.. ты опасаешься, что в Риме предпочтут...
– Положись на мою опытность, царевич: в сане Великого Понтифекса ловкий человек неудобен, мешает могуществом... Марк очень хорош для нас в положении слуги с перспективою золотых надежд на всякие милости, но на вершине жреческого величия, право, удобнее человек слабый, мягкий...
Руф обнял Тарквиния и крепко прижал к своей груди, уверяя, что Сервий на предстоящей войне с этрусками будет убит или, по старческой слабости, умрет от простуды, потому что на этот раз ему придется воевать в холодное время.
Тарквиний ушел куда-то по берегу, а Виргиний, не имея больше в нем опасной помехи, подошел к своему деду, выслушал новые приказания и отправился с Арпином в деревню.
Виргиний ровно ничего не понял в переговорах царевича с его дедом жрецом, да и не старался понять, отчасти по своей простоватости идеалиста, отчасти вследствие боли головы от раны, которая при тряске в телеге стала мучить его с минуты на минуту хуже.
Арпин испугался и за себя и за отца, которому грозит гибель, потому что его враг Тарквиний, по причине набега этрусков, сделан от царя правителем Рима.
Чем этот гордец совместно с Фламином Юпитера может погубить двух столь могущественных лиц государства, как Великий Понтифекс и его зять, потомок рутульских царей, Арпин не мог придумать.
Как слуга городской, он не знал подробно всего хода деревенской жизни, как этого не знал и Виргиний, хоть оба они иногда наезжали в поместья Фламина и Понтифекса, граничившие между собою.
На деревню они, римляне, и патриций и раб, одинаково глядели свысока и игнорировали тамошних свободных поселян гораздо презрительнее, чем рабов, составлявших челядь поместий. Свободные поселяне были им чужими людьми. Арпин и Виргиний не знали, чем они могут им быть опасны или полезны, не знакомились, не сближались с ними.
Арпин решил не уходить к самнитам до тех пор, пока не узнает, какая опасность грозит Скавру с его зятем, чтобы разрушить козни их врагов. Он любил своего господина не меньше, чем тот его, хотя и не смел открыто называть отцом.
Он предположил до нужного времени прожить где-нибудь тут поблизости, скрывшись среди гор и болот этой местности.

ГЛАВА IV
Прощание друзей

Добравшись до близких к Риму владений Великого Понтифекса и его зятя Турна, друзья спешились, привязали волов с телегой к дереву, подошли к берегу болотной трясины среди гор, но медлили расстаться, хоть близился полдень.
Они развели костер и нажарили себе дичи, которую тут же убили стрелами.
– Мне совестно стрелять и метать копье при тебе; ты не делаешь вовсе промахов никаким оружием. – Говорил Виргиний, с аппетитом усталого человека доедал свой кусок кабаньего окорока.
– А между тем, именно ты учил меня, как ученик хороших педагогов, – ответил Арпин, – помнишь, как ты устанавливал меня в позу борца, закидывал мою голову, отодвигал ногу, чтобы правильнее целиться или нападать? Я ничего не умел... Дома меня не учили.
– Зато теперь ты превзошел меня.
– В стрельбе и метании, Виргиний, но про меч ты недавно говорил, что я с ним иду, точно козел, желающий бодаться.
Друзья засмеялись.
– Ты держишь голову, наклонивши вниз, с мечом, как это требуется при копье, Арпин, а я постоянно забываю, что ты лишь недавно зачислен в оруженосцы великого Понтифекса...
– Совершенно против моего желания.
– И как копейщик, а не мечник.
Они умолкли, продолжая завтракать.

Жрецы в древнем Риме, во все течение нескольких сот лет его исторической жизни, и царской, и республиканской, и кесарской эпохи, не составляли слишком замкнутой, обособленной корпорации духовенства, занимая, совместно со своими санами у жертвенников, другие, гражданские или военные должности.
Об исторических лицах в этом смысле известно, что Юлий Цезарь служил среди младших жрецов Юпитера, помощников Фламина, камиллов; Тацит-историк, будучи гражданским претором (судьей), числился в гадателях-авгурах. Императоры принимали на себя сан великих понтифексов.
Исключение составлял сан Юпитерова Фламина, обусловленный чрезвычайною строгостью уставов жизни, почти до аскетизма, лишь очень недолго, в строгие времена республики, чего при Сервии еще не было введено.

– Давай на прощанье вспомним былое, наше «золотое времечко!» – предложил Арпин после долгого молчанья. – Тут очень удобное место; метнем копья через этот болотный залив; он довольно широк, но я уверен, что ты перебросишь копье.
– Конечно, – согласился Виргиний, – но во что?
– Вон там лежит большой камень, а за ним растет толстое дерево; кто-то отпилил ветвь от него так гладко, что я вижу совершенно ясно круглый, светлый сучок; попади в него!..
– Ладно, попаду.
Отобедав, друзья стали упражняться в метании копий.
Первым бросил Виргиний; его удар был верен, но несилен; копье легко перелетело довольно широкую излучину трясины, похожую на отдельный мелкий прудок, но затем, ударившись в крепкую древесину отпиленной ветви, оно отпало от нее и свалилось в прибрежную тину.
– Метко! – воскликнул Арпин, хлопнув друга по плечу, – ты напрасно полагаешь, будто кровотечение из раны ослабило твою силу, и глаз твой все так же верен, по-прежнему.
– Но мне все-таки далеко до тебя; ты известный всему Риму копейщик и борец на секирах. Удружи, Арпин, в последний разок! Дай поглядеть на всю твою мощь! Дай полюбоваться!
– Изволь, товарищ!
Арпин без всяких приготовлений и как будто не целясь, метнул с такою силой, что его копье не только попало в отпиленный сучок, но даже расщепило его и завязло, глубоко вонзившись бронзовым острием.
Виргиний подпрыгнул в восторге от ловкости друга, когда-то бывшего его учеником, и горячо обнял его, говоря:
– После такого молодецкого удара, я больше не хочу ни сам метать, ни видеть твоих упражнений, потому что все это выйдет непременно хуже. Расстанемся, Арпин, теперь! Пусть этот твой молодецкий удар останется последним воспоминаньем нашей дружбы, и у тебя и у меня. Я провожу тебя еще немного, за эту трясину, чтобы взять мое копье, увязнувшее в ней.
Предстоящая разлука с товарищем щемила его сердце. Судьба Арпина представлялась ему ужасною.
На заре жизни, 20-ти лет, в том возрасте, когда человек мечтает лишь о счастье, богатстве, славе, едва начиная входить в настоящую жизнь взрослых людей, – в эту дивную пору юности Арпин как будто раздробил всю свою будущность вдребезги секирой вместе с головою сварливого Вулкация, пресек себе совершенно неожиданно, случайно, дорогу ко всему хорошему, почетному, покончил все счеты с жизнью.
Что осталось ему впереди, если он избегнет происков Руфа на казнь? – жизнь изгнанника.
Виргиний знал, что Арпин не такой человек, которому ничего не нужно, не мило, не дорого, знал, что он вовсе не апатичный флегматик, не равнодушный к благам жизни.
Арпин имел в своем характере нечто особенное, какие-то неуловимые черты иронии, скептицизма, но это происходило от его исключительного положения рабства у собственного отца, а чудаком, эксцентриком, Арпин вовсе не был.
Не был он подобен и обыкновенным невольникам-слугам, которые ищут в жизни лишь своего личного покоя во всеобщем забвении, хоть и не мечтал никогда о возможности, будучи сыном патриция Скавра, прославиться своею силой и ловкостью, хоть бы и в должности оруженосца при отце, стать знаменитым на поле битвы воином-богатырем.
Арпин не стремился добыть на войне много сокровищ, не просил отца дать ему под команду отдельную партизанскую дружину рабов для набега, так как раб командовать настоящими воинами не имел права, а дать ему свободу было нельзя, – римляне этой эпохи совсем не освобождали рабов.
Рабу можно было только позволить жить отдельно, отпустить, как ненужного, но он от этого не получал никаких прав, не становился отпущенником.
Если бы Арпин ушел с дозволения Скавра в Самний к свой матери, отпущенной туда, взял там себе в жены царевну, даже сам стал царем основанного им нового города, – он не перестал бы в Риме считаться невольником Скавра или его наследников, не перестал бы принадлежать к роду Эмилиев.
Прежде Виргиний восхищался твердостью духа своего друга, его покорностью неумолимой воле суровой судьбы, умением примениться к невзрачным обстоятельствам, способностью иронизировать над всем, что выпало ему на долю в жизни.
Теперь Виргиний удивлялся, как Арпин хладнокровно выносит мысль о предстоящей ему горькой доле изгнанника.
Что ждет его у самнитов? Как встретят и примут его материнские родные? Так ли любезно, как встречали прежде? – Неизвестно.
Какими бы почестями его ни окружили, где бы ни поселили, Арпин останется римлянином по духу воспитания; его все будет тянуть назад, к отцу, к другу, к родне.

ГЛАВА V
Брошенное копье

Арпин пошел в обход по берегу болотного залива, понурившись со скрещенными руками. Он был слишком искренен и правдив, чтобы обнадеживать друга какими-либо эфемерными, призрачными мечтами.
– Твой дед и двоюродный брат до самой своей смерти будут теперь ненавидеть меня за случайную гибель Вулкация, говорил он, – самое лучшее в этой катастрофе для меня то, что я его убил, стоя к нему задом, перебросив твою секиру через свою голову, стало быть, нет никакой возможности обвинять меня в преднамеренности этого; никакой хитрый грек, никакой этрусский гладиатор или фокусник, нарочно этого не мог бы сделать. Если бы не такая особенность удара, ни царь, ни весь Сенат, не спасли бы меня от казни по кровомщению твоей родни. Но и ты берегись, Виргиний! Я узнал из городской молвы кое-что страшное. Я должен уйти к самнитам, но я не забуду тебя. Может быть, в трудную минуту пригожусь тебе. Явлюсь, прилечу, как на волшебных крылах Дедала... Виргиний!.. Ах!..
– Да... Ты должен уйти, Арпин; иначе Марк погубит тебя отравленным оружием; ты слышал, что Тарквиний говорил моему деду.
– Виргиний! Дорогой мой! Сказал бы я тебе одну тайну, да боюсь... боюсь твоего простодушия... Ты любишь и любим взаимно, а влюбленные – преопасный народ.
– Но ты сам любишь жену Тарквиния.
– Люблю, но не влюблен в нее. Я вижу в ней идеал жены; я хотел бы иметь женою такую, а не именно ее, – в этом между нами разница. Я люблю ее, как раб царевну, недосягаемо-знатную для меня.
Виргиний видел в выражении унылого лица товарища нечто таинственное, загадочное, как будто Арпин что-то предвидит, знает, или замыслил сделать, только не высказывает своих сведений или намерений, быть может, оттого, что сам не уверен в них.
Он ничего не ответил ему, только с тяжелым вздохом низко нахлобучил себе на лоб пастушью, деревенскую шляпу, сплетенную им самим из травы, для таких поездок на виллу по приказаниям деда, и плотнее закутался в плащ из шерстяной дерюги, накинутый сверх его очень короткой безрукавки из овчины, защищавшей только спину и грудь. Кроме этого, на нем была лишь суконная сорочка, подол которой не доходил до колен.
Римляне тогда еще не позволяли своей молодежи надевать много платья, чтобы не изнежиться.
В нескольких шагах от камня, находившегося под развесистым деревом, друзья остановились и глядели один на другого неподвижно, безмолвно, долгое время, взаимно пожимая руки.
– Пора, Арпин, – заговорил наконец Виргиний, – я боюсь, что будет поздно; царь, по расположению к твоему отцу, конечно, постарается всячески мешать погоне за тобой, но Тарквиний, подстрекаемый моим дедом, пожалуй, сам отправится сюда искать тебя, чтобы заставить выйти с Марком на поединок в деревне, так как нельзя в городе; Марк убьет тебя отравленным оружием.
– Не посмеют они наперекор царю.
– Тарквиний?.. Да... Прежде... Пока этот Тарквиний имел брата, могшего оттягать у него значение; он льстил своему воспитателю, царю Сервию, зная, что тот имеет право во всякое время отвергнуть его, даже казнить за пустяки. Теперь, вспомни, у Тарквиния совместника не стало и есть целая ватага сторонников, которым выгодно игнорировать старого царя в угоду его зятю.
– Ты правду говоришь, Виргиний, – ответил юный силач, – мой отец держал сторону Арунса именно по той причине, что он был смирнее нравом.
– В этом оправдалось всегдашнее предположение моего деда; он говорил, что Арунс не способен пробить себе хороший житейский путь.
– Мне жаль Арунса... искренно жаль.
– Потому что ты жалеешь меня, Арпин; я подобен Арунсу и сам, без предсказаний деда, знаю, что мне тоже не проложить хорошей дороги. Я ничего не люблю из того, что мне предлагает моя среда общественного положения, а она мне ничего не дает и не позволяет такого, что я люблю.
– Прощай, Виргиний!
– Прощай, Арпин! Отчасти я рад, что ты уходишь, хоть мне и горько расстаться с тобой... ах!.. Расстаться, быть может, навсегда... и уж во всяком случае надолго-надолго...
– Если бы мог, не ушел бы от тебя, но тебе же станет еще грустнее, если не уйду и Вулкаций младший погубит меня.
– Конечно, ты должен уйти. Я долго о тебе протоскую, Арпин, а не забуду тебя никогда, никогда! Быть может, встретимся в сражении, с мечами в руках...
– Тогда я одним махом вырву тебя из седла с лошади к себе и ... в плен... вот так.
Силач схватил нежного патриция в охапку, перенес на камень, и усадил рядом с собою.
– Сдаюсь, самнит, заранее, – сказал Виргиний, засмеявшись, – в плену ни у каких врагов мне не будет хуже, чем у моего дедушки... и ведь ты не заставишь же меня сражаться против Рима.
– Откровенно говоря, Виргиний, я и сам не стал бы сражаться против вас. Если и не будет моего отца при войске, если мой отец даже умрет, то все равно... есть другие люди, которых я уважаю... зять моего отца Турн Гердоний, его сыновья, Спурий-Лукреций, Брут... я не мог бы стоять против них на поле битвы... ах, Виргиний!.. Какой я самнит?! Я – римлянин... все святое и дорогое у меня не в Самнии, а здесь, у вас... если бы было можно, мой дорогой, мой милый Децим-Виргиний, брат мой и по оружию и по взаимному расположению с детства, я не ушел бы от тебя; никакие ласки матери, никакие привилегии от самнитских старшин не сманили бы меня.
Друзья горячо обнялись в последний раз и расстались.
Выдернув свое брошенное копье, вонзившееся в древесный сук, Арпин навязал на него двух застреленных им зайцев и утку, оправил другое оружие, висевшее за плечами, побрел вверх по горной тропинке, взбираясь с ловкостью умелого горца, и скоро пропал из вида оставшегося товарища.
Виргиний, позабыв все приказы и поручения своего дедушки, просидел на камне у болотной трясины почти до вечера, решив свалить все свои промедления на головную боль от раны.
Он отправился ночевать на виллу Руфа до того огорченный, что даже позабыл достать из трясины упавшее туда и торчавшее у самого берега свое брошенное копье.

ГЛАВА VI
Наваждение лешего

Наивный Виргиний пробовал приниматься на дедовской вилле за разные дела и в наставший вечер и на другой день, но у него ничто не клеилось, не спорилось, не шло на лад. Все дедовы поручения и приказы он перепутывал в своих мыслях, переиначивал в памяти, говорил управляющему, экономке и рабочим, сам не зная что, сознавая вполне ясно одно, что вернувшись в Рим, получит от Фламина изрядную нахлобучку с побоями за исполнение его поручений неверно, даже быть может навыворот.
Он решил все это сваливать на боль головы от раны, но знал, что подобные увертки перед Руфом не помогают. Он не мог, не в силах был заниматься сельским хозяйством. Ему все думалось неотступно о том, что он никогда не увидит Арпина, вспоминались детские игры с ним, взаимная помощь для избавления от наказаний за шалости, принятие на себя вины другого, причем Арпин даже бывал рад, если его высекут вместо друга, уверяя, будто ему это совсем не больно.
Эти воспоминания больной головы раненого стали походить на галлюцинации; Виргинию слышался голос друга, мнилось, будто Арпин зовет его, ждет на том самом камне у болотной трясины, где простился с ним.
Виргиний бросил работу, рыболовную сеть, которую плел себе от безделья, и улегся спать очень рано, отказавшись ужинать, прогнал свою бывшую няньку, служащую экономкой виллы, и ее дочь Диркею, полоумную гадалку, надоевшую предсказаниями, будто Виргиния ждет в скором времени исполнение всех его желаний.
Голова у Виргиния перестала болеть, но он знал, что и эту вторую ночь едва ли уснет; при расстройстве, в каком он находился, сон редко приходит на выручку из беды, но валяться молча впотьмах горюющему юноше казалось легче, нежели выслушивать банальные утешения от двух баб или вернуться в Рим на похороны убитого дяди, которого он терпеть не мог при жизни, был не в состоянии оплакивать случайную гибель этого коварного человека от руки честного Арпина, которого любил.
Виргиний знал, что похороны убитого произойдут торжественно, при полном собрании всего римского патрициата, был уверен, что на тризне непременно произойдет, если не явно бурная, то укоризненно колкая, сцена между его дедом и Скавром по поводу неудачи погони за Арпином.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13