Буль ждал его спокойно, он был на три года старше Игоря и вдвое сильнее. В шестом Буль сидел уже второй год, и класс считал его чужаком. С Игорем дрался он не впервые, и каждый раз получалось так, что лез Игорь.
Сонька знала, что Буля ненавидели все малыши в интернате. Учителя же считали Буля туповатым, но тихим и скромным мальчиком. Должно быть, со стороны так оно и выглядело.
Игорь подошел вплотную к Булю. Тот прищурился и чуть отклонился назад.
Игорь резко размахнулся, но его обмотанный ремнем кулак задел глобус на столе учителя. Глобус упал на пол. Пластмассовая подставка разлетелась вдребезги.
И в это время в класс вошла Эмма Ефимовна.
– Что это такое? – строго спросила она.
Ребята расступились. У стола остались Буль и Игорь.
Буль опомнился первым.
– Вот он разбил, – Буль показал на Смородина.
– Не успел прийти и опять… – Учительница увидела, что кулак Игоря туго обмотан узким ремнем. – Пойдем-ка в учительскую.
Сонька хотела сказать, что Игорь вовсе не виноват, но ведь глобус разбил действительно он… Как-то все это было и так и не так.
В коридоре Игорь стянул ремень с побелевшего кулака и шел впереди учительницы, угрюмо глядя вниз. Вихры на его затылке торчали, как иголки. Длинные ковбойские штаны шаркали по ковровой дорожке.
В учительской собрались почти все учителя.
– Опять что-то натворил? – спросила завуч.
– Драку затеял в классе. Разбил глобус.
Про ремень Эмма Ефимовна ничего не сказала. И вообще, похоже было, сожалела, что привела Игоря в учительскую. Она стояла рядом с ним, высокая длинноногая, и можно было подумать, что провинилась она сама.
– А любопытно узнать, с кем подрался? – подошел к ним математик Вениамин Анатольевич.
– С Бульоновым.
– В таком случае надо было и Бульонова сюда.
– Бульонова не за что, – заметила завуч. – Я, например, еще не сделала ему в этом году ни одного замечания.
– Я тоже. – Математик неловким жестом поправил очки. – Собственно, он не дает для этого повода. Но…
В учительскую вошел директор.
– В чем дело? – хмуро спросил он, увидев Игоря Смородина.
– Подрался, – виновато ответила Эмма Ефимовна.
– Подрался с Бульоновым, Иван Антонович, – уточнил математик.
– Из-за чего? – директор подошел к Игорю.
– Он известку для побелки не привез, Иван Антонович. И врет, что магазин закрыт.
– Иначе с ним, что ли, нельзя было? У тебя всегда – чуть что – сразу в драку. Эмма Ефимовна, пусть класс сам разберется во всем этом. – И Игорю: – А вот почему тебя не было три дня, это ты мне объяснишь сейчас.
Игорь опустил голову.
– Что же ты молчишь? Надоел интернат? Игорь еще ниже опустил голову.
– Ну что ж, мы сделали для тебя все, что могли. Оставили, когда ты просил не отправлять тебя домой… И сейчас тебя никто не неволит. Только скажи, чтобы мы не волновались за тебя, не искали всюду…
– Я больше не буду, Иван Антонович. И глобус сам починю…
– Ну хорошо, иди в класс.
6
В интернатской столовой девочки помогали повару готовить обед. Сонька машинально крутила овощерезку и смотрела в окно.
На густо-синей плоскости моря, как будто спустившись с утреннего неба, возник трехмачтовый парусный корабль. Это возвращалась в порт рыболовная шхуна. Белым, похожим на дым светом наполнены были ее паруса. И нельзя было отвести глаз от этого белого корабля на ярко-синем море.
В столовую, засунув руки глубоко в карманы, вошел чумазый первоклассник Филя Горохов. Сгреб горсть нарезанной Сонькой капусты и набил себе рот.
Сонька схватила его за пальцы.
– Ну-ка, мой быстренько руки! Посмотри, какие они у тебя.
Филя осмотрел свои руки и сказал:
– Химические. Я рисовал химическим карандашом.
– Почему ты рисуешь всюду жирафов?
– Потому, что я их люблю. Хочешь, тебе нарисую жирафа?
– Где?
– Здесь на стене. Самые лучшие жирафы получаются на стенах и на заборах, а за них больше всего ругают…
– Какой гадостью у тебя испачканы руки? Это совсем не химический карандаш.
– Знаешь, Соня, они от меня спрятали в шкаф все краски и цветные карандаши, сказали – мне одному надо красок больше, чем всему интернату. А у жирафа и на шее и на спине столько пятен! Их надо закрасить, иначе какой толк, правда? Если бы мне достать фанеру, которую вчера привезли и закрыли на замок в складе, и краски.
– Рисуют не на фанере, а на холсте. Вот погоди, я тебе обязательно достану краски…
– Достань, Соня. А в склад я залезу в окно. Я знаю, где стоит лестница. И нарисую жирафа на целом листе.
Сонька присела перед Филей на корточки, но в это время ее позвали:
– Сонька, к директору!
Сонька сняла передник и вприпрыжку побежала из столовой.
В коридоре у окна остановилась, глядя на море.
К ней подошел Рыжик, ее одноклассник, щуплый мальчик с огромными серыми глазами. Он был необыкновенно любопытен, но постоянно все путал, и все считали, что нельзя верить ни одному его слову.
– Что там? – спросил он, увидев, что Сонька смотрит в окно.
– Шхуна. Видишь, идет в порт. Красиво как, правда?
– Они ловили кильку, я знаю.
– Ты всегда все знаешь… Они были далеко. И сейчас возвращаются. Они везут что-то такое… Это точно. Видишь, какое синее море?
– Ну и что?
– Ох и дурной же ты. В море есть блуждающие острова…
– Какие?
– Ну блуждающие, говорю же тебе. По коридору разнесся крик:
– Сонька! К директору.
– Бегу! – Сонька бросилась со всех ног по коридору.
В кабинете директора сидели Эмма Ефимовна и старшая пионервожатая.
– Вы говорите, он ушел сразу после уроков? – спросил директор.
– Ушел с собрания совета отряда. Мы думали обсудить его поведение… – сказала старшая пионервожатая.
– Н-да…
– Его невозможно ничем увлечь, – продолжала старшая пионервожатая. – Он просто ни на что не откликается. Все идут за саженцами, а он подтягивает штаны, плюет и отправляется куда ему вздумается. И класс никак на него не влияет…
Вошла Сонька, и разговор оборвался. Однако последние слова Сонька слышала и, войдя, внимательно посмотрела на старшую пионервожатую.
– Речь идет об исключении Игоря Смородина из интерната, – сразу пояснил директор. – И тебя, Соня, позвали на этот разговор. Поскольку вы с ним друзья и ты знаешь его лучше, чем кто бы то ни был…
– Я его очень плохо знаю, – ответила Сонька. Директор, казалось, пропустил ее слова мимо ушей.
– Вначале, судя по его замкнутому характеру, я думал, что он крепкий орешек, а он, оказывается, просто безвольный мальчик, легко попадающий под чужое влияние.
– У него как раз железная воля, – сказала Сонька.
– Интересно, в чем же проявляется его железная воля? – спросила старшая пионервожатая.
– Он через щеку протягивает иголку с ниткой.
– О господи… – Эмма Ефимовна приложила ладони к вискам.
Стало ясно, что на откровенный разговор Сонька не пойдет, что она сразу же, с первой минуты разгадала их педагогические хитрости и замкнулась, всем своим видом выражая нежелание продолжать этот разговор.
– Вот что, Соня… – директор снял очки и, протирая их, устало моргал. – Нас очень беспокоит, с кем он знается. Есть сведения, что он связался с неким Ушастым. Это верно?
Сонька промолчала.
– Так вот, немедленно отправляйся в порт и разыщи Игоря. Надеюсь, ты понимаешь, зачем?
7
В порту Сонька не нашла Игоря. Она обогнула портовые склады, миновала старые деревянные причалы для лодок и вышла к песчаной косе, вдававшейся далеко в море.
Плотный песок был горяч, а с моря веяло свежестью.
Оно сверкало в этот час непривычным желтоватым блеском.
Сонька пошла по песку в море, в его открытую даль, в его дикие запахи. Она забыла, зачем сюда пришла. Мысли, что минуту назад казались важными, здесь, в окружении дышащей и дурманящей воды, обратились в мимолетность.
Внезапно Сонька увидела на оконечности косы человека. Он шел навстречу ей, держа в руке продолговатый плоский ящичек.
Сонька узнавала его постепенно, по мере приближения к нему. Сначала ей лишь почудилось что-то знакомое в облике этого человека, затем появилось чувство уверенности, что она его где-то видела. И все же, приблизившись к нему, она в первое мгновение его не узнала. Он был в форме военного летчика и нисколько не походил на того странного человека, столь внезапно возникшего перед ней из пустого неба на своем причудливом самолете.
Но и сейчас их встреча получилась необычной.
Они шли рядом по ослепительно-белому песку.
Сонька все поглядывала на плоский ящичек из светлого полированного дерева с блестящими винтиками и застежками, который держал в руке летчик. Этот ящичек заинтересовал ее с первой же минуты. Что бы это могло быть? Сонька вспомнила, что где-то уже видела такой. Но где? Может быть, в кино? Или, может быть, ей лишь казалось, что она видела…
– Как же все-таки тебя зовут? – спросил летчик. – Тогда мы не успели познакомиться.
– Софья. Только так меня никто не зовет…
– Ну, конечно, зачем же так торжественно? – улыбнулся летчик. – А меня зовут Федор Степанович. Если же искать, спрашивать меня будешь, то я – подполковник Исаев.
– Дайте я понесу ваш ящичек, Федор Степанович, – попросила Сонька.
– Пожалуйста. Только мы сейчас немного укоротим ремешок. Ну вот… Все равно немножко великоват.
– Что в нем? – спросила Сонька.
– Краски.
Летчик взял из ее рук ящичек, открыл его и опустил на песок.
В первое мгновение Сонька растерялась. В одной половинке ящика лежали кисти, краски, какие-то бутылочки, а в другой сверху рисунок карандашом – ящерица бежала и на бегу оглянулась… В движении была лапка с крохотными пальчиками, напряженно жгутиком вытянут хвостик…
Сонька осторожно приподняла рисунок. Под ним лежало маленькое полотно – совершенно пустое.
– Хотел нарисовать море, – сказал Исаев, – но сегодня не мог приступить к работе. Кстати, я уже извел несколько полотен… Понимаешь, море никогда не бывает пустым, оно полно беспокойства или покоя, движения и света или холода и мрака. Да и пустота неба – это не совсем пустота. Там есть опора крылу, облака плывут в нем, как медузы, и большую часть времени в нем проводят птицы.
Он замолчал и посмотрел на Соньку – поняла ли она его?
Она подняла голову – воздушно-светлы были глаза ее.
– Может быть, ты любишь рисовать? – вдруг спросил он.
– Не-ет, у меня никаких талантов. Вот Филька из первого класса – тот везде рисует… Даже на хлебном фургоне и на молоковозке. Он хочет нарисовать жирафа во всю стену.
– Почему непременно во всю стену?
– Потому, что у жирафа длинная шея. – Сонька почувствовала, что летчик про себя улыбается. – Вот увидите, Филька будет художником.
– А ты кем думаешь стать?
– Я просто хочу найти четвертое измерение.
– Опять это четвертое измерение…
– Ну да. Если бы кто-нибудь знал, как туда попасть.
Летчик задумался на минуту.
– Может быть, я немножко смогу тебе помочь, – сказал он. – Я ведь живу в трехмерном мире. Мои чувства – мое зрение, слух, осязание – приспособлены к высоте. Я привык воспринимать мир не совсем так, как все остальные люди, которым приходится перемещаться лишь в пределах двух измерений. Такова уж особенность моей профессии. Однако даже я не могу сказать, что мне, человеку неба, одинаково близки и понятны все три пространственные координаты – длина, ширина и высота. Хотя иногда я воспринимаю окружающую трехмерность как-то необычно, смотрю на нее так, как мы смотрим на пол – сверху вниз, из третьего измерения, но не в малых масштабах, а охватывая все. Я понимаю, мне недостает интуиции, пространственного воображения, и все же интуитивно я иногда чувствую существование многомерности. Очевидно, человек открывает новое, когда тому приходит час. – Он умолк и с досадой добавил: – Видно, все это я говорю не так, как надо бы… Слишком по-взрослому. У меня, понимаешь, нет детей. Вот и не научился разговаривать с ними…
Соньке стало грустно, что у летчика нет ребятишек, что ему не к кому возвращаться со своего неба.
Они свернули на тихую улицу, сбегавшую в море; справа и слева зеленели молодые сады, среди деревьев медленно вращались тяжелые лопасти ветряков.
Возле одного из домов летчик остановился:
– Ну вот, Соня, мой дом…
Сонька с удивлением оглядела небольшой дом из белого известняка. Вокруг не росло ни травинки, все поражало запустением.
– Ваш дом? – переспросила Сонька и, сняв с плеча ремешок, протянула летчику ящичек. – Ну, я пошла. До свидания.
– До свидания, Соня…
Ее поразила горечь, прозвучавшая в его голосе. Она остановилась.
Странно было видеть этого большого сильного человека таким растерянным.
– Мне не нравится ваш дом, Федор Степанович, – сказала она.
– Он просто заброшен, Соня.
Сонька тронула болтавшуюся на одной петле калитку – раздался унылый тягучий скрип. Прошла через пустой двор. Посреди заброшенного огорода стоял ветряк. Лопасти его, как видно, давно не отзывались на порывы ветра, рабочий механизм покрыла рыжая ржавчина.
– Не крутится, стоит, как немой укор, – сказал летчик.
Сонька обернулась:
– А почему?
– Я все время на аэродроме. Здесь бываю редко, в немногие свободные дни. Да и то не сижу дома, а хожу с этюдником к морю. Вот дом и заброшен.
– Зачем же тогда вам дом? – вырвалось у Соньки.
– Видишь ли… – летчик достал из кармана ключ, открыл дверь. – Видишь ли, моя жена…
Сонька вошла за ним в пустой гулкий дом. На полу, на столе и стульях – на всем лежала серая пыль.
– Это был наш дом, – продолжал летчик, – а теперь в нем скоро поселятся летучие мыши.
– Давно умерла ваша жена, Федор Степанович?
Летчик резко повернулся к ней. Но Сонька не видела этого. Она внимательно осматривала дом, полный любопытных для нее вещей. На диване она увидела большую куклу, бросилась к ней, схватила ее, и мгновенно Сонькины руки стали серыми от пыли. Она принялась чистить куклу, сдувать с нее пыль. На тумбочке под зеркалом нашла расческу и начала расчесывать ее ярко-желтые волосы.
– Давно ваша жена умерла? – снова спросила Сонька.
– Она не умерла, – как бы издалека ответил летчик. – Она уехала. Это ее дом. Вернее, дом ее покойного отца. Десять лет назад я встретил ее, как и тебя, здесь на берегу моря… – Он умолк. Сонька, не оборачиваясь, занималась куклой. Слышно было, как он четкими своими шагами пересек комнату. – Встретил я ее на берегу моря, – повторил он. – Она чистила песком закопченную кастрюлю. Знаешь, как трудно иногда снимается нагар… Она приехала к отцу на каникулы. Она была студентка…
Сонька положила на диван куклу и повернулась к нему. Она ни о чем более не спрашивала, но глаза ее и ее губы были полны острого детского недоумения.
– Ветряк поставил ее отец, – продолжал летчик. – Он славный был старик. Хотел вырастить сад. Но ветряк с самого начала работал плохо. Воды едва хватало…
– Почему уехала ваша жена? – оборвала его Сонька прямым вопросом.
– Понимаешь, Соня, ей хотелось ребенка. Иные люди смиряются с тем, что они бездетны. А она – нет. Я постоянно был на аэродроме. Случалось, по целому месяцу не бывал дома. А приезжая, только и слышал: «Если бы у меня была девочка, я не чувствовала бы себя такой одинокой». Но этот дом не принес ей ничего, кроме одиночества и… страха. Вечного страха за меня. Страха, что я не вернусь домой… Она знала, как опасна моя работа. Однажды, помню, она показала мне на ветряк и сказала: «Это все оттого, что он не крутится». Понимаешь, сущий вздор. Я не придал значения ее словам. Действительно, при чем тут ветряк. Но бывает так, что человек уверен в чем-то совершенно несуразном. Уверен, неизвестно почему. И разуверить его нельзя. Шли годы. И вот однажды, вернувшись с аэродрома, я увидел на столе записку. – Он выдвинул ящик книжного шкафа и подал Соньке сложенную вчетверо бумажку.
Сонька осторожно развернула ее, прочла:
«Федя! Я устала бояться за тебя. У меня нет более мужества оставаться в этом доме. Бегу от своего страха.
Марина».
– Куда же она уехала? – спросила Сонька, возвращая ему листок.
– На север. А дом пустой. Только калитка скрипит на ветру.
– Вы скучаете по Марине?
Их глаза встретились. Это были глаза равных людей, одинаково понимающих боль утраты.
Летчик достал из книжного шкафа акварельный рисунок. На берегу моря стояла одинокая женщина; ветер гнал куда-то в закат, в уходящий день ее волосы, огромные, как костер.
– Уже поздно, Соня. Идем, я провожу тебя, – сказал летчик.
Он запер дверь и сунул ключ под крыльцо.
– Приходи сюда, если захочешь. Ключ всегда будет здесь.
Они шли по берегу темно-синего моря. От дюн тянулись косые резкие тени. Им не было конца. Они пересекали дорогу и устремлялись в пустыню. Солнце еще катилось по краю яркого моря, но уже растворялось в нем, как краска. Горело море, горели облака, и, казалось, даже воздух был синим и красным. Остывающие дюны, точно живые существа, дышали сухим жаром.
Сонька остановилась, глядя в неистовое пекло красок. Не часто на закате царил такой хаос застывших молний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11