вместо стюардессы – парень с сексапильной задницей; удалось вздремнуть); оттуда «браниффовский» «боинг-737» до Сан-Франциско (соседка – к счастью, неразговорчивая, но такая тучная, что не умещалась в кресле, да еще благоухала жареной картошкой).
Наконец взяла напрокат машину и поехала домой, в Вудсайд.
Там было, конечно, теплее, чем в Небраске, зато в доме – холод. Полила свои исстрадавшиеся кактусы, сделала пару звонков. После чего встретилась кое с кем из старых друзей в «Квадрусе» (ресторан в Менло-Парке, куда частенько захаживают ребята из Пало-Альто). Здесь объелась, выпила лишнего, весь вечер курила и при этом радостно несла какую-то чушь.
Пригласила к себе Пита Уэллса. Он – системный аналитик и одновременно мой давний приятель/любовник, с которым до сих пор можно весело провести время и по-дружески перепихнуться; он, правда, помолвлен с какой-то счастливицей из округа Марин, так что скоро уже нельзя будет. Мы нетрезво, размеренно и добродушно предавались любви под И. С. Баха в мурлычущем исполнении Глена Гулда.
Спала я хорошо, если не считать того, что мне приснился весьма странный сон: Майк Дэниелc ищет свои пропавшие зубы у меня в саду.
На следующее утро, когда Пит ушел, я, еще не оправившись от легкого похмелья и недосыпа, распаковала дорожные сумки и принялась упаковывать их заново – на этот раз в основном американскими шмотками от модного дома Донны Каран. Отогнала «бьюик» к его собратьям в международном аэропорту Сан-Франциско; оттуда – «боингом-747-400» Японских авиалиний до Токио через Гавайи (вылет задержался на двадцать минут из-за двух припозднившихся бизнесменов; когда они в конце концов вошли в салон первого класса, спотыкаясь, храбрясь и не глядя в глаза другим пассажирам, я вместе со всеми облила их убийственным презрением. Классное «суси». Прослушала оба альбома «Гарбэдж», а между ними – Мадоннин «Луч света». Удалось поспать). Из Токио на «эйрбасе-400» компании «Катай Пасифик» прилетела в аэропорт Карачи (мальчуган-японец показал, как играть с приставкой, встроенной в кресло; потом отлично выспалась – видно, скоро превращусь в путешественницу, которая спит только в самолетах, я про такую в какой-то песне слышала. При посадке сильно тряхнуло).
Меня не покидало предчувствие, что, с каким бы паспортом ни прилететь в Карачи, на месте выяснится, что следовало брать другой; почему-то решила в пользу британского и была приятно удивлена: пронесло. Зал прибытия встретил меня жуткой давкой, тяжелыми запахами, удушливой влажностью и скудным освещением. Поверх голов углядела табличку с отдаленным подобием моего имени. Тележку раздобыть не удалось, так что пришлось выставить перед собой дорожный чехол для костюма и с его помощью проложить путь в нужном направлении.
– Миссис Тэлман! – воскликнул молодой пакистанец с табличкой в руках. – Меня зовут Мо Меридалавах. Очень рад знакомиться.
– Вообще-то я миз Тэлман, но все равно спасибо. Как дела?
– Дела я делаю хорошо. Разрешите… с этими словами он взял у меня из рук сумки. Прошу вас, следуйте за мной. Сюда. А ну прочь с дороги, негодяй!
Дела он и впрямь делал хорошо. В «Хилтоне» не могла заснуть, встала, отшвырнула ногой вчерашние газеты, включила ноутбук и некоторое время читала сайты технических новостей, после чего опять легла и забылась беспокойным сном. Ближе к полудню явился Мо Меридалавах, чтобы отвезти меня в аэропорт. Никогда в жизни не видела такого хаоса на дорогах. Накануне вечером уличное движение было не лучше, но тогда я все списала на час пик. Теперь стало ясно, что время суток тут ни при чем, но при свете дня эта картина ужасала еще больше: бесчисленные двухколесные и трехколесные велосипеды с моторами и без оных, грузовики, плюющиеся черными выхлопами, аляповато раскрашенные автобусы, легковые машины – все это совершенно непредсказуемо двигалось во всех направлениях, либо нам наперерез, либо навстречу неизбежному лобовому столкновению. Мо Меридалавах, энергично жестикулируя, без умолку болтал о своей семье, о крикете и тупости других водителей. Только в аэропорту Карачи я испытала некоторое облегчение.
Меня ждал очередной вертолет: древний, высокий «сикорский», где двигатель – в выпуклом носу, а в кабину приходится залезать по стремянке. Правда, салон был оснащен вполне прилично, но сам видавший виды аппарат допотопной конструкции не внушал доверия. Мо Меридалавах махал мне с поля белым носовым платком, будто провожая в последний путь. Вертолет протарахтел над городом, над мангровыми зарослями на болотах, вдоль побережья, а потом пересек полосу прибоя и полетел через Аравийское море.
Пароход «Лоренцо Уффици» последние три десятка лет использовался в качестве круиз-ного судна, а до этого был трансатлантическим лайнером – одним из самых последних. Теперь он устарел, его мощные двигатели безнадежно отстали от времени, а сама эта посудина слишком обветшала, чтобы ее можно было переоборудовать хоть с какой-то выгодой. Она годилась разве что на металлолом – поэтому ее и отправили сюда с генуэзской верфи, где с нее уже сняли все мало-мальски ценное.
Многие суда из разных стран заканчивают свой путь в бухте Сонмиани. Широкая береговая полоса здесь плавно спускается к морю, так что можно скомандовать «полный вперед», направить судно к берегу – и оно само выскочит на сушу. На этом огромном песчаном берегу скопились целые флотилии списанных кораблей; здесь за бесценок трудятся сотни бедняков из окрестных деревень: разрезают борта газовыми горелками, крепят к отдельным частям корпуса цепи и стальные тросы, а потом – если повезет – отскакивают, чтобы их не убило, когда гигантские лебедки перетягивают куски металла дальше на берег. Там происходит вторая стадия нарезки и растаскивания лебедками, после чего металлолом грузят кранами на железнодорожные вагоны-платформы, отправляют за тридцать миль в порт, а оттуда морем – на какой-нибудь сталелитейный завод в любой точке земного шара.
Мне доводилось слышать о бухте Сонмиани, лет двадцать назад я читала о ней в журнале, а не так давно смотрела репортаж по телевидению, но сама никогда там не бывала. Теперь мой путь лежал именно туда, причем по морю. Руководителя Первого уровня Томми Чолонгаи смело можно было считать судовым магнатом. Когда я употребила это выражение в разговоре с Люс, она тут же нарекла его судовым магнитом. Обычно у меня в таких случаях вырывается колкость, но тут, насколько помню, я лишь спросила, есть ли у нее в офисе свой Ксеркс, и к прежней теме уже не возвращалась. В день моего прибытия, как мне сказали, мистер Чолонгаи собирался осуществить свою заветную мечту – взяться за штурвал «Лоренцо Уффици» и на полной скорости врезаться в берег.
«Лоренцо Уффици» до сих пор представлял собой внушительное зрелище. Он стоял на рейде километрах в пятидесяти от берега и в паре сотен метров от личной моторной яхты мистера Чолонгаи, которая в сравнении с громадой парохода выглядела игрушечной. Мы облетели лайнер на уровне его двух высоких труб. Корпус молочно-белого цвета был испещрен ржавыми потеками; из синей с красным кормовой трубы поднималась тонкая струйка серого дыма. В иллюминаторах отражалось солнце. Пустые шлюпбалки фонарными столбами вытянулись вдоль шлюпочной палубы – на каждом борту оставалось только по одной спасательной шлюпке, ближайшей к капитанскому мостику; два бледно-голубых бассейна без воды глядели в ослепительное безоблачное небо, прямо как у Балларда.
«Сикорский» приземлился на корме, где еще сохранилась разметка для палубных игр. Один из помощников Чолонгаи, маленький таиландец по имени Пран, которого, как мне смутно помнилось, я когда-то видела на совещании в «Бизнесе», открыл для меня дверцу вертолета и поздоровался, но не сумел перекричать шум двигателя.
– Сколько лет я ждал этого момента, – сказал Томми Чолонгаи. – Вы позволите, капитан?
– Разумеется, мистер Чолонгаи.
Чолонгаи взялся за медную рукоять и, улыбаясь от уха до уха, повернул ее в положение «полный вперед». Звуковой индикатор пропел соответствующую звенящую трель. Потом Чолонгаи под аккомпанемент других колокольчиков повернул рукоять телеграфа на «стоп», а затем опять на «полный вперед» – и так оставил. Все мы, включая капитана «Лоренцо Уффици», старпома и лоцмана, а также сопровождающих мистера Чолонгаи, наблюдали за его действиями. Двое-трое из свиты восторженно захлопали, но он скромно улыбнулся и жестом остановил аплодисменты.
Палуба содрогнулась у нас под ногами, когда машины стали набирать обороты. Чолонгаи шагнул к штурвалу; мы последовали за ним. Штурвал имел не меньше метра в диаметре; его рукояти заканчивались медными набалдашниками. Когда судно прошло некоторую дистанцию, разрезая легкую рябь и постепенно прибавляя скорость, Чолонгаи спросил у лоцмана курс и развернул штурвал, сверяясь с компасом у себя над головой. Судно, плавно описав дугу, взяло курс к песчаным берегам бухты Сонмиа-ни, все еще скрытой за линией горизонта. Идя на скорости примерно в тридцать узлов, мы должны были попасть в прилив.
Довольный тем, что мы вышли на верный курс, мистер Чолонгаи под одобрительные кивки капитана и лоцмана доверил штурвал низкорослому улыбчивому матросу-китайцу, у которого, казалось, вполне могло не хватить для этого размаха рук.
– Смотри не подкачай. – Мистер Чолонгаи похлопал матроса по плечу и широко улыбнулся. Маленький китаец энергично закивал. – Вернусь через час, ладно? – Ответом опять стали кивки и улыбки.
Он развернулся и обвел глазами присутствующих; его взгляд остановился на мне.
– Прошу, миз Тэлман. – Чолонгаи указал в направлении выхода.
Мы сидели на солнечной палубе, прямо под иллюминаторами ходовой рубки, под защитой наклонных стеклянных панелей, которые были испещрены застывшими потеками соленой воды и загажены чайками. Над головой трепетал парусиновый тент. Нас было всего двое; мы расположились на дешевых пластиковых стульях за таким же белым столиком. Стюард-малаец в белом кителе подал кофе глясе.
Воздух был плотным и горячим, и слабый бриз, украдкой проникавший за стеклянные щиты, не приносил никакой прохлады. На мне был светлый шелковый костюм (ничего легче у меня с собой не оказалось), но я чувствовала, как у меня между лопатками катится пот.
– Мой друг Джеб сказал, что у вас возникли вопросы, миз Тэлман, – сделав глоток охлажденного кофе, начал Чолонгаи. Он казался тугодумом; среднего роста и плотного телосложения, с гладкой кожей, с колючими седеющими волосами. Когда мы вышли на палубу, он надел темные очки. При том, что солнце светило ярко, а все вокруг было выкрашено белой краской, даже в тени парусинового зонта у меня слепило глаза, и я порадовалась, что не забыла свои «рей-бэнз».
– Как мне показалось, – произнесла я, разглядывая сверкающий краской борт, – от меня что-то скрывают, мистер Чолонгаи. – Я улыбнулась и пригубила кофе. Очень холодный, очень крепкий. У меня по спине пробежали мурашки: глоток холода и слепящая белизна неожиданно вернули меня в снежные просторы Вайоминга. Он кивнул:
– Так и есть. Нельзя же всем все рассказывать.
Что ж, такая афористичность была вполне уместна.
– Разумеется, – ответила я.
Чолонгаи немного помолчал. Отхлебнул кофе. Я поборола в себе желание заполнить паузу.
– Ваши близкие родственники, – наконец-то обозначил тему Чолонгаи, – вы их часто навещаете?
За стеклами темных очков у меня дрогнули веки.
– Получилось так, что близкими родственниками мне приходятся две разных семьи, – сказала я.
– Судьба к вам поистине благосклонна, – заметил Чолонгаи без видимых признаков иронии.
– К сожалению, и с первой, и со второй семьей мы редко собираемся вместе. Я была единственным ребенком, воспитывалась без отца, а у моей матери, которая давно умерла, тоже не было ни братьев, ни сестер. Родного отца я видела всего один раз. Миссис Тэлман стала мне второй матерью… или, правильнее сказать, близкой родственницей. С ее мужем я встречалась лишь однажды, на слушаниях в суде, когда она… то есть они готовились меня удочерить. – Конечно, я не собиралась открывать Чолонгаи те подробности, которые нельзя было почерпнуть из моего личного дела, – полагаю, он заранее поручил своим помощникам изучить его вдоль и поперек.
– Это очень грустно.
– Согласна; и все же мне очень повезло.
– В смысле карьерного роста?
– Ну и в этом тоже. Но прежде всего в том, что меня любили.
– Понимаю. Иными словами, ваша матушка вас любила?
– Да.
– Каждая мать любит свое дитя.
– Разумеется. Но мне особенно повезло. Она сумела сделать так, чтобы я ощущала ее тепло, чтобы понимала свою исключительность, чтобы была за ней как за каменной стеной. В ее судьбе было много мужчин, и кое-кто из них был скор на расправу, но меня ни один из них и пальцем не тронул; при этом она изо всех сил скрывала, что они дают волю рукам. Конечно, мы жили бедно, и нам приходилось нелегко, но начало моего пути было удачнее, чем у многих других.
– А потом вы познакомились с миссис Тэлман.
Я кивнула:
– Да, потом появилась миссис Тэлман, и это было самой сказочной удачей в моей жизни.
– Я знал миссис Тэлман. Это была достойная женщина. Жаль, что она не могла иметь детей.
– А у вас есть семья, мистер Чолонгаи?
– Одна жена, пятеро детей, двое внуков и третий на подходе, – ответил он с широкой улыбкой.
– Значит, и к вам судьба благосклонна.
– Поистине благосклонна. – Он сделал еще один глоток кофе. При том, что его лицо частично закрывали очки, у меня создалось впечатление, будто от ледяного напитка у него ноют зубы. – Вы позволите задать вам вопрос личного свойства, миз Тэлман?
– Почему бы и нет?
Он покивал, а потом спросил:
– Вы никогда не думали о том, чтобы самой стать матерью?
– Конечно думала, мистер Чолонгаи.
– И решили воздержаться?
– Пока – да. Мне сейчас тридцать восемь. Не стану утверждать, что это расцвет детородного возраста, но я вполне здорова и поддерживаю хорошую форму, так что еще могу передумать. – На самом-то деле я прекрасно знала, что вполне способна родить: в возрасте тридцати пяти лет я из любопытства проверилась в клинике, повторила то же обследование пару месяцев назад, и оба раза получила заключение, что практически здорова и противопоказаний к беременности не имею. Никаких нарушений цикла, никакой патологии внутренних органов, так что отсутствие у меня детей объяснялось моим личным решением, а не волей судьбы.
И опять Чолонгаи кивнул:
– Так-так. Я понимаю, это не вполне прилично, но позвольте спросить: вы приняли такое решение потому, что вам не встретился подходящий человек?
Я пригубила кофе глясе и порадовалась, что солнцезащитные очки делают мой взгляд непроницаемым.
– Смотря что вы имеете в виду.
– Объяснение должно быть более детальным. Прошу вас.
– Смотря кого считать подходящим человеком. На мой эгоистичный взгляд, подходящий человек мне как раз встретился. Но он женат. Получается, что по большому счету это неподходящий человек.
– Понимаю. Сочувствую. Я пожала плечами:
– Ничего страшного, мистер Чолонгаи. Я же не чахну от тоски.
– Вас не назовешь эгоисткой: насколько мне известно, вы жертвуете значительные суммы на благородные начинания.
В «Бизнесе» подобные высказывания – не редкость: издавна существующее требование финансовой прозрачности ведет к тому, что никто не может тайно кичиться своей благотворительностью. Если кто-то заинтересуется твоими личными делами, ему не составит труда определить, каким силам ты сочувствуешь, какую систему чеков и компенсаций для себя выбираешь, чтобы примирить совесть и должностные обязанности.
– Тем не менее я – порядочная эгоистка, – пришлось мне ему возразить. – Отдаю деньги на благотворительные цели только для того, чтобы спокойно спать по ночам. По моим прикидкам, за душевный покой я должна выкладывать примерно десять процентов своего дохода. Так сказать, десятину. – Опять спасительный кофе. – Почти как религиозный обряд, на большее я не способна.
Чолонгаи улыбнулся.
– Жертвовать на благотворительность весьма похвально. Вы правы, всем от этого хорошо.
– Не все так думают. – Мне вспомнились некоторые из руководителей – в основном обосновавшиеся в Штатах, – которые презирали тех, кто жертвует свои деньги на что бы то ни было, за исключением, может быть, Национальной стрелковой ассоциации.
– Вполне вероятно, они… потакают себе каким-то другим способом.
– Вполне вероятно. Мистер Чолонгаи…
– Прошу вас, называйте меня Томми.
– Хорошо, Томми.
– А я, если можно, буду называть вас Катрин.
– Почту за честь. Итак, Томми, мне бы хотелось выяснить, какое это имеет отношение к делу.
Он поерзал на стуле. На короткое время сняв очки, потер уголок глаза суставом согнутого пальца.
– Мы можем побеседовать на условиях конфиденциальности, Катрин?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Наконец взяла напрокат машину и поехала домой, в Вудсайд.
Там было, конечно, теплее, чем в Небраске, зато в доме – холод. Полила свои исстрадавшиеся кактусы, сделала пару звонков. После чего встретилась кое с кем из старых друзей в «Квадрусе» (ресторан в Менло-Парке, куда частенько захаживают ребята из Пало-Альто). Здесь объелась, выпила лишнего, весь вечер курила и при этом радостно несла какую-то чушь.
Пригласила к себе Пита Уэллса. Он – системный аналитик и одновременно мой давний приятель/любовник, с которым до сих пор можно весело провести время и по-дружески перепихнуться; он, правда, помолвлен с какой-то счастливицей из округа Марин, так что скоро уже нельзя будет. Мы нетрезво, размеренно и добродушно предавались любви под И. С. Баха в мурлычущем исполнении Глена Гулда.
Спала я хорошо, если не считать того, что мне приснился весьма странный сон: Майк Дэниелc ищет свои пропавшие зубы у меня в саду.
На следующее утро, когда Пит ушел, я, еще не оправившись от легкого похмелья и недосыпа, распаковала дорожные сумки и принялась упаковывать их заново – на этот раз в основном американскими шмотками от модного дома Донны Каран. Отогнала «бьюик» к его собратьям в международном аэропорту Сан-Франциско; оттуда – «боингом-747-400» Японских авиалиний до Токио через Гавайи (вылет задержался на двадцать минут из-за двух припозднившихся бизнесменов; когда они в конце концов вошли в салон первого класса, спотыкаясь, храбрясь и не глядя в глаза другим пассажирам, я вместе со всеми облила их убийственным презрением. Классное «суси». Прослушала оба альбома «Гарбэдж», а между ними – Мадоннин «Луч света». Удалось поспать). Из Токио на «эйрбасе-400» компании «Катай Пасифик» прилетела в аэропорт Карачи (мальчуган-японец показал, как играть с приставкой, встроенной в кресло; потом отлично выспалась – видно, скоро превращусь в путешественницу, которая спит только в самолетах, я про такую в какой-то песне слышала. При посадке сильно тряхнуло).
Меня не покидало предчувствие, что, с каким бы паспортом ни прилететь в Карачи, на месте выяснится, что следовало брать другой; почему-то решила в пользу британского и была приятно удивлена: пронесло. Зал прибытия встретил меня жуткой давкой, тяжелыми запахами, удушливой влажностью и скудным освещением. Поверх голов углядела табличку с отдаленным подобием моего имени. Тележку раздобыть не удалось, так что пришлось выставить перед собой дорожный чехол для костюма и с его помощью проложить путь в нужном направлении.
– Миссис Тэлман! – воскликнул молодой пакистанец с табличкой в руках. – Меня зовут Мо Меридалавах. Очень рад знакомиться.
– Вообще-то я миз Тэлман, но все равно спасибо. Как дела?
– Дела я делаю хорошо. Разрешите… с этими словами он взял у меня из рук сумки. Прошу вас, следуйте за мной. Сюда. А ну прочь с дороги, негодяй!
Дела он и впрямь делал хорошо. В «Хилтоне» не могла заснуть, встала, отшвырнула ногой вчерашние газеты, включила ноутбук и некоторое время читала сайты технических новостей, после чего опять легла и забылась беспокойным сном. Ближе к полудню явился Мо Меридалавах, чтобы отвезти меня в аэропорт. Никогда в жизни не видела такого хаоса на дорогах. Накануне вечером уличное движение было не лучше, но тогда я все списала на час пик. Теперь стало ясно, что время суток тут ни при чем, но при свете дня эта картина ужасала еще больше: бесчисленные двухколесные и трехколесные велосипеды с моторами и без оных, грузовики, плюющиеся черными выхлопами, аляповато раскрашенные автобусы, легковые машины – все это совершенно непредсказуемо двигалось во всех направлениях, либо нам наперерез, либо навстречу неизбежному лобовому столкновению. Мо Меридалавах, энергично жестикулируя, без умолку болтал о своей семье, о крикете и тупости других водителей. Только в аэропорту Карачи я испытала некоторое облегчение.
Меня ждал очередной вертолет: древний, высокий «сикорский», где двигатель – в выпуклом носу, а в кабину приходится залезать по стремянке. Правда, салон был оснащен вполне прилично, но сам видавший виды аппарат допотопной конструкции не внушал доверия. Мо Меридалавах махал мне с поля белым носовым платком, будто провожая в последний путь. Вертолет протарахтел над городом, над мангровыми зарослями на болотах, вдоль побережья, а потом пересек полосу прибоя и полетел через Аравийское море.
Пароход «Лоренцо Уффици» последние три десятка лет использовался в качестве круиз-ного судна, а до этого был трансатлантическим лайнером – одним из самых последних. Теперь он устарел, его мощные двигатели безнадежно отстали от времени, а сама эта посудина слишком обветшала, чтобы ее можно было переоборудовать хоть с какой-то выгодой. Она годилась разве что на металлолом – поэтому ее и отправили сюда с генуэзской верфи, где с нее уже сняли все мало-мальски ценное.
Многие суда из разных стран заканчивают свой путь в бухте Сонмиани. Широкая береговая полоса здесь плавно спускается к морю, так что можно скомандовать «полный вперед», направить судно к берегу – и оно само выскочит на сушу. На этом огромном песчаном берегу скопились целые флотилии списанных кораблей; здесь за бесценок трудятся сотни бедняков из окрестных деревень: разрезают борта газовыми горелками, крепят к отдельным частям корпуса цепи и стальные тросы, а потом – если повезет – отскакивают, чтобы их не убило, когда гигантские лебедки перетягивают куски металла дальше на берег. Там происходит вторая стадия нарезки и растаскивания лебедками, после чего металлолом грузят кранами на железнодорожные вагоны-платформы, отправляют за тридцать миль в порт, а оттуда морем – на какой-нибудь сталелитейный завод в любой точке земного шара.
Мне доводилось слышать о бухте Сонмиани, лет двадцать назад я читала о ней в журнале, а не так давно смотрела репортаж по телевидению, но сама никогда там не бывала. Теперь мой путь лежал именно туда, причем по морю. Руководителя Первого уровня Томми Чолонгаи смело можно было считать судовым магнатом. Когда я употребила это выражение в разговоре с Люс, она тут же нарекла его судовым магнитом. Обычно у меня в таких случаях вырывается колкость, но тут, насколько помню, я лишь спросила, есть ли у нее в офисе свой Ксеркс, и к прежней теме уже не возвращалась. В день моего прибытия, как мне сказали, мистер Чолонгаи собирался осуществить свою заветную мечту – взяться за штурвал «Лоренцо Уффици» и на полной скорости врезаться в берег.
«Лоренцо Уффици» до сих пор представлял собой внушительное зрелище. Он стоял на рейде километрах в пятидесяти от берега и в паре сотен метров от личной моторной яхты мистера Чолонгаи, которая в сравнении с громадой парохода выглядела игрушечной. Мы облетели лайнер на уровне его двух высоких труб. Корпус молочно-белого цвета был испещрен ржавыми потеками; из синей с красным кормовой трубы поднималась тонкая струйка серого дыма. В иллюминаторах отражалось солнце. Пустые шлюпбалки фонарными столбами вытянулись вдоль шлюпочной палубы – на каждом борту оставалось только по одной спасательной шлюпке, ближайшей к капитанскому мостику; два бледно-голубых бассейна без воды глядели в ослепительное безоблачное небо, прямо как у Балларда.
«Сикорский» приземлился на корме, где еще сохранилась разметка для палубных игр. Один из помощников Чолонгаи, маленький таиландец по имени Пран, которого, как мне смутно помнилось, я когда-то видела на совещании в «Бизнесе», открыл для меня дверцу вертолета и поздоровался, но не сумел перекричать шум двигателя.
– Сколько лет я ждал этого момента, – сказал Томми Чолонгаи. – Вы позволите, капитан?
– Разумеется, мистер Чолонгаи.
Чолонгаи взялся за медную рукоять и, улыбаясь от уха до уха, повернул ее в положение «полный вперед». Звуковой индикатор пропел соответствующую звенящую трель. Потом Чолонгаи под аккомпанемент других колокольчиков повернул рукоять телеграфа на «стоп», а затем опять на «полный вперед» – и так оставил. Все мы, включая капитана «Лоренцо Уффици», старпома и лоцмана, а также сопровождающих мистера Чолонгаи, наблюдали за его действиями. Двое-трое из свиты восторженно захлопали, но он скромно улыбнулся и жестом остановил аплодисменты.
Палуба содрогнулась у нас под ногами, когда машины стали набирать обороты. Чолонгаи шагнул к штурвалу; мы последовали за ним. Штурвал имел не меньше метра в диаметре; его рукояти заканчивались медными набалдашниками. Когда судно прошло некоторую дистанцию, разрезая легкую рябь и постепенно прибавляя скорость, Чолонгаи спросил у лоцмана курс и развернул штурвал, сверяясь с компасом у себя над головой. Судно, плавно описав дугу, взяло курс к песчаным берегам бухты Сонмиа-ни, все еще скрытой за линией горизонта. Идя на скорости примерно в тридцать узлов, мы должны были попасть в прилив.
Довольный тем, что мы вышли на верный курс, мистер Чолонгаи под одобрительные кивки капитана и лоцмана доверил штурвал низкорослому улыбчивому матросу-китайцу, у которого, казалось, вполне могло не хватить для этого размаха рук.
– Смотри не подкачай. – Мистер Чолонгаи похлопал матроса по плечу и широко улыбнулся. Маленький китаец энергично закивал. – Вернусь через час, ладно? – Ответом опять стали кивки и улыбки.
Он развернулся и обвел глазами присутствующих; его взгляд остановился на мне.
– Прошу, миз Тэлман. – Чолонгаи указал в направлении выхода.
Мы сидели на солнечной палубе, прямо под иллюминаторами ходовой рубки, под защитой наклонных стеклянных панелей, которые были испещрены застывшими потеками соленой воды и загажены чайками. Над головой трепетал парусиновый тент. Нас было всего двое; мы расположились на дешевых пластиковых стульях за таким же белым столиком. Стюард-малаец в белом кителе подал кофе глясе.
Воздух был плотным и горячим, и слабый бриз, украдкой проникавший за стеклянные щиты, не приносил никакой прохлады. На мне был светлый шелковый костюм (ничего легче у меня с собой не оказалось), но я чувствовала, как у меня между лопатками катится пот.
– Мой друг Джеб сказал, что у вас возникли вопросы, миз Тэлман, – сделав глоток охлажденного кофе, начал Чолонгаи. Он казался тугодумом; среднего роста и плотного телосложения, с гладкой кожей, с колючими седеющими волосами. Когда мы вышли на палубу, он надел темные очки. При том, что солнце светило ярко, а все вокруг было выкрашено белой краской, даже в тени парусинового зонта у меня слепило глаза, и я порадовалась, что не забыла свои «рей-бэнз».
– Как мне показалось, – произнесла я, разглядывая сверкающий краской борт, – от меня что-то скрывают, мистер Чолонгаи. – Я улыбнулась и пригубила кофе. Очень холодный, очень крепкий. У меня по спине пробежали мурашки: глоток холода и слепящая белизна неожиданно вернули меня в снежные просторы Вайоминга. Он кивнул:
– Так и есть. Нельзя же всем все рассказывать.
Что ж, такая афористичность была вполне уместна.
– Разумеется, – ответила я.
Чолонгаи немного помолчал. Отхлебнул кофе. Я поборола в себе желание заполнить паузу.
– Ваши близкие родственники, – наконец-то обозначил тему Чолонгаи, – вы их часто навещаете?
За стеклами темных очков у меня дрогнули веки.
– Получилось так, что близкими родственниками мне приходятся две разных семьи, – сказала я.
– Судьба к вам поистине благосклонна, – заметил Чолонгаи без видимых признаков иронии.
– К сожалению, и с первой, и со второй семьей мы редко собираемся вместе. Я была единственным ребенком, воспитывалась без отца, а у моей матери, которая давно умерла, тоже не было ни братьев, ни сестер. Родного отца я видела всего один раз. Миссис Тэлман стала мне второй матерью… или, правильнее сказать, близкой родственницей. С ее мужем я встречалась лишь однажды, на слушаниях в суде, когда она… то есть они готовились меня удочерить. – Конечно, я не собиралась открывать Чолонгаи те подробности, которые нельзя было почерпнуть из моего личного дела, – полагаю, он заранее поручил своим помощникам изучить его вдоль и поперек.
– Это очень грустно.
– Согласна; и все же мне очень повезло.
– В смысле карьерного роста?
– Ну и в этом тоже. Но прежде всего в том, что меня любили.
– Понимаю. Иными словами, ваша матушка вас любила?
– Да.
– Каждая мать любит свое дитя.
– Разумеется. Но мне особенно повезло. Она сумела сделать так, чтобы я ощущала ее тепло, чтобы понимала свою исключительность, чтобы была за ней как за каменной стеной. В ее судьбе было много мужчин, и кое-кто из них был скор на расправу, но меня ни один из них и пальцем не тронул; при этом она изо всех сил скрывала, что они дают волю рукам. Конечно, мы жили бедно, и нам приходилось нелегко, но начало моего пути было удачнее, чем у многих других.
– А потом вы познакомились с миссис Тэлман.
Я кивнула:
– Да, потом появилась миссис Тэлман, и это было самой сказочной удачей в моей жизни.
– Я знал миссис Тэлман. Это была достойная женщина. Жаль, что она не могла иметь детей.
– А у вас есть семья, мистер Чолонгаи?
– Одна жена, пятеро детей, двое внуков и третий на подходе, – ответил он с широкой улыбкой.
– Значит, и к вам судьба благосклонна.
– Поистине благосклонна. – Он сделал еще один глоток кофе. При том, что его лицо частично закрывали очки, у меня создалось впечатление, будто от ледяного напитка у него ноют зубы. – Вы позволите задать вам вопрос личного свойства, миз Тэлман?
– Почему бы и нет?
Он покивал, а потом спросил:
– Вы никогда не думали о том, чтобы самой стать матерью?
– Конечно думала, мистер Чолонгаи.
– И решили воздержаться?
– Пока – да. Мне сейчас тридцать восемь. Не стану утверждать, что это расцвет детородного возраста, но я вполне здорова и поддерживаю хорошую форму, так что еще могу передумать. – На самом-то деле я прекрасно знала, что вполне способна родить: в возрасте тридцати пяти лет я из любопытства проверилась в клинике, повторила то же обследование пару месяцев назад, и оба раза получила заключение, что практически здорова и противопоказаний к беременности не имею. Никаких нарушений цикла, никакой патологии внутренних органов, так что отсутствие у меня детей объяснялось моим личным решением, а не волей судьбы.
И опять Чолонгаи кивнул:
– Так-так. Я понимаю, это не вполне прилично, но позвольте спросить: вы приняли такое решение потому, что вам не встретился подходящий человек?
Я пригубила кофе глясе и порадовалась, что солнцезащитные очки делают мой взгляд непроницаемым.
– Смотря что вы имеете в виду.
– Объяснение должно быть более детальным. Прошу вас.
– Смотря кого считать подходящим человеком. На мой эгоистичный взгляд, подходящий человек мне как раз встретился. Но он женат. Получается, что по большому счету это неподходящий человек.
– Понимаю. Сочувствую. Я пожала плечами:
– Ничего страшного, мистер Чолонгаи. Я же не чахну от тоски.
– Вас не назовешь эгоисткой: насколько мне известно, вы жертвуете значительные суммы на благородные начинания.
В «Бизнесе» подобные высказывания – не редкость: издавна существующее требование финансовой прозрачности ведет к тому, что никто не может тайно кичиться своей благотворительностью. Если кто-то заинтересуется твоими личными делами, ему не составит труда определить, каким силам ты сочувствуешь, какую систему чеков и компенсаций для себя выбираешь, чтобы примирить совесть и должностные обязанности.
– Тем не менее я – порядочная эгоистка, – пришлось мне ему возразить. – Отдаю деньги на благотворительные цели только для того, чтобы спокойно спать по ночам. По моим прикидкам, за душевный покой я должна выкладывать примерно десять процентов своего дохода. Так сказать, десятину. – Опять спасительный кофе. – Почти как религиозный обряд, на большее я не способна.
Чолонгаи улыбнулся.
– Жертвовать на благотворительность весьма похвально. Вы правы, всем от этого хорошо.
– Не все так думают. – Мне вспомнились некоторые из руководителей – в основном обосновавшиеся в Штатах, – которые презирали тех, кто жертвует свои деньги на что бы то ни было, за исключением, может быть, Национальной стрелковой ассоциации.
– Вполне вероятно, они… потакают себе каким-то другим способом.
– Вполне вероятно. Мистер Чолонгаи…
– Прошу вас, называйте меня Томми.
– Хорошо, Томми.
– А я, если можно, буду называть вас Катрин.
– Почту за честь. Итак, Томми, мне бы хотелось выяснить, какое это имеет отношение к делу.
Он поерзал на стуле. На короткое время сняв очки, потер уголок глаза суставом согнутого пальца.
– Мы можем побеседовать на условиях конфиденциальности, Катрин?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37