою. Выглядел Равви особенно,
даже пугающе бледным. Из-за того, возможно, что на голове его
был нависший над усталыми глазами, белый, а не синий в желтую
полоску, как обычно, судхар, стянутый через лоб шнуром-агалом
зеленого цвета.
У Иуды защемило сердце, и он посожалел мимолетно, что не остался
с Равви, когда его, ослабевшего, почти без чувств обвисающего на
руках то смеющихся, то плачущих Марфы и Марии, повели от
кладбища вслед за ничего не соображающим, тупо улыбающимся
братом их, которого бережно поддерживал ошалевший от счастья
Прокаженный Симон. Хотелось, очень хотелось побыть хоть недолго
с Равви: поддержать, взбодрить его. Да жаль, нельзя было терять
время: чудо чудом, а дело делом. Надо было побыстрей
возвращаться в Иерушалаим, чтобы собрать сикариев, кананитов в
Храм, договориться с Варравой - пусть приведет туда и гаэлов
своих.
1 2 3 4 5