Я сделал это раньше его. Ключа от двадцать четвертого номера там не было.
— Предупредите его, что пришел господин Матур.
Вежливость — достоинство королей, так учил нас отец Джонсон в миссионерской школе. Я всегда вежлив с теми, кто ниже меня.
— У него гости, — ответил портье, разглядывая потолок, на котором не было ничего, достойного внимания.
Я не успел поставить портье на место, как услышал, что сверху со скрипом приехал лифт. Из него вышел господин Дж.Сун и незнакомая мне девушка. Кабина лифта была хорошо освещена, и я мог оценить вкус господина Суна. Я хотел было подняться, но не счел удобным сделать это в присутствии девушки, которая происходила из хорошей, хотя и небогатой семьи, — подобные суждения, и всегда верные, я выношу почти мгновенно.
Портье выскочил из-за стойки и побежал на улицу звать такси.
— Непременно, — донеслись до меня слова господина Дж. Суна, — все будет в порядке. Завтра в десять утра я вас жду.
Нужна крайняя смелость либо крайняя нужда, чтобы молодая девушка решилась прийти в гостиницу в этом сомнительном районе. Хрупкая красота девушки, подобная красоте цветка, произвела на меня впечатление.
Я пытался понять, откуда она и что связывает ее с господином Дж.Суном, однако вынужден был отказаться от этих попыток.
Сун вернулся в холл. Я вышел из темноты.
— Что-нибудь важное? — спросил господин Сун, не здороваясь. Он лишен хороших манер, он, как говорят американцы, «селф-мейд мэн», то есть никому не обязан своей карьерой. Но Сун пользуется большим весом в своем, не всегда благонамеренном, мире.
— Очень важное, господин Сун, — ответил я. — Мне не хотелось бы говорить здесь.
Господин Сун кивнул, и мы направились к лифту.
— Говорите, — сказал Сун, пропуская меня в комнату.
— Важная новость, — сказал я, — для господина князя. Полагая, что вы сможете связаться с его светлостью…
— Что случилось?
— Сегодня ночью будет военный переворот.
— Кто во главе?
— Очевидно, бригадир Шосве.
Я протянул Суну записку. Он указал мне на кресло, сам сел в другое, налил себе виски из бутылки, стоявшей на столике.
— Когда вы получили ее? — спросил Сун, складывая записку.
— Записку следует уничтожить, — сказал я.
Сун кивнул:
— Информация получена только что. Я сразу поехал к вам.
Он надолго задумался. Я поглядел на часы. Менее чем через полчаса танки пойдут к президентскому дворцу. Мне хотелось скорей вернуться домой: в любой момент может начаться стрельба, а у меня дома беззащитные женщины и дети…
Я прервал ход мыслей Дж.Суна, заявив, что теперь, по выполнении долга, я хотел бы вернуться домой.
Тогда господин Сун сказал, что в силу изменившихся обстоятельств важно, чтобы верный человек немедленно отправился в Танги и передал князю пакет. Я возразил, что моя кандидатура исключается. В минуты опасности я должен находиться рядом с семьей.
Господин Дж.Сун умолял меня, предлагал деньги. Если власть перейдет к армии, свобода передвижения будет ограничена. Я же относился к числу немногих, имевших достаточное влияние, чтобы отправиться куда угодно. Но я был непреклонен.
— Директор Матур, — сказал он, — мы благодарны вам за помощь. Но от того, как быстро мы сможем ответить на этот шаг армии, зависит благосостояние и, может, даже жизнь вашего друга князя Урао. Неужели вы откажете в помощи в такой момент?
— Мое имущество и жизнь в распоряжении моих друзей, — ответил я. — Но долг перед семьей сильнее, чем голос дружбы.
— Тогда, — сказал господин Дж.Сун, — вы не вернетесь к детям. Знаете, какой властью я пользуюсь в этом районе?
— Да, — сказал я. — Знаю. Но я не боюсь физического насилия. Если мне суждено погибнуть, на то воля судьбы.
С этими словами я с негодованием покинул комнату и направился к выходу. Я был убежден, что когда князь Урао узнает о шантаже господина Дж. Суна, он прервет с ним все отношения.
Я быстро миновал холл гостиницы и вышел на улицу. Скорее бы добраться до машины и покинуть этот портовый район.
Но я не успел уехать. На улице, в трех ярдах от дверей гостиницы, стояли два человека. При виде их мое сердце дрогнуло. Я не отношу себя к смелым людям — смелость никому еще не продлевала жизни. И когда эти люди шагнули мне навстречу, я повернул обратно. Поднимаясь на лифте, я утешал себя мыслью, что в Танги я смогу побывать на спичечной фабрике Тантунчока и еще раз оценить ее.

«Лигон. 10 марта.
Его светлости князю Урао Као. Княжеская резиденция, Танги.
Дорогой князь, к моменту получения письма Вы уже будете в курсе дел. К сожалению, я не много успел сделать, так как получил сведения о перевороте только за час до его начала. Виновен в этом Ваш жирный любимец Матур. Я проверил — он узнал обо всем от К. в десять вечера, но где-то пропадал два часа, — видно, устраивал свои дела, хотя сделал вид, что прибежал ко мне, не теряя ни секунды. Хотел бы я знать, где он провел два часа.
Когда я велел собираться в Танги, чтобы передать Вам пакет, он было раскудахтался, и пришлось его припугнуть. Надеюсь, это пойдет ему на пользу.
В десять ко мне придет Л. Я передам ей обещанное. Надеюсь, что она сможет устроиться на самолет, улетающий в Танги. На нем должны отправлять туда оружие, рацию, медикаменты. Там же летит представитель ревкомитета. Кого назначат на эту должность, еще неизвестно. Решение зависит от бригадира.
Немедленно по получении новых сведений направлю их Вам. Искренне Ваш Дж.Сун».


ЮРИЙ СИДОРОВИЧ ВСПОЛЬНЫЙ

Центр был перекрыт, и я добрался до представительства только в 10:30. У себя я не застал никого, кроме садовника, который открыл мне ворота.
Как только я вошел в выставочный зал и ощутил знакомый, но неприятный запах керосиновой политуры, которой вчера натирали пол, я услышал, что в моем кабинете звонит телефон.
— Юрик?
Я узнал голос Александра Ильича Громова, секретаря Михаила Степановича.
— Вспольный слушает, — ответил я.
— Я к тебе полчаса не могу дозвониться. И дома тебя нет.
— Я заезжал в больницу к Дробанову, а центр перекрыт танками.
— Ну и как Дробанов?
Вопрос Громова был данью вежливости. Представитель Союза обществ Дружбы Николай Сергеевич Дробанов, мой начальник, должен был завтра выписаться. Десять дней тому назад ему сделали операцию аппендицита, которая прошла удачно.
— Температура нормальная, завтра приедет домой, — сказал я. — А что нового в посольстве?
— Все в порядке, — ответил Громов, — ты срочно нужен Соломину. Если не возражаешь, приезжай.
— Я свободен, — ответил я, игнорируя всегдашнюю насмешку в голосе Громова.
Я опустил трубку на рычаг. Меня вдруг охватило странное предчувствие, что я не скоро вернусь в мой кабинет. Я окинул взглядом комнату, не забыл ли где-нибудь бумаги, проверил, заперты ли ящики письменного стола. В кабинете стоял затхлый теплый воздух — кондиционер был с вечера выключен, а Хасан не удосужился проветрить помещение, хотя я специально просил его об этом. Мне вдруг захотелось пить. Я достал из холодильника последнюю бутылку оранжа. Высокий, сразу запотевший стакан приятно холодил ладонь. Я упоминаю эти незначащие детали, потому что они отражают напряжение, владевшее мной с того момента, как я проснулся ночью от грохота под окном и увидел, как по тихой улице один за другим идут три танка. Заперев кабинет и покинув здание представительства, я увидел, что садовник все так же стоит у машины. У него были очень тонкие, сухие ноги, дхоти подобрано высоко и забрано за пояс. Я подумал, что при переворотах и революциях страшнее всего беззащитным иммигрантам, беднякам, приезжающим на заработки.
Когда я пересекал улицу Свободы, бывшую Виктория-стрит, на соседнем перекрестке, у пагоды Забаган, увидел танк. Люк был открыт, и на башне, свесив ноги, сидели два солдата с автоматами.
Слухи о возможном перевороте витали в воздухе уже не первый месяц. В качестве организаторов называли и правых сепаратистов, и репрессированную правительством партию Народной свободы. Было ясно, что слабое, раздираемое внутренней борьбой, продажное правительство Джа Ролака неминуемо будет свергнуто — но когда и кем, оставалось тайной. И вот бригадир Шосве… что принесет этот переворот трудолюбивому лигонскому народу?
По мере приближения к посольству мои мысли перешли к предстоящему разговору с Иваном Федоровичем Соломиным. На время отпуска Михаила Степановича советник Соломин замещал его. Я никак не ставлю под сомнение деловые качества Ивана Федоровича, но убежден, что, не будучи кадровым дипломатом, Соломин не обладает тем огромным опытом, выдержкой и хладнокровием, которые свойственны Михаилу Степановичу. И надо же было так случиться, что Михаил Степанович улетел в Москву на совещание и буквально тут же случился переворот. Теперь вся ответственность за деятельность нашего небольшого посольства легла на плечи Ивана Федоровича.
По бетонной дорожке, огибающей газон, обсаженный каннами, я подвел машину к стоянке.
Громов встретил меня на лестнице. Он, как всегда, спешил и, увидев меня, громко сказал:
— Привет, Пиквик, Соломин тебя заждался.
Не дав мне ответить, он исчез. При всей моей терпимости я не выношу панибратства, свойственного, в частности, Громову. Забывая о почти десятилетней разнице в возрасте, он порой позволяет себе шутки далеко не лучшего свойства.
Перед кабинетом Ивана Федоровича я был вынужден несколько минут подождать, так как советник проводил совещание с военным атташе, о чем мне сказала Ниночка.
Наконец военный атташе Николай Павлович вышел из кабинета Ивана Федоровича, поздоровался со мной и поспешил к выходу. Я не стал задерживать его. Сегодня у работников посольства много неотложных дел. Я не сомневался, что именно в свете этого Ивану Федоровичу понадобилась моя помощь. Михаил Степанович неоднократно прибегал к ней в периоды составления отчетов и иной документации, признавая тем самым мои способности к такого рода работе.


ИВАН ФЕДОРОВИЧ СОЛОМИН

Это был сумасшедший день, и я чуть было не забыл о приезде профессора. Спасибо, Саша Громов, светлая голова, улучил момент относительного затишья и напомнил:
— Что будем делать с учеными?
Глаза у Саши были красные. Я поднял его в час ночи. С тех пор он вертелся белкой в колесе, не теряя, правда, чувства юмора.
— С какими еще учеными? — рявкнул я. Я только что вернулся из министерства иностранных дел, где всем заправлял пехотный майор, наши переводчики никак не могли справиться с простой на первый взгляд, но не однозначной лексикой программного заявления Революционного комитета, два сотрудника ГКЭС уехали с вечера на море и там были задержаны солдатами, и так далее…
— Иван Федорович, помилуйте, — сказал Саша Громов. — Вы же лично собирались встретить профессора Котрикадзе.
— Разумеется, — ответил я, как положено начальнику, который не забывает о вчерашних решениях. — Во сколько самолет?
— В двенадцать двадцать.
— Больше на борт к нам никого нет?
— Только двое. Профессор и с ним сотрудник.
— Номера в гостинице заказаны?
— В том-то и сложность. Номера в гостинице заказаны лигонской стороной. Они же взяли все расходы на себя. Но где сейчас те, кто брал на себя эти обязательства, ума не приложу.
— Со временем узнаешь. Лучше проверь.
— Ничего не получилось. Правда, я отыскал знакомого чиновника в министерстве шахт и промышленности. Он обещал связаться с Временным комитетом, через час позвонить.
В иной ситуации я был бы рад поехать на аэродром, встретить профессора. Лигонцы бы осветили его приезд в местной прессе. А вот сейчас профессор превратился в обузу. Но революция или нет, стихийные бедствия будут продолжаться. Они не обращают внимания на степень прогрессивности правительства.
Тут меня отвлек телефонный звонок. Чешский посол хотел заехать после ленча. Договариваясь с послом, я продолжал в уголке мозга размышлять о профессоре Котрикадзе… В горах неспокойно…
— Ладно. Пока суть да дело, надо встретить их на аэродроме. Где представитель Аэрофлота?
— Наверное, уже там.
В дверь сунулись стажеры с очередным вариантом перевода.
— Надо быть готовым к любому обороту дела, — сказал я. — Кто-то должен поехать от нас.
— Собирался ехать корреспондент ТАСС.
— Исключено. Он не поедет. Кто еще? Думай, тебя же учили.
— Думать не учат, — вздохнул Саша. — Это у меня в генах.
— И из посольства никем не могу пожертвовать.
— И из ГКЭС, и из торгпредства, — развил мою мысль Саша.
— А что ты думаешь о Вспольном? Он просился в Танги.
— Понимаете… рохля он.
— Но язык знает и в стране уже второй год. Как Дробанов?
— Завтра выписывается.
Вспольный появился после одиннадцати. Вид у него был одновременно покорный (наверное, потому, что опоздал) и возвышенный. Он полагал, что я поручу ему написать эпохальный доклад, который никто из нас, простых смертных, не в силах сформулировать.
— На той неделе вы просились в горы, — сказал я.
— У вас изумительная память, Иван Федорович, — поделился со мной нечаянной радостью Вспольный, поправляя круглые очки. — Я побеспокоил вас этой просьбой исключительно в интересах дела…
— Считайте, — сказал я, — что я вашу просьбу о поездке удовлетворил.
Он изумленно хлопнул светлыми ресницами.
— Но при одном условии. Вместе с вами едут два наших геолога. Они сегодня прилетают в Лигон. Вы их встретите, проследите, чтобы они были размещены и груз был в целости. А в горах поможете им. Вы ведь знаете язык?
— В умеренных пределах, — поспешил с ответом Вспольный. — К тому же, ввиду сложности внутреннего положения…
— Вот, возьмите эту синюю папку, там все документы. Самолет прибывает в двенадцать двадцать.


ВЛАДИМИР КИМОВИЧ ЛИ

Когда самолет поднялся, оставив внизу раскаленный Дели, я откинул полочку перед своим креслом и разложил сувениры. Я купил их на девяносто рупий. Отар изобразил презрение и сказал:
— На обратном пути ты бы сделал то же самое с большей пользой для родственников и поклонниц. Теперь будешь три месяца таскать этих слоников в чемодане и проклинать свою склонность к экзотике.
— Хорошо быть опытным путешественником, — ответил я. — Может, это мои первые зарубежные сувениры.
Отар потерял ко мне интерес и распахнул пухлую индийскую газету. Он вел себя, как чин из ЮНЕСКО, который только и делает, что посещает отдаленные страны. Он немного пижон. По утрам гладит брюки, даже если живет в тундре. Нужды в этом нет, но какой-нибудь Юлий Цезарь тоже так делал, а Отар следует доброму примеру. Цезарь гладил брюки и перешел Рубикон. Отар Котрикадзе гладил брюки и стал академиком. Вернее, станет.
— Так, — сказал тут Отар спокойно, — осложнение.
— Какое? — спросил я. Угадать масштабы осложнения по тону Отара нельзя. Может быть, он забыл дома запасные шнурки от ботинок, может быть, страна Лигон провалилась в тартарары. Говорят, что грузины — эмоциональный народ. Эмоциональный — это я, представитель обрусевшей части корейского народа.
— Прочти, — Отар протянул мне газету.
— Спасибо, шеф, — сказал я. — Для меня чтение этой заметки — невыносимое умственное напряжение. А вы все равно уже прочитали.
— Для практики полезно, — отрезал Отар. Он меня вечно заставляет учиться. Пришлось читать.

«Как сообщает агентство Рейтер, сегодня ночью в Лигоне произошел военный…»

— Что такое коуп дета?
— Это французское выражение — переворот.
— Ага, переворот… — Я снова углубился в текст, и минуты через две меня осенило: — Слушайте, Отар, мы же туда летим!
— Вот именно. — Отар отобрал у меня газету и принялся листать ее в расчете найти другие сообщения из Лигона.
— Нас же премьер-министр приглашал, — осведомил я Отара. — А он… Судьба неизвестна.
— Не преувеличивай, — сказал Отар. — Премьер-министр и не знал о твоем существовании.
— Так что же, поворачивать назад?
По мере того как до меня доходил смысл, настроение портилось. Я уже представил себе, как нас встречают на аэродроме черные полковники… Даже хорошо, что я купил сувениры. Приеду, все будут спрашивать, как в тропиках, а я им в ответ слоника. Бывает же такое невезение. Два месяца оформляли документы, готовили оборудование, весь институт старался, а они — военный переворот.
— А ведь уезжать обратно нам нельзя, — сказал Отар. Это ко мне не относилось. Профессор думал вслух.
1 2 3 4