Когда я вечером приехал до мой, капитан встретил меня вопросом:
– Ты все письма отправил?
– Все, – ответил я.
Прошло еще сколько-то дней. Капитан приказал мне в дождливые дни, когда все равно в поле много не на работаешь, покрасить кое-что внутри дома. Он пока зал мне лаковые краски, которые приобрел для этого дела, и сказал:
– Сперва займись лестницей. Лестница пусть будет белая, я уже заказал к ней ковровую дорожку бордово го цвета. Потом – окна и двери. Но смотри поторапли вайся, я и так пропустил все сроки.
Я от всей души одобрил мысль капитана. Много лет он ходил, и посвистывал, и поплевывал на то, как выглядит его дом. Теперь у него открылись глаза, он как бы пробудился от спячки. Он провел меня по обоим эта жам, показал все, что нужно выкрасить заново. Следуя за ним, я видел множество картин и бюстов, большого мраморного льва, картины Аскеволя и даже великого Даля. То были, должно быть, фамильные сокровища. Комната фру на втором этаже казалась вполне обжитой, каждая мелочь лежала на своем месте, платья висели где положено. Весь дом имел вид старинный и благо родный, потолки с лепниной, на стенах, правда, не всюду, штофные обои, но роспись где поблекла, а где и вовсе отстала. Лестница широкая и пологая, с площадками и с перилами красного дерева.
Когда я красил лестницу, ко мне однажды подошел капитан:
– В поле сейчас самая уборка, но ведь и здесь дело не терпит – скоро приедет моя жена. Просто не знаю, как быть. Уж очень хотелось бы привести дом в порядок.
«Значит, в том письме он попросил ее вернуться! – подумал я и продолжал развивать свою мысль. Прошло несколько дней, как я отправил его письма, с тех пор я не раз бывал на почте, но ответа от фру я ему не при возил, а мне ее почерк знаком уже, слава богу, шесть лет. Наверное, капитан думает, что, если он сказал ей: „Приезжай“, – она сразу возьмет и приедет. А может, он и прав, может, она уже собирается в дорогу. Почем мне знать.
И так спешно надо было кончать окраску, что ка питан самолично сходил на вырубку за Ларсом и велел ему выйти в поле вместо меня. Нильс, к слову сказать, был не в восторге от такой замены. Наш добряк Ларс страсть как не любил выслушивать чужие распоряжения там, где некогда распоряжался он сам.
Но с окраской, как выяснилось, можно было и повре менить. Капитан несколько раз посылал мальчишку на почту, я подкарауливал его на обратном пути – письма от фру он так и не привез. Должно быть, она решила не возвращаться, дело могло повернуться и так. А может, она чувствовала себя опозоренной, и гордость не позво ляла ей ответить на призыв мужа. Так тоже могло по вернуться.
Краска была вовремя нанесена и высохла, и ковер прибыл, и был уложен, и прижат медными прутьями, и лестница засияла, как ясный день, и окна и двери тоже засияли так, что залюбуешься, а фру не вернулась. Нет, нет.
Мы убрали рожь и вовремя взялись за ячмень, а фру не вернулась. Капитан ходил по дороге взад и впе ред и насвистывал, он вдруг как-то осунулся. А сколь ко раз, бывало, он часами глядел, как мы работаем в поле, и не произносил ни слова. Если Нильс его о чем– нибудь спрашивал, он словно возвращался мыслями из какой-то дальней дали, но отвечал не мешкая и всегда толково. Нет, он не был сломлен, а если мне и казалось, что он поосунулся, так это, может, потому, что Нильс его подстриг.
Потом за почтой отправили меня, и в этой почте было письмо от фру. На конверте стоял штемпель Кристианс санна. Я поспешил домой, засунув письмо в середину пачки, и передал всю почту капитану прямо посреди дво ра. «Спасибо», – сказал он, и вид у него был вполне спокойный, он уже привык к напрасному ожиданию. «Ты не видел, у соседей уже убрались? А как дорога?» – спрашивал он, просматривая письмо за письмом, В ту минуту, когда я отвечал на этот вопрос, он увидел пись мо от фру и, смешав всю пачку, начал расспрашивать меня еще более подробно. Он превосходно владел собой и не желал выдавать свое волнение. Перед уходом он поблагодарил меня и еще раз кивнул.
На другой день капитан собственноручно вымыл и смазал ландо. Но понадобилось оно ему только через два дня. Вечером, когда мы сидели и ужинали, капитан вошел в людскую и сказал, что завтра утром ему нужен один работник для поездки на станцию. Он и сам тоже поедет, потому что надо встречать фру, которая вернулась из-за границы. На случай дождя он хочет взять ландо. Нильс решил, что легче всего ему будет обойтись без Гринхусена.
Мы, оставшиеся, как всегда, вышли в поле. Работы было невпроворот – не считая ржи и ячменя, до сих пор еще не убранного под крышу, нас дожидался невыкопан ный картофель и турнепс. Но нам помогала и скотница и Рагнхильд, а обе они были молодые и ретивые.
Мне было бы в охотку поработать бок о бок с Лар сом Фалькенбергом, старым моим дружком, но Ларс и Нильс не ладили между собой, и настроение в поле ца рило мрачное и подавленное. Свою былую неприязнь ко мне Ларс как будто преодолел, но рявкал и злился на всех из-за Нильса.
Нильс приказал ему запрячь пару гнедых и начать осеннюю пахоту. Ларс из упрямства отказался. Он-де не слыхивал, чтоб люди принимались за пахоту, не убрав урожай под крышу. Твоя правда, ответил ему Нильс, но мы, уж так и быть, отыщем для тебя хоть одно поле, с которого убрано все подчистую.
Снова перебранка. Ларс говорит, что в Эвребё нын че пошли дурацкие порядки. В былые-то времена он и с работой управлялся, и господам пел, а нынче что? Гля деть тошно. «Это ты про осеннюю вспашку, что ли?» – «Да, покорно вас благодарю». – «Тебе не понять, – говорит ему Нильс, – ты небось и слыхом не слыхал, что нынче все пашут между сенокосом и сушкой?» – «Больно мудрено для меня. – И Ларс закатил глаза. – Благо, ты у нас все понимаешь». Вот остолоп!
Но Ларс, конечно, не посмел отказаться наотрез, и дело кончилось тем, что он согласился пахать до возвра щения капитана.
Тут я припомнил, что, уезжая, оставил у Эммы кой– какое бельишко, но решил не ходить за ним на вырубку, покуда Ларс такой ершистый.
Х
Через день приехал капитан с супругой. Мы, то есть Нильс и я, посоветовались, не поднять ли флаг. Лично я не стал бы этого делать, но Нильс не разделял моих сомнений и флаг поднял. На белом флагштоке гордо взвилось яркое полотнище.
Когда господа вышли из экипажа, я стоял непода леку. Фру обошла весь двор, осмотрела постройки, всплескивая руками. Я слышал ее восхищенные возгла сы, когда она вступила в прихожую, – должно быть, увидала лестницу с красным ковром.
Не успев толком развести лошадей по стойлам, Грин хусен примчался ко мне с видом безмерного удивления и отвел меня в сторонку посекретничать:
– Быть этого не может! Какая же это фру Фалькен берг? Неужто капитан женат на ней?
– Да, дорогой Гринхусен. Капитан женат на своей жене. А почему ты спрашиваешь?
– Но ведь это же кузина, голову д a ю на отсечение, что это она! Это же кузина нашего инженера!
– Ох, Гринхусен, Гринхусен! Хоть бы и кузина, дальше-то что?
– Голову даю на отсечение, что я встречал ее у ин женера, и не раз.
– Может, она и кузина ему. Какое нам с тобой дело до этого?
– Я сразу ее узнал, едва она из поезда вышла. Она тоже на меня поглядела и вся вздрогнула. Она долго так стояла, у нее прямо дух захватило. А ты еще будешь мне зубы заговаривать… Только я вот чего не пони маю… Она, значит, отсюда?..
– Какой тебе показалась фру? Грустной или весе лой? – спросил я.
– Не знаю. Нет, да, ей-богу, это она. – Гринхусен покачал головой. Он никак не мог понять, что фру и кузина – одно лицо. – А ты, разве ты не встречал ее у инженера? – спросил он. – Разве ты не узнал ее?
– Какая она была, веселая или грустная?
– Веселая? Пожалуй, что и веселая. А мне почем знать. Уж больно странные разговоры они вели по дороге, они еще на станции начали эти разговоры. Я иногда ни словечка не понимал. «Теперь все дело в том, сумею ли я найти нужные слова, – это она ему гово рит, – но я всем сердцем хочу попросить у тебя прощения». – «И я тоже», – это он ей отвечает. Ну, ты когда-нибудь слышал про такое? А по дороге оба сидели и плакали, вот ей-богу. «Я, знаешь, дом покрасил и вообще кое-что подновил». А она ему: «Вот как?» Потом разговор зашел про какие-то ее вещи, что они все в неприкосновенности; уж и не знаю, про какие вещи они толковали: «Мне кажется, все они лежат там, где лежали». Ну, ты когда-нибудь слышал про такое?! «Твои вещи», – это он ей сказал. А потом он и говорит ей, что ту, которую звали Элисабет, он давно выкинул из головы и вообще никогда в голове не держал, так вроде можно было его понять. А фру как расплакалась после этих слов, и прямо места себе не находила. Только она ни чего не говорила, ни про какую поездку за границу, помнишь, капитан-то рассказывал. Знамо дело, она при ехала от инженера.
Тут я подумал, что мне, пожалуй, не следовало брать Гринхусена в Эвребё. Сейчас уже поздно жалеть, но все-таки я пожалел об этом. И без обиняков сказал Гринхусену все, что я думаю.
– Заруби себе на носу, – сказал я, – что все мы не видели от фру ничего, кроме добра, и от капитана тоже. И если ты вздумаешь трепать своим длинным языком, ты пулей вылетишь отсюда. Советую тебе подумать, место здесь хорошее, жалованье хорошее, еда тоже. Помни об этом и держи язык за зубами.
– Твоя правда, да-да, – как-то уклончиво ответил Гринхусен. – Так ведь я ничего и не говорю, я сказал только, что она как две капли воды похожа на ту самую кузину. А больше я ничего не сказал. Первый раз встречаю такого человека, как ты! Ежели вглядеться, у этой вроде бы и волосы чуть посветлей, чем у кузины, я ж не говорю, что у них одинаковые волосы. И отродясь не говорил. А коли ты хочешь знать, чего я думаю, так я тебе скажу без утайки, та кузина, по-моему, нашей фру и в подметки не годится. Провалиться мне, коли я хоть минуту думал другое. Где это видано, чтобы благород ная дама приходилась кузиной такому типу, я и врагу этого не пожелаю. Не из-за денег, ты ведь сам знаешь, мы с тобой не такие, кто из-за кроны готов удавиться, но с его стороны это неблагородно – сунуть мне в руку две кроны, а потом вычесть их при окончательном рас чете. Вот. Больше ты от меня ни звука не услышишь. Но таких людей, каким стал ты за последнее время, я в жизни не встречал. Слова тебе не скажи, сразу взбеле нишься. Ну что я такого сказал? Инженер оказался жмо том, только подумай – две кроны в день, и это на своих харчах, да еще жилил, где мог. Я и разговаривать с тобой об этом больше не желаю, я просто сказал тебе, чего я думаю, коли тебе так любопытно.
Но вся болтовня Гринхусена ясней ясного доказыва ла, что он узнал фру и ни минуты не сомневается в том, кто она такая.
Теперь все было в полном порядке – господа дома, дни светлые, урожай обильный. Чего же еще желать!
Фру приветливо поздоровалась со мной и сказала:
– Эвребё теперь нельзя узнать, ты так славно все покрасил. Капитан тоже очень доволен.
Она казалась спокойнее, чем когда я последний раз встретил ее на лестнице отеля. И дыхание у нее не стало прерывистым от волнения, как при встрече с Гринхусе ном. Значит, мое присутствие не тяготит ее, – подумал я, обрадовавшись. Только почему она не оставила свою но вую привычку часто моргать… На месте капитана я непременно спросил бы ее об этом. Да еще на висках у нее разбежались едва заметные морщинки, но они ее ничуть не портили, право слово.
– К моему величайшему сожалению, не я выбрала эту прелестную серую краску для дома, – продолжала фру. – Тут ты что-то напутал.
– Значит, я просто позабыл. Впрочем, теперь уже все равно, тем более что сам капитан одобрил серый цвет.
– Лестница тоже прелестна и комнаты наверху. Они стали вдвое светлей.
Мне-то ясно – это сама фру хочет быть вдвое светлей и вдвое добрей. Она бог весть почему вообразила, что ее долг – ласково поговорить со мной, но я думаю: а теперь довольно, и пусть все остается как есть!
Близится осень, исступленно и терпко благоухает жасмин среди зарослей сирени, и листва на деревьях за холмами давно уже стала красной и золотой. Нет во всей усадьбе человека, который не радовался бы, что вернулась фру. И флаг тоже вносит свою лепту – слов но сегодня у нас воскресенье, и девушки щеголяют в накрахмаленных фартучках.
Вечером я иду посидеть на каменных ступенях, что ведут к сирени. После жаркого дня на меня волной накатывает аромат жасмина. Потом приходит Нильс и садится рядом. Это он меня искал.
– Гостей в усадьбе больше нет. И галдежу тоже нет, сколько я знаю. Ты хоть раз слышал по ночам какой-нибудь галдеж, с тех пор как вернулся капитан?
– Нет.
– И так уже два с половиной месяца. Что ты ска жешь, ежели я спорю эту штуку? – И Нильс указывает на свою эмблему трезвенника. – Капитан больше не пьет, фру вернулась, и я не хочу колоть им глаза своим видом.
Он протягивает мне нож, и я спарываю эмблему.
Мы еще немножко с ним толкуем – он только о зем ле и думает: к завтрашнему вечеру, говорит он, мы, с божьей помощью, уберем под крышу почти весь урожай. Потом, стало быть, озимые. Ведь как удивительно полу чается – Ларс проработал здесь много лет, и ни шагу не мог ступить без сеялки, и считал, что так и надо. А мы – нет, мы руками будем сеять.
– Это почему же?
– Потому что здесь такая почва. Возьми, к примеру, нашего соседа, три недели назад он отсеялся, так поло вина взошла, а половина нет. Сеялка слишком глубоко закладывает зерно.
– Нет, ты только принюхайся, как пахнет жасмин нынче вечером.
– Да, с ячменем и овсом мы тоже через несколько дней управимся. А теперь пора спать.
Нильс встает, я сижу. Нильс смотрит на небо и пред сказывает вёдро, потом говорит, что надо бы скосить здесь, в саду, траву, которая получше.
– Ты так и будешь сидеть? – вдруг спрашивает он.
– Я-то? Да нет, я, пожалуй, тоже лягу.
Нильс делает несколько шагов, потом возвращается.
– Хватит сидеть. Ты должен пойти со мной.
– Так-таки и должен? – И я тотчас встаю. Я пони маю, что Нильс только за этим и пришел и что у него есть какие-то мысли на мой счет.
Неужто он разгадал меня? А что тут, собственно, разгадывать? Разве я сам знаю, какая сила влечет меня в сирень? Помнится, я лежал на животе и жевал травинку. В некой комнате на втором этаже горел свет, я глядел туда. Больше ничего не было.
– Я не из любопытства, но в чем, собственно, де ло? – спрашиваю я Нильса.
– Ни в чем, – отвечает Нильс. – Девушки сказали, что ты здесь лежишь, вот я и пошел за тобой. Какое тут может быть дело?
Тогда, значит, женщины меня разгадали, – подумал я с досадой. Не иначе Рагнхильд, эта чертова девка! А у нее язык длинный, уж будьте уверены, она наговорила куда больше, только Нильс не хочет мне все выклады вать. А что, если сама фру увидела меня из своего окна?
Я тут же решаю вплоть до конца своих дней быть невозмутимым и холодным, как лед.
Рагнхильд – вот кому теперь раздолье. Толстый ковер на лестнице заглушает ее шаги, она может поднять ся наверх, когда захочет, а если понадобится, в два счета бесшумно спуститься.
– Не понимаю я нашу фру, – говорит Рагнхильд, – ей бы жить да радоваться, что вернулась домой, а она все плачет да тоскует. Сегодня капитан ей сказал: «Ло виса, ну будь же благоразумна!» – так сказал капитан, «Прости, я больше не буду», – ответила фру и распла калась оттого, что была неблагоразумна. Но она каждый день твердит: я больше не буду, а сама продолжает в том же духе. Бедная фру, сегодня у нее так болели зубы, она плакала навзрыд…
– Шла бы ты, Рагнхильд, копать картошку, – пре рывает ее Нильс, – Некогда нам разговоры разгова ривать.
Все снова выходят в поле. Дел у нас невпроворот. Нильс опасается, как бы не пророс сжатый хлеб, и пред почитает убрать его, не досушив. Ладно! Но это значит, что мы должны в один присест обмолотить большую часть зерна и рассыпать его для просушки по всем полам; даже на полу в людской лежит толстый слой зерна. Думаете, у нас только и дел, что просушка? Как бы не так, полным-полно, и все неотложные. На ступило ненастье, погода может стать еще хуже. Зна чит, время не ждет. Покончив с молотьбой, мы изгото вили сечку из сырой соломы и заквашиваем ее в силос ных ямах, покуда не попрела. Теперь все? Какое там все, по-прежнему невпроворот. Гринхусен с девушками копают картофель. Нильс использует драгоценное время после ведреных дней, чтобы засеять озимой рожью еще несколько аров, мальчик идет вслед за ним с боро ной. Ларс Фалькенберг все пашет. Добряк Ларс стал послушней овечки, до чего усердно он пашет, с тех пор как вернулись хозяева. Когда земля раскисает от дождей, Ларс распахивает луговину, после ведреных дней возвращается в поле.
Работа спорится. После обеда к нам присоединяется сам капитан. Мы вывозим последнее зерно.
Капитан Фалькенберг не новичок в работе, он силь ный и крепкий, и руки у него умные. Капитан свозит просушенный овес. Вот он обернулся с первым возом и приехал за вторым.
Фру вышла из дому и спешит к нам вдоль сушилок. Глаза у нее так и сияют. Должно быть, она рада видеть мужа за работой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
– Ты все письма отправил?
– Все, – ответил я.
Прошло еще сколько-то дней. Капитан приказал мне в дождливые дни, когда все равно в поле много не на работаешь, покрасить кое-что внутри дома. Он пока зал мне лаковые краски, которые приобрел для этого дела, и сказал:
– Сперва займись лестницей. Лестница пусть будет белая, я уже заказал к ней ковровую дорожку бордово го цвета. Потом – окна и двери. Но смотри поторапли вайся, я и так пропустил все сроки.
Я от всей души одобрил мысль капитана. Много лет он ходил, и посвистывал, и поплевывал на то, как выглядит его дом. Теперь у него открылись глаза, он как бы пробудился от спячки. Он провел меня по обоим эта жам, показал все, что нужно выкрасить заново. Следуя за ним, я видел множество картин и бюстов, большого мраморного льва, картины Аскеволя и даже великого Даля. То были, должно быть, фамильные сокровища. Комната фру на втором этаже казалась вполне обжитой, каждая мелочь лежала на своем месте, платья висели где положено. Весь дом имел вид старинный и благо родный, потолки с лепниной, на стенах, правда, не всюду, штофные обои, но роспись где поблекла, а где и вовсе отстала. Лестница широкая и пологая, с площадками и с перилами красного дерева.
Когда я красил лестницу, ко мне однажды подошел капитан:
– В поле сейчас самая уборка, но ведь и здесь дело не терпит – скоро приедет моя жена. Просто не знаю, как быть. Уж очень хотелось бы привести дом в порядок.
«Значит, в том письме он попросил ее вернуться! – подумал я и продолжал развивать свою мысль. Прошло несколько дней, как я отправил его письма, с тех пор я не раз бывал на почте, но ответа от фру я ему не при возил, а мне ее почерк знаком уже, слава богу, шесть лет. Наверное, капитан думает, что, если он сказал ей: „Приезжай“, – она сразу возьмет и приедет. А может, он и прав, может, она уже собирается в дорогу. Почем мне знать.
И так спешно надо было кончать окраску, что ка питан самолично сходил на вырубку за Ларсом и велел ему выйти в поле вместо меня. Нильс, к слову сказать, был не в восторге от такой замены. Наш добряк Ларс страсть как не любил выслушивать чужие распоряжения там, где некогда распоряжался он сам.
Но с окраской, как выяснилось, можно было и повре менить. Капитан несколько раз посылал мальчишку на почту, я подкарауливал его на обратном пути – письма от фру он так и не привез. Должно быть, она решила не возвращаться, дело могло повернуться и так. А может, она чувствовала себя опозоренной, и гордость не позво ляла ей ответить на призыв мужа. Так тоже могло по вернуться.
Краска была вовремя нанесена и высохла, и ковер прибыл, и был уложен, и прижат медными прутьями, и лестница засияла, как ясный день, и окна и двери тоже засияли так, что залюбуешься, а фру не вернулась. Нет, нет.
Мы убрали рожь и вовремя взялись за ячмень, а фру не вернулась. Капитан ходил по дороге взад и впе ред и насвистывал, он вдруг как-то осунулся. А сколь ко раз, бывало, он часами глядел, как мы работаем в поле, и не произносил ни слова. Если Нильс его о чем– нибудь спрашивал, он словно возвращался мыслями из какой-то дальней дали, но отвечал не мешкая и всегда толково. Нет, он не был сломлен, а если мне и казалось, что он поосунулся, так это, может, потому, что Нильс его подстриг.
Потом за почтой отправили меня, и в этой почте было письмо от фру. На конверте стоял штемпель Кристианс санна. Я поспешил домой, засунув письмо в середину пачки, и передал всю почту капитану прямо посреди дво ра. «Спасибо», – сказал он, и вид у него был вполне спокойный, он уже привык к напрасному ожиданию. «Ты не видел, у соседей уже убрались? А как дорога?» – спрашивал он, просматривая письмо за письмом, В ту минуту, когда я отвечал на этот вопрос, он увидел пись мо от фру и, смешав всю пачку, начал расспрашивать меня еще более подробно. Он превосходно владел собой и не желал выдавать свое волнение. Перед уходом он поблагодарил меня и еще раз кивнул.
На другой день капитан собственноручно вымыл и смазал ландо. Но понадобилось оно ему только через два дня. Вечером, когда мы сидели и ужинали, капитан вошел в людскую и сказал, что завтра утром ему нужен один работник для поездки на станцию. Он и сам тоже поедет, потому что надо встречать фру, которая вернулась из-за границы. На случай дождя он хочет взять ландо. Нильс решил, что легче всего ему будет обойтись без Гринхусена.
Мы, оставшиеся, как всегда, вышли в поле. Работы было невпроворот – не считая ржи и ячменя, до сих пор еще не убранного под крышу, нас дожидался невыкопан ный картофель и турнепс. Но нам помогала и скотница и Рагнхильд, а обе они были молодые и ретивые.
Мне было бы в охотку поработать бок о бок с Лар сом Фалькенбергом, старым моим дружком, но Ларс и Нильс не ладили между собой, и настроение в поле ца рило мрачное и подавленное. Свою былую неприязнь ко мне Ларс как будто преодолел, но рявкал и злился на всех из-за Нильса.
Нильс приказал ему запрячь пару гнедых и начать осеннюю пахоту. Ларс из упрямства отказался. Он-де не слыхивал, чтоб люди принимались за пахоту, не убрав урожай под крышу. Твоя правда, ответил ему Нильс, но мы, уж так и быть, отыщем для тебя хоть одно поле, с которого убрано все подчистую.
Снова перебранка. Ларс говорит, что в Эвребё нын че пошли дурацкие порядки. В былые-то времена он и с работой управлялся, и господам пел, а нынче что? Гля деть тошно. «Это ты про осеннюю вспашку, что ли?» – «Да, покорно вас благодарю». – «Тебе не понять, – говорит ему Нильс, – ты небось и слыхом не слыхал, что нынче все пашут между сенокосом и сушкой?» – «Больно мудрено для меня. – И Ларс закатил глаза. – Благо, ты у нас все понимаешь». Вот остолоп!
Но Ларс, конечно, не посмел отказаться наотрез, и дело кончилось тем, что он согласился пахать до возвра щения капитана.
Тут я припомнил, что, уезжая, оставил у Эммы кой– какое бельишко, но решил не ходить за ним на вырубку, покуда Ларс такой ершистый.
Х
Через день приехал капитан с супругой. Мы, то есть Нильс и я, посоветовались, не поднять ли флаг. Лично я не стал бы этого делать, но Нильс не разделял моих сомнений и флаг поднял. На белом флагштоке гордо взвилось яркое полотнище.
Когда господа вышли из экипажа, я стоял непода леку. Фру обошла весь двор, осмотрела постройки, всплескивая руками. Я слышал ее восхищенные возгла сы, когда она вступила в прихожую, – должно быть, увидала лестницу с красным ковром.
Не успев толком развести лошадей по стойлам, Грин хусен примчался ко мне с видом безмерного удивления и отвел меня в сторонку посекретничать:
– Быть этого не может! Какая же это фру Фалькен берг? Неужто капитан женат на ней?
– Да, дорогой Гринхусен. Капитан женат на своей жене. А почему ты спрашиваешь?
– Но ведь это же кузина, голову д a ю на отсечение, что это она! Это же кузина нашего инженера!
– Ох, Гринхусен, Гринхусен! Хоть бы и кузина, дальше-то что?
– Голову даю на отсечение, что я встречал ее у ин женера, и не раз.
– Может, она и кузина ему. Какое нам с тобой дело до этого?
– Я сразу ее узнал, едва она из поезда вышла. Она тоже на меня поглядела и вся вздрогнула. Она долго так стояла, у нее прямо дух захватило. А ты еще будешь мне зубы заговаривать… Только я вот чего не пони маю… Она, значит, отсюда?..
– Какой тебе показалась фру? Грустной или весе лой? – спросил я.
– Не знаю. Нет, да, ей-богу, это она. – Гринхусен покачал головой. Он никак не мог понять, что фру и кузина – одно лицо. – А ты, разве ты не встречал ее у инженера? – спросил он. – Разве ты не узнал ее?
– Какая она была, веселая или грустная?
– Веселая? Пожалуй, что и веселая. А мне почем знать. Уж больно странные разговоры они вели по дороге, они еще на станции начали эти разговоры. Я иногда ни словечка не понимал. «Теперь все дело в том, сумею ли я найти нужные слова, – это она ему гово рит, – но я всем сердцем хочу попросить у тебя прощения». – «И я тоже», – это он ей отвечает. Ну, ты когда-нибудь слышал про такое? А по дороге оба сидели и плакали, вот ей-богу. «Я, знаешь, дом покрасил и вообще кое-что подновил». А она ему: «Вот как?» Потом разговор зашел про какие-то ее вещи, что они все в неприкосновенности; уж и не знаю, про какие вещи они толковали: «Мне кажется, все они лежат там, где лежали». Ну, ты когда-нибудь слышал про такое?! «Твои вещи», – это он ей сказал. А потом он и говорит ей, что ту, которую звали Элисабет, он давно выкинул из головы и вообще никогда в голове не держал, так вроде можно было его понять. А фру как расплакалась после этих слов, и прямо места себе не находила. Только она ни чего не говорила, ни про какую поездку за границу, помнишь, капитан-то рассказывал. Знамо дело, она при ехала от инженера.
Тут я подумал, что мне, пожалуй, не следовало брать Гринхусена в Эвребё. Сейчас уже поздно жалеть, но все-таки я пожалел об этом. И без обиняков сказал Гринхусену все, что я думаю.
– Заруби себе на носу, – сказал я, – что все мы не видели от фру ничего, кроме добра, и от капитана тоже. И если ты вздумаешь трепать своим длинным языком, ты пулей вылетишь отсюда. Советую тебе подумать, место здесь хорошее, жалованье хорошее, еда тоже. Помни об этом и держи язык за зубами.
– Твоя правда, да-да, – как-то уклончиво ответил Гринхусен. – Так ведь я ничего и не говорю, я сказал только, что она как две капли воды похожа на ту самую кузину. А больше я ничего не сказал. Первый раз встречаю такого человека, как ты! Ежели вглядеться, у этой вроде бы и волосы чуть посветлей, чем у кузины, я ж не говорю, что у них одинаковые волосы. И отродясь не говорил. А коли ты хочешь знать, чего я думаю, так я тебе скажу без утайки, та кузина, по-моему, нашей фру и в подметки не годится. Провалиться мне, коли я хоть минуту думал другое. Где это видано, чтобы благород ная дама приходилась кузиной такому типу, я и врагу этого не пожелаю. Не из-за денег, ты ведь сам знаешь, мы с тобой не такие, кто из-за кроны готов удавиться, но с его стороны это неблагородно – сунуть мне в руку две кроны, а потом вычесть их при окончательном рас чете. Вот. Больше ты от меня ни звука не услышишь. Но таких людей, каким стал ты за последнее время, я в жизни не встречал. Слова тебе не скажи, сразу взбеле нишься. Ну что я такого сказал? Инженер оказался жмо том, только подумай – две кроны в день, и это на своих харчах, да еще жилил, где мог. Я и разговаривать с тобой об этом больше не желаю, я просто сказал тебе, чего я думаю, коли тебе так любопытно.
Но вся болтовня Гринхусена ясней ясного доказыва ла, что он узнал фру и ни минуты не сомневается в том, кто она такая.
Теперь все было в полном порядке – господа дома, дни светлые, урожай обильный. Чего же еще желать!
Фру приветливо поздоровалась со мной и сказала:
– Эвребё теперь нельзя узнать, ты так славно все покрасил. Капитан тоже очень доволен.
Она казалась спокойнее, чем когда я последний раз встретил ее на лестнице отеля. И дыхание у нее не стало прерывистым от волнения, как при встрече с Гринхусе ном. Значит, мое присутствие не тяготит ее, – подумал я, обрадовавшись. Только почему она не оставила свою но вую привычку часто моргать… На месте капитана я непременно спросил бы ее об этом. Да еще на висках у нее разбежались едва заметные морщинки, но они ее ничуть не портили, право слово.
– К моему величайшему сожалению, не я выбрала эту прелестную серую краску для дома, – продолжала фру. – Тут ты что-то напутал.
– Значит, я просто позабыл. Впрочем, теперь уже все равно, тем более что сам капитан одобрил серый цвет.
– Лестница тоже прелестна и комнаты наверху. Они стали вдвое светлей.
Мне-то ясно – это сама фру хочет быть вдвое светлей и вдвое добрей. Она бог весть почему вообразила, что ее долг – ласково поговорить со мной, но я думаю: а теперь довольно, и пусть все остается как есть!
Близится осень, исступленно и терпко благоухает жасмин среди зарослей сирени, и листва на деревьях за холмами давно уже стала красной и золотой. Нет во всей усадьбе человека, который не радовался бы, что вернулась фру. И флаг тоже вносит свою лепту – слов но сегодня у нас воскресенье, и девушки щеголяют в накрахмаленных фартучках.
Вечером я иду посидеть на каменных ступенях, что ведут к сирени. После жаркого дня на меня волной накатывает аромат жасмина. Потом приходит Нильс и садится рядом. Это он меня искал.
– Гостей в усадьбе больше нет. И галдежу тоже нет, сколько я знаю. Ты хоть раз слышал по ночам какой-нибудь галдеж, с тех пор как вернулся капитан?
– Нет.
– И так уже два с половиной месяца. Что ты ска жешь, ежели я спорю эту штуку? – И Нильс указывает на свою эмблему трезвенника. – Капитан больше не пьет, фру вернулась, и я не хочу колоть им глаза своим видом.
Он протягивает мне нож, и я спарываю эмблему.
Мы еще немножко с ним толкуем – он только о зем ле и думает: к завтрашнему вечеру, говорит он, мы, с божьей помощью, уберем под крышу почти весь урожай. Потом, стало быть, озимые. Ведь как удивительно полу чается – Ларс проработал здесь много лет, и ни шагу не мог ступить без сеялки, и считал, что так и надо. А мы – нет, мы руками будем сеять.
– Это почему же?
– Потому что здесь такая почва. Возьми, к примеру, нашего соседа, три недели назад он отсеялся, так поло вина взошла, а половина нет. Сеялка слишком глубоко закладывает зерно.
– Нет, ты только принюхайся, как пахнет жасмин нынче вечером.
– Да, с ячменем и овсом мы тоже через несколько дней управимся. А теперь пора спать.
Нильс встает, я сижу. Нильс смотрит на небо и пред сказывает вёдро, потом говорит, что надо бы скосить здесь, в саду, траву, которая получше.
– Ты так и будешь сидеть? – вдруг спрашивает он.
– Я-то? Да нет, я, пожалуй, тоже лягу.
Нильс делает несколько шагов, потом возвращается.
– Хватит сидеть. Ты должен пойти со мной.
– Так-таки и должен? – И я тотчас встаю. Я пони маю, что Нильс только за этим и пришел и что у него есть какие-то мысли на мой счет.
Неужто он разгадал меня? А что тут, собственно, разгадывать? Разве я сам знаю, какая сила влечет меня в сирень? Помнится, я лежал на животе и жевал травинку. В некой комнате на втором этаже горел свет, я глядел туда. Больше ничего не было.
– Я не из любопытства, но в чем, собственно, де ло? – спрашиваю я Нильса.
– Ни в чем, – отвечает Нильс. – Девушки сказали, что ты здесь лежишь, вот я и пошел за тобой. Какое тут может быть дело?
Тогда, значит, женщины меня разгадали, – подумал я с досадой. Не иначе Рагнхильд, эта чертова девка! А у нее язык длинный, уж будьте уверены, она наговорила куда больше, только Нильс не хочет мне все выклады вать. А что, если сама фру увидела меня из своего окна?
Я тут же решаю вплоть до конца своих дней быть невозмутимым и холодным, как лед.
Рагнхильд – вот кому теперь раздолье. Толстый ковер на лестнице заглушает ее шаги, она может поднять ся наверх, когда захочет, а если понадобится, в два счета бесшумно спуститься.
– Не понимаю я нашу фру, – говорит Рагнхильд, – ей бы жить да радоваться, что вернулась домой, а она все плачет да тоскует. Сегодня капитан ей сказал: «Ло виса, ну будь же благоразумна!» – так сказал капитан, «Прости, я больше не буду», – ответила фру и распла калась оттого, что была неблагоразумна. Но она каждый день твердит: я больше не буду, а сама продолжает в том же духе. Бедная фру, сегодня у нее так болели зубы, она плакала навзрыд…
– Шла бы ты, Рагнхильд, копать картошку, – пре рывает ее Нильс, – Некогда нам разговоры разгова ривать.
Все снова выходят в поле. Дел у нас невпроворот. Нильс опасается, как бы не пророс сжатый хлеб, и пред почитает убрать его, не досушив. Ладно! Но это значит, что мы должны в один присест обмолотить большую часть зерна и рассыпать его для просушки по всем полам; даже на полу в людской лежит толстый слой зерна. Думаете, у нас только и дел, что просушка? Как бы не так, полным-полно, и все неотложные. На ступило ненастье, погода может стать еще хуже. Зна чит, время не ждет. Покончив с молотьбой, мы изгото вили сечку из сырой соломы и заквашиваем ее в силос ных ямах, покуда не попрела. Теперь все? Какое там все, по-прежнему невпроворот. Гринхусен с девушками копают картофель. Нильс использует драгоценное время после ведреных дней, чтобы засеять озимой рожью еще несколько аров, мальчик идет вслед за ним с боро ной. Ларс Фалькенберг все пашет. Добряк Ларс стал послушней овечки, до чего усердно он пашет, с тех пор как вернулись хозяева. Когда земля раскисает от дождей, Ларс распахивает луговину, после ведреных дней возвращается в поле.
Работа спорится. После обеда к нам присоединяется сам капитан. Мы вывозим последнее зерно.
Капитан Фалькенберг не новичок в работе, он силь ный и крепкий, и руки у него умные. Капитан свозит просушенный овес. Вот он обернулся с первым возом и приехал за вторым.
Фру вышла из дому и спешит к нам вдоль сушилок. Глаза у нее так и сияют. Должно быть, она рада видеть мужа за работой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17