— Итак, — вдруг сказал совершенно обыденным тоном Доминик, — ты решила вступить в братство пиратов, как я понимаю.
Он неспешно подошел к столу и сел с противоположной его стороны, не без любопытства глядя на Женевьеву. Спокойствие Доминика, однако, ее не обмануло — она, сохраняя осторожность, предусмотрительно продолжала молчать. Делакруа сцепил руки на затылке, откинулся на спинку стула и закинул ногу на ногу. Солнечные лучи пересекали сложный узор ковра и деревянных стенных панелей. Из-за двери и из открытого иллюминатора доносились обычные звуки корабельной жизни, но они, казалось, не имели никакого отношения к пропитанному зловещим ожиданием замкнутому пространству, в котором сейчас находились двое.
— Однако в твоем плане есть один серьезный недочет, — продолжал Доминик все тем же бесстрастным тоном. — На «Танцовщице» никогда не бывает балласта.
Делакруа вежливо улыбнулся, и Женевьева почувствовала, как взмокли волосы у нее на затылке. Она много раз воображала себе эту сцену, знала, что будет испытывать страх, знала, что придется оправдываться, подлизываться, но и помыслить не могла о ситуации, в которой ей нечего будет сказать. Ей, гордой Женевьеве Латур, пришлось стоять молча, словно кролик перед лисой, в ожидании, когда Доминик — автор этого действа — решит выпустить на сцену то ужасное, что — она это чувствовала — уже изготовилось к прыжку.
— Итак, что ты можешь делать, Женевьева, чтобы оказаться полезным членом экипажа? — с той же вежливой улыбкой задал вопрос Доминик. — Обязанности юнги, кажется, показались тебе несколько рискованными и, похоже, не слишком понравились. — Летящие брови вопросительно поднялись. — К тому же я не могу каждые пять минут отвлекаться, чтобы спасать тебя. Может быть, ты умеешь готовить еду? — Бирюзовый взгляд стал задумчив.
Покачав головой, Женевьева сдержанно ответила:
— Я никогда не пробовала.
— Ну разумеется, нет, — тут же подхватил Доминик. — Трудно ожидать, чтобы эти нежные креольские ручки…
— ..скребли палубу последние три дня, — перебила Женевьева, не в силах больше переносить холодное презрение, сквозившее в голосе и взгляде Делакруа. — Но если ты хочешь, чтобы я стряпала, я научусь.
Доминик ухмыльнулся и покачал головой:
— Не думаю, что будет справедливо подвергать команду подобному испытанию только ради того, чтобы дать тебе возможность чем-то заняться. — И окинул взглядом сверкающую чистотой каюту, в которой царил безупречный порядок. — Может, ты способна прибирать у меня в каюте? Или хотя бы шить умеешь?
Чувствуя себя как червяк па крючке, Женевьева отрицательно затрясла головой.
— Я так и думал. Столь ничтожные занятия должны были пройти мимо тебя. В любом случае… — Доминик равнодушно пожал плечами, — Сайласу, конечно же, не понравится, если кто-то перехватит его обязанности. К тому же он так хорошо и так давно ухаживает за мной, что я наверняка не смогу привыкнуть к перемене — уверен, перемене явно к худшему.
Женевьева с тоской подумала о синих глубинах моря там, за иллюминатором, о беззаботных дельфинах и о морских птицах, свободно парящих над волнами. Она мысленно молилась, чтобы произошло чудо, способное вырвать ее из этой каюты, унести подальше от медально-чеканного профиля капера, от сознания того, что Делакруа издевательски играет с ней. Совершенно очевидно, что эти простодушные вопросы — лишь часть какой-то дьявольской игры. Женевьева представляла себе, как восхитительно было бы сию минуту расстаться со своим неуклюжим, бесполезным телом и взлететь, воспарить вместе с вольными птицами туда, где этот пират будет бессилен причинить ей зло.
— Но разумеется, есть нечто, что ты, как нам обоим хорошо известно, умеешь делать весьма недурно. — Доминик прикрыл глаза, снова откидываясь на спинку стула с явным облегчением. — И это твое умение может прийтись как нельзя кстати на военном корабле.
Нечеловеческий ужас охватил несчастную Женевьеву: ей стало плохо. В зловещей тишине тиканье часов казалось колокольным звоном на башне Святого Людовика.
— Полагаю, ты охотно предложишь это утешение тем, кто в нем нуждается, — любезным тоном продолжал Доминик. — Ты будешь занята по горло и, несомненно, заработаешь себе на кусок хлеба, ни перед кем не оставаясь в долгу. — Последние слова он сопроводил ласковой улыбкой.
Женевьева, обуреваемая яростью и отчаянием, тщетно пыталась облечь в слова то, что бушевало у нее в груди. С ленивой грацией леопарда, гипнотизирующего взглядом парализованную страхом добычу, Доминик встал, обошел вокруг стола и сдернул с ее головы вязаную шапочку. Брови его поползли высоко на лоб.
— Господи! — пробормотал он. — То, что ты обрезала свою царственную шевелюру, явно не добавляет тебе привлекательности, равно как и запах грязной одежды. Чего доброго, у тебя еще и паразиты завелись. — Его пальцы стали перебирать некогда золотистые, а теперь потемневшие от грязи, свалявшиеся соломенным гнездом ее волосы, и Женевьеве стало нестерпимо стыдно. — Удивительно, но вшей нет, — констатировал Доминик, с гримасой отвращения вытирая руку. — Но тебе все равно придется с ног до головы вымыться мылом со щелоком. Я не желаю подвергаться риску подхватить заразу, пользуясь твоими услугами.
Это его последнее оскорбление прорвало плотину — гнев выплеснулся наружу.
— Ты хоть понимаешь, в каком аду я прожила последние три дня?! — выкрикнула Женевьева. — На зловонной нижней палубе, среди вонючих бесстыжих мужиков, по колено в грязной воде…
— Тебе не понравилось? — перебил ее капер. — Но ты бы, разумеется, не совершила этого заманчивого прегрешения, если бы отдавала себе отчет в том, какие оно неизбежно повлечет за собой неприятные осложнения. — В бирюзовых глазах играла недобрая насмешка. — Или вы по привычке не подумали о последствиях, мадемуазель Женевьева?
Ей нечего было сказать. Нечем ответить на презрительные, резкие слова, на понимающий взгляд, на собственное бессилие перед тем, что решит Доминик Делакруа. Что бы это ни было, винить в (Этом оставалось лишь себя самое.
Жуткую тишину ожидания разорвал приказ:
— Сними эти ужасные тряпки!
Женевьева судорожно сглотнула. Губы ее дрогнули в жалкой попытке что-нибудь произнести.
— Почему? — единственное, что она смогла выдавить из себя хриплым шепотом.
— Потому что я так велю! — четко произнес пират. — И если вы понимаете, как сделать свое пребывание на моем корабле хоть сколько-нибудь сносным, мадемуазель, вы будете подчиняться моим приказам не раздумывая, безропотно и немедленно.
Она невольно затрясла головой — слабый дух сопротивления не был еще окончательно сломлен и восставал против того, с чем она никак не могла смириться.
Доминик больно схватил Женевьеву за подбородок и, подняв ее лицо так, чтобы она не могла уклониться от его тяжелого стального взгляда, заговорил спокойно, почти без всякого выражения:
— Позволь кое-что тебе объяснить. Сайлас отвечает за те мои принадлежности, которые необходимы мне для удобства жизни. Он содержит их в идеальном порядке, и все необходимое у меня неизменно под рукой. С тобой Сайлас будет обращаться точно так же, если я ему прикажу.
— Я не твоя собственность, — вспылила Женевьева. Голос ее дрожал, но в тигриных глазах, неподвластных даже физически ощущаемой опасности, заполнившей каюту, сверкнул вызов.
— Значит, ты предпочитаешь не находиться в исключительном положении и, таким образом, лишиться привилегий? — вкрадчиво спросил Доминик. — Не возражаю. Но я не пользуюсь общими с командой вещами. Ты поймешь, что это значит, если я решу отказаться от твоих услуг.
Женевьева дрожала, черные точки плясали в красной пелене, застилавшей глаза. Она не знала, исполнит ли пират свою угрозу, но даже от того, что такая мысль пришла ему в голову, все ее тело словно намертво стиснули липкие щупальца ужаса, они парализовали ее, как муху, попавшую в паучью сеть.
— Выбор за тобой. Либо ты моя, либо всей команды. Женевьева не могла ни шелохнуться, ни вымолвить слова, по пальцами, все еще стискивавшими ее подбородок, Доминик почувствовал сотрясавшую ее дрожь. Однако страдание Женевьевы не растопило его безмерный, ледяной гнев. Ни о чем, кроме поддержания порядка на «Танцовщице» и других судах своего флота, груженных оружием и порохом для революционеров в Гондурасе, и бесчисленных опасностях, подстерегающих их на пути, он думать не мог. А эта капризная, своевольная, настырная девчонка, по обыкновению не понимающая, почему нельзя потакать любым ее прихотям, вдруг является на фрегат и подвергает риску успех самой опасной миссии, какую ему когда-либо приходилось выполнять.
— Ну? — повторил Доминик, еще крепче сжимая ей подбородок. — Каков же твой выбор?
Он был непреклонен в своем намерении заставить ее сказать это Женевьева представила себе Трианон, тоскливую рутину домашней жизни и, в отчаянии закрыв глаза, взмолилась, чтобы, когда их снова откроет, оказаться именно там. Но отсрочки приведения приговора в исполнение дано не было. Холодный бирюзовый взгляд был безжалостен и исполнен решимости, которую подтверждала стальная хватка пальцев на ее подбородке. И в конце концов Женевьеве пришлось произнести слово, требуемое пиратом.
Доминик коротко кивнул в знак согласия и отпустил ее.
— В таком случае вернемся к тому, с чего начали эту дискуссию. Сними с себя эти тряпки. Или ты предпочитаешь, чтобы это сделал Сайлас?
Окончательно раздавленная, Женевьева отвернулась к стене и начала расстегивать пуговицы на рубашке. Доминик прошел к двери, широко распахнул ее и позвал Сайласа. Матрос появился незамедлительно.
— Принеси горячей воды и мыла со щелоком, сейчас же.
— Да, месье, — как всегда, невозмутимо ответил Сайлас, словно в этом приказе не было ничего странного и будто не произошло никаких чрезвычайных событий.
Не обращая никакого внимания на Женевьеву, возившуюся со своей одеждой посреди каюты, Доминик прошел к письменному столу и углубился в изучение карты. Когда через несколько минут Сайлас постучал в дверь, капер, не поднимая головы, велел ему войти. Женевьева, в панике заметавшись, прыгнула к кровати. Укрыться одеялом она не успела, единственное, что ей оставалось, это повернуться, скрючившись, спиной к двери. От унижения всю ее окатила горячая волна стыда.
— Забери эти тряпки, они ей больше не понадобятся, — приказал Доминик так, словно речь шла о каких-то пустяках.
— Да, месье, — привычно ответил Сайлас, собрал жалкую кучку тряпья, валявшегося на полу, и вышел.
В каюте стояла напряженная тишина. Женевьева по-прежнему сидела, скорчившись на постели, не в силах заставить себя повернуться и посмотреть на виновника своего позора и не в состоянии решить, что делать дальше. К счастью, это было решено за нее.
— Вода — для тебя, мыло тоже, — с издевкой в голосе произнес Доминик. — И будь добра, отскреби каждый дюйм своего тела. Не забудь также о волосах.
В углу, в безопасном отдалении от ковра, стояла деревянная лохань, из которой поднимался пар. Рядом лежал кусок щелочного мыла. Таким ей никогда не приходилось пользоваться, хотя запах был знаком — он всегда витал в бараках для рабов, и на Ройял-стрит, и в Трианоне.
Доминик наблюдал, как она осторожно садится в лохань и с невольным отвращением берет едкое мыло.
— Когда имеешь дело со смолой, приходится потом долго ее оттирать, — продолжал он насмехаться. — Вот тебе еще один урок, который ты, быть может, вспомнишь, когда в следующий раз решишь опуститься в низшие слои общества. — Подойдя к шкафу, стоявшему за переборкой, он повернул в замке ключ, положил его в карман и направился к двери.
Собрав остатки храбрости, Женевьева нерешительно спросила:
— А что мне потом надеть?
Уже взявшись за ручку двери, Доминик обернулся, окинул Женевьеву долгим ленивым взглядом и спокойно ответил:
— Ничего. Ты будешь ходить голой. Я, правда, не думаю, что после всего случившегося тебе захочется покинуть каюту, но все же это единственное имеющееся в моем распоряжении средство удержать тебя здесь наверняка. — Он сделал паузу, забавляясь произведенным впечатлением: Женевьева онемела. — Это также сэкономит время, когда у меня возникнет нужда в тебе, не так ли? — С этими словами Доминик вышел, а у нее в ушах еще долго звенело эхо его хриплого смеха.
Намыливаясь отвратительным мылом, Женевьева в одиночестве дала волю слезам, ее хрупкое тело сотрясали рыдания. Она всегда знала, что опасно идти наперекор пирату, но представить себе не могла, как он способен унизить и оскорбить и с каким удовольствием пускает в ход это свое умение. Доминик вел себя с ней жестоко, но даже в проявлении такой жестокости, он не был чужим человеком. Это все равно был тот самый Доминик Делакруа, которого она знала, — и нужно было быть полной идиоткой, чтобы выбрать себе наставником в любви такого дьявола.
Она вылезла из лохани и вытерлась. От грубого мыла кожа покраснела, запах дезинфекции щекотал ноздри. Полотенце, которое принес Сайлас, было слишком маленьким, чтобы сделать из него хоть какое-то подобие туники. Осмотр шкафа за переборкой тоже ничего не дал. Одна дверца оказалась запертой, и Женевьева предположила, что именно за ней хранится одежда Доминика. Оставалась только простыня, но в конце концов ей показалось, что проще забраться под одеяло.
В каюте было уже темно, когда дверь без стука отворилась и Сайлас внес поднос, уставленный блюдами, от которых шел аппетитный запах. Он зажег масляную лампу, отчего каюта наполнилась теплым янтарным светом. Женевьева зажмурилась и еще сильнее сжалась в комочек, словно так могла стать невидимой. Впрочем, матрос не обращал ни малейшего внимания на холмик под одеялом. Он накрывал стол на двоих — скатерть и салфетки девственной белизны, тяжелые серебряные приборы, мерцающие в свете лампы, хрустальные бокалы, вспыхивающие яркими лучиками, когда свет преломлялся в их затейливом гранении. Окончив работу и убедившись, что все в порядке, Сайлас подхватил лохань с грязной водой и вышел.
Женевьева села. Глаза у нее покраснели и опухли от слез, а отечный от едкого мыла нос едва различал запахи яств на столе.. О еде она и думать не могла, хотя ничего не ела с самого утра. Там, на нижней палубе, кормили плотно, но еда была грубой, нежному креольскому существу поначалу было трудно к ней приспособиться, однако процесс привыкания шел ускоренным темпом ввиду зверского голода, который вызывали морской воздух и тяжелая работа. Теперь же, хотя пища, приготовленная для хозяина корабля, была, несомненно, более изысканной, кусок не лез ей в горло. Женевьева снова легла и натянула одеяло до самого носа.
Войдя в каюту, Доминик бросил беглый взгляд на кровать и прошел к столу. Налил вина в два бокала, сел и, отломив кусок горячей булочки, принялся за острый соус.
— Иди поужинай, — сказал он и, не получив ответа, повторил приглашение, по уже таким тоном, что Женевьева оказалась на ногах прежде, чем успела что-либо сообразить.
— Я не голодна, — объяснила она, скрещивая руки на груди, словно так можно было хоть как-то прикрыть наготу.
— Сядь. — И Доминик выудил из блюда огромную морскую креветку.
Женевьева повиновалась, села, но и только. Есть капер не мог заставить ее силой в отличие от многого другого. Однако оказалось, что его вполне устраивает присутствие женщины за столом как таковое. Она отпила немного вина и почувствовала себя лучше, после чего просто сидела напротив, пока Доминик не закончил ужин и не закурил сигару. Посчитав это знаком того, что трапеза окончена, Женевьева встала и пошла обратно к кровати.
— Тебе придется усовершенствовать свое искусство ублажать меня, — заметил Доминик, поворачиваясь к ней вместе со стулом. — Я люблю немного поболтать за столом. Ничего страшного, если твои умственные способности не на уровне. В крайнем случае это может быть легкая беседа о пустяках.
— Иди ты к черту! — прошептала Женевьева, накрыв голову одеялом.
Что ни говори, а здесь была ее территория. К своему удивлению, Женевьева обнаружила, что начинает приходить в себя от сокрушительных ударов по самолюбию. «Этот мерзавец ничего не получит от меня по доброй воле, только по принуждению, — со злостью подумала она. — А такое удовольствие ему скоро наскучит».
Некоторое время Доминик курил молча, потом выбросил окурок в иллюминатор и подошел к кровати.
— Ну что ж, коли ты не желаешь услаждать мой слух речами, посмотрим, что ты можешь предложить взамен. — И откинул одеяло.
Женевьева инстинктивно сжалась, как ежик. И хоть защитные иголки существовали только в ее воображении, Доминик почти физически ощутил их.
— Перевернись, — тихо сказал он и, поскольку Женевьева повиновалась не достаточно быстро, взяв за плечи, сам перевернул ее на спину.
Женевьева прикрыла глаза тыльной стороной ладони, но, кроме этого, не сделала ничего, чтобы укрыться от его изучающего взгляда — равнодушно лежала так, как капер ее положил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46