Слова Александрийского были неразборчивы, в ответ Алмазов плевался краткими приказами; Лидочка хотела объяснить чекисту, что профессор болен, она ринулась к машине, но поскользнулась и со всего размаха уселась в лужу, а когда поднялась, то увидела, что мимо нее проходит, не глядя по сторонам, Алмазов, ловко и быстро подтягивается, переваливается через задний борт в кузов.
– А ну, трогай! – весело, громко, перекрывая дождь, крикнул он.
Голоса под фанерным кузовом подхватили крик, машина послушно покатилась вперед.
Лидочке надо было кинуться следом и закричать – они наверняка бы остановили машину – ведь забыли ее по недоразумению, от растерянности и страха – еще минута, и должна спохватиться Марта Ильинична… Но Лидочка не кинулась, не закричала, потому что в этот момент увидела человека, который стоял, являя собой вопросительный знак, он опирался обеими руками о рукоять трости, согнувшись вперед и натужно кашляя.
Лидочка не сразу сообразила, что это – Александрийский, но потом поняла: Алмазов попросту вытащил старика из кабины, чтобы освободить место для своей дамы.
– Это вы? – спросила почому-то Лидочка и потом уже побежала за грузовиком, крича:
– Стойте! Стойте! Остановитесь немедленно!
Но задние красные огоньки грузовика уже растаяли в ночи, и гул его двигателя слился с шумом дождя.
Лидочка подбежала к Александрийскому – тот перестал кашлять и старался распрямиться.
– Вам плохо?
Тот ответил не сразу – сначала он все же принял почти вертикальное положение.
– А вы что здесь делаете? – спросил он.
– Меня забыли. Как и вас, – Лидочка улыбнулась, как ни странно обрадованная тем, что она не одна на этой дороге и Александрийскому не так уж плоховот и он улыбнулся.
Александрийский сделал шаг, охнул и сильнее оперся о палку.
– Беда в том, – сказал он медленно, стараясь говорить отчетливо, – что, падая из машины, я подвернул ногу.
– Больно? – спросила Лидочка.
– Вот именно что больно, – сказал профессор.
– Не бойтесь, – сказала Лидочка. Она старалась разговаривать с Александрийским как с маленьким – он был так стар и слаб, что мог упасть и умереть, его нельзя было сердить или расстраивать. – Мы обязательно найдем это «Узкое» – я думаю, что совсем немного осталось.
– Вы совершенно правы, – сказал Александрийский, – тут уже немного осталось. Но я боюсь, что мне не добраться.
– Это еще почему?
– А потому что за плотиной начнется подъем к церкви, а я его и раньше одолеть без отдыха не мог. Так что придется вам, дорогая девица, оставить меня здесь на произвол судьбы и, добравшись до санатория, послать мне на помощь одного-двух мужиков покрепче, если таковые найдутся.
– А вы?
– А я подожду. Я привык ждать.
– Хорошо, – догадалась Лидочка. – Если вам трудно идти, то забирайтесь в машину гэпеушника и ждите меня там.
– Это разумная мысль, и в ней есть даже высшая справедливость, – согласился Александрийский. – Если меня выбросил на улицу хозяин этой машины, то она обязана дать мне временный приют.
– А что он вам сказал? – спросила Лидочка, поддерживая Александрийского под локоть и помогая дойти до лимузина.
– Он сказал, что я должен уступить место даме. А когда я отказался, сославшись на мои болячки и недуги, он помог мне выйти из машины.
– Это хамство?
– Это принцип современной справедливости. Уважаемый Алексей Максимович Горький сказал как-то: если враг не сдается, его уничтожают. Он, лукавец, очень чутко чувствует перемены в обстановке. Мне не хотелось бы попасть во враги человеку в резиновом плаще. Это Дзержинский?
– Что вы говорите! Дзержинский умер!
– Как, по доброй воле? Или его убили соратники?
– А я не сразу поняла, что вы шутите.
Дверцы в лимузин были закрыты. Шофера не видно.
– Эге! – сказала Лидочка. – Кто в домике живой?
– Никакого ответа, – добавил Александрийский.
Лидочка потрогала ручку дверцы, ручка была холодной и мокрой. Она чуть-чуть поддалась, и затем ее застопорило.
– Эй! – рассердилась Лидочка. – Я уверена, что вы нас видите и слышите. Так что не притворяйтесь. Вы видите, что на дожде по недоразумению остался пожилой человек. Откройте дверь и впустите его, пока я сбегаю за помощью. Вы меня слышите?
Никакого ответа из машины не последовало.
– Послушайте, – сказала Лидочка. – Если вы сейчас не будете вести себя по-человечески, я возьму камень и стану молотить им по вашему стеклу, пока вы не сдадитесь!
Дверца машины распахнулась резко и неожиданно, словно ее толкнули ногой. Хоть глаза Лидочки давно уже привыкли к темноте, тьма в машине была куда более густой, чем снаружи, и она скорее угадала, чем увидела, что там, скорчившись, сидит закованный в кожу шофер Алмазова, выставив перед собой револьвер.
– А ну давай отсюда! – заклокотал злой и скорее испуганный, чем решительный, голос. – Давай, давай, давай!
– Да вы что! – закричала Лидочка и осеклась, потому что слабые, но цепкие пальцы Александрийского вцепились ей в рукав и тянули прочь от машины.
– Считаю до трех! – крикнул из машины шофер.
Чтобы не свалить Александрийского, Лидочка была вынуждена подчиниться ему и отступить. На секунду мелькнули растопыренные пальцы, которые потянули на себя дверцу машины. Дверца хлопнула – и стало тихо – как будто скорпион сам себя захлопнул в банке и ждет, кто сунет руку, кого можно смертельно ужалить?
– Он сошел с ума, – сказала Лидочка.
– Ничего подобного. Ему страшно, – сказал Александрийский. – Он остался совсем один, и ему кажется, что все вокруг враги. А мы с вами хотим захватить государственную секретную машину и умчаться на ней во враждебную Латвию.
– Вы уже промокли?
– Не знаю, пожалуй, пока что только замерз.
– Давайте пойдем отсюда.
– Попытаемся. В любом случае оставаться рядом с этим мотором опасно. В любой момент шофер может открыть огонь по белополякам.
Вдруг Лидочке стало смешно, и она сказала:
– Даешь Варшаву!
Александрийский старался не сильно опираться о руку Лидочки, но совсем не опираться он не мог, хоть был очень легок и стеснялся своей немощи.
Шагов через триста Лидочка остановилась. Александрийский ничего не сказал, но Лидочка почувствовала, что он уже устал, – по давлению его горячих пальцев на ее руку, по тому, как он реже и тяжелее переставлял трость.
– Выдюжите? – спросила Лидочка, стараясь, чтобы ее вопрос звучал легко, как обращение к малышу.
– Постараемся, – сказал Александрийский. – У меня, простите, грудная жаба.
– Ой, – сказала Лидочка, которая знала о такой болезни только понаслышке и с детства боялась этих слов. Что может быть страшнее для живого детского воображения, чем образ мерзкой жабы, сидящей в груди человека и мешающей ему дышать.
– К сожалению, – продолжал Александрийский,– после прошлогоднего приступа у меня в сердце образовалась аневризма, это ничего вам не говорит, но означает, что я могу дать дуба в любой момент – стоит сердцу чуть перетрудиться.
– Негодяй, – сказала Лидочка, имея в виду чекиста. Профессор понял ее и сказал:
– Пойдемте, моя заботница, а то вы совсем закоченеете. Как вас, простите, величать?
– Лида. Лида Иваницкая.
– Тогда, чтобы не скучать, вы мне расскажите, кто вы такая и почему вас понесло в это богоспасаемое «Узкое».
Лидочка рассказала старику, как ее уважаемый шеф Михаил Петрович Григорьев, с которым она трудится в Институте лугов и пастбищ, составив атлас луговых растений, наградил ее путевкой в «Узкое» ввиду ударного и качественного завершения работы.
– Значит, вы ботаник? – спросил Александрийский. Он говорил медленно, потому что на ходу ему трудно было дышать.
– Нет, я художник, но плохой, – призналась Лидочка. – Но у меня хорошо получаются акварели и рисунки тонких вещей – например, растений. И мне нравится такая работа.
– Это интересно. Я любил рассматривать старые атласы.
– Если в типографии не обманут, это будет хороший атлас. Красивый. Я вам подарю.
Впереди заблестела вода – по обе стороны от дороги.
– Пруды, – сказал Александрийский. – Здесь система прудов – они устроены лестницей. Через весь парк. Только теперь они запущены… Простите, Лида, но я попросил бы вас остановиться – мне что-то нехорошо.
– Конечно, конечно. – Лида страпано испугалась, потому что не знала, что делать с человеком, у которого грудная жаба, и страшно было, что он может умереть, – он был такой субтильный…
Они остановились перед каменными столбами ворот – сами ворота из железных прутьев были распахнуты и покосились – видно, их давно никто не закрывал.
От ворот дорога круто шла вверх.
– Лучше всего, если вы, Лидия, оставите меня здесь, – с трудом произнес Александрийский. – Я обопрусь об этот столб, И буду терпеливо ждать помощи. Вам меня в эту гору не втащить.
– Нет, что вы! – возразила Лидочка, но она уже понимала, что старик прав. – Я вам дам мое пальто,– сказала она. – Вы его накиньте на голову и плечи и будете дышать внутрь.
– Не надо, вам оно нужнее.
– Я все равно побегу, – сказала Лидочка. – И не спорьте со мной.
Но ей не удалось исполнить своего намерения, потому что наверху, на вершине подъема, куда стремилась дорога, сверкнул огонек. Рядом с ним второй
– они раскачивались, будто были прикреплены к концам качелей.
– Смотрите! – воскликнула Лидочка. – Это нас ищут, да?
– Хотелось бы надеяться, – сказал Александрийский с неожиданной тяжелой злостью, – что кто-то спохватился. И даже послал за нами сторожа.
– Эй! – закричала Лидочка. – Идите сюда!
– Эй-эй! – отозвалось сверху, и дождь не смог поглотить этот крик. – Потерпите! Мы идем!
И еще через минуту или две донесся топот быстрых крепких ног – с горы бежали сразу человек десять. Никак не меньше десяти человек, хотя, конечно же, Лидочка не могла в мелькании фонариков и «летучей мыши», которую притащил молодой человек с красивым лошадиным лицом, сосчитать или даже увидеть толком всех, кто прибежал за ними из санатория.
Шавло, большой, теплый, принявшийся согревать в ладонях совсем закоченевшие руки Лидочки, сбивчиво объяснял, почему помощь не пришла сразу, а его перебивала Марта, которая держала зонтик над головой Александрийского. Оказывается, когда грузовик тронулся, Марта почему-то решила, что Лидочку поместили в кабину, потеснив Александрийского, – почему она так подумала, один бог знает. А Шавло вообще был убежден, что Лида сидит в грузовике у заднего борта и потому ему не видна. А что касается Александрийского, то абсолютно все были убеждены, что он благополучно восседает в теплой кабине.
Каково же было всеобщее удивление, когда по приезде в Узкое обнаружилось, что в кабине находится подружка чекиста Алмазова, а ни Александрийского, ни Лидочки в грузовике нет. Алмазов вел себя нагло и утверждал, что попросил Александрийского перейти в кузов, потому что его подруга Альбина – актриса и вынуждена беречь голос. А когда Марта возмущенно заявила, что Александрийский тяжело болен, Алмазов лишь пожал плечами и ушел. Грузовик к тому времени успел умчаться в гараж, так что добровольцы отправились спасать Александрийского и Лидочку пешком.
Лидочка была так растрогана появлением шумной компании спасателей, что не смогла удержать слез.
Шавло заметил, что она плачет, и стал гладить ее по мокрому плечу и неловко утешать. Марта отстранила его, тут же вмешался толстый Максим Исаевич, который сказал, что у него две дочки на выданье и он знает, как успокаивать девиц, а Александрийский ожил и стал рассказывать, как Лидочка спасала его. Никто не произнес имени Алмазова и не сказал ни слова упрека в его адрес. Правда, все смеялись, когда Александрийский, задыхаясь, поведал, как Лидочка пыталась спрятать его внутрь лимузина и как шофер из ОГПУ готов был отстреливаться, охраняя машину.
Тем временем Шавло и молодой человек с лошадиным лицом, который представился Лиде как поэт Пастернак, сплели руки, как учили в скаутских отрядах, чтобы Александрийский мог сидеть, обняв руками своих носильщиков за шеи. Всем было весело, и Лидочка тоже смеялась, потому что все изображали караван, который идет к Эльдорадо. Дорога в гору была очень крутая, и Шавло с Пастернаком выбились из сил, но не хотели в том признаться. На полдороге их встретили молодые, похожие друг на друга братья Вавиловы – один химик, второй биолог, которого Лидочка знала, ему очень нравились ее акварели, и он уговаривал ее уйти к нему, но Григорьев сказал, что только через его труп. Братья Вавиловы сменили Шавло и Пастернака.
Еще пять минут, и у высокой крепкой белой церкви подъем закончился. Справа, за открытой калиткой, голубым призраком открывшим множество желтых глаз, лежала двухэтажная усадьба с четырьмя колоннами, несущими центральный портик. Справа от них был подъезд, к нему вела дорожка, по сторонам которой горели электрические, на столбах, фонари.
Высокая дверь в дом была открыта. За ней толпились встречающие.
Казалось бы, событие не весьма важное – забыли по дороге двух отдыхающих. Но почти все обитатели Санузии в той или иной степени приняли участие в их спасении. И дело было не столько в Лидочке и профессоре, сколько в возможности безобидным поступком противопоставить себя чекисту и его дамочке. Шла мирная политическая демонстрация, и если Алмазов понял это, он и вида не подал.

Глава вторая

Еще минуту назад была глубокая ночь, была пустыня и невероятное одиночество, словно Лидочка вела Александрийского через полуостров Таймыр.
И вдруг – словно поднялся занавес! Тяжелая дверь отворилась им навстречу.
За дверью, из которой пахнуло теплым и вкусным запахом чуть подгоревших сдобных пышек, толпились люди, видно волновавшиеся за их судьбу. Полная кудрявая рыжая женщина в белом халате взволнованной наседкой накинулась на Александрийского, и его тут же понесли, хоть он хотел стать на ноги и сам идти, – направо, где за двухстворчатыми дверями горел яркий свет и был виден край зеленого биллиардного стола, а Лидочка попала в руки другой медички – курносой, маленькой, с талией в обхват двумя пальцами. Она стащила с Лидочки промокшую и потерявшую форму черную шляпку, которую и без того пора было выкинуть, помогла снять пальто – словно опытный птицелов – накинула ей на голову махровую простыню, точно такую, какая была дома, в Ялте, и забылась, как и многие другие удобные и приятные для жизни вещи. Потерявшую возможность видеть и слышать Лидочку тут же куда-то повели, она чувствовала, как поскрипывает паркет, – затем началась лестница. От простыни пахло лавандой. Скрипнула дверь…
Простыня съехала, и Лидочка зажмурилась от яркого света – она была в небольшом, узком врачебном кабинете – вдоль стены низкая койка с валиком вместо подушки и клеенкой в ногах. Возле нее табурет, а дальше, к окну, стол с толстым, исписанным до половины, в черном коленкоре, журналом.
– А ну немедленно ложитесь! – весьма агрессив но приказала девица Лидочке: девица была не уверена в себе и боялась неповиновения.
– Зачем мне ложиться? – спросила Лидочка, стараясь не сердить сестричку, которой при свете оказалось не более как лет семнадцать. – Я совершенно промокла. Лучше скажите мне, в какой комнате я буду жить, и я переоденусь.
– Но Лариса Михайловна сказала, что вы должны вначале подвергнуться медицинскому осмотру.
– Разве обязательно для этого быть мокрой?
Сестричка тяжело вздохнула и сказала:
– Может, таблетку аспирина примете?
– Я этим займусь! – раздался голос от двери. Там стояла Марта Ильинична, которая тут же вызволила Лидочку из рук сестрички.
– Он негодяй! Таким не подают руки в порядочном обществе, – сказала Марта Ильинична, как только они вышли в коридор. А так как первое свое путешествие по нему Лидочка совершала с простыней на голове, то коридор ей был внове.
В коридоре второго этажа размещались врачебный кабинет, комната для процедур, а также несколько жилых комнат, без удобств, наструганных из бывших классных помещений для многочисленных княжеских детей, в которых размещались обитатели «Камчатки», то есть простые научные сотрудники, особых заслуг не имевшие и связями в высоких сферах не обладавшие.
С торцов коридор завершался лестницами. Одна из них вела в прихожую и к выходу на первом этаже, вторая, служебная, узенькая –
1 2 3 4 5