Мураками Харуки
Принцессе, которой больше нет
Харуки Мураками
Принцессе, которой больше нет
Красивая девушка, хватившая родительской любви и избалованная настолько, что последствия уже необратимы, имеет особый талант портить настроение другим людям.
Я был тогда молод (двадцать один год, а может двадцать два), и эта ее черта меня неприятно задевала. По прошествии лет думаешь: наверное, делая по привычке больно другим, сама себе она тоже делала больно. А может, еще просто не научилась управлять собой. Если бы кто-нибудь сильный, стоящий на земле тверже, умело вскрыл бы ее в нужном месте и выпустил наружу ее "эго", ей наверняка полегчало бы. Она, если разобраться, тоже нуждалась в помощи.
Но вокруг нее не было ни одного человека сильнее. А я - что я... В молодости до таких вещей не додумываешься. Мне было неприятно - вот и все.
Когда она почему-то - а часто и безо всякой причины - преисполнялась решимости кого-нибудь уделать, этому не мог сопротивляться даже собравший всю свою армию король. Яд ее был безотказен - на глазах у всей публики она мастерски заманивала жертву в глухой угол, припирала там к стене и красиво размазывала по ней лопаткой, как хорошо разваренную картошку. Останки бывали не толще папиросной бумаги. Даже сегодня, вспоминая это, я признаю ее несомненный талант.
И не то, чтобы она была классным, искушенным в логике оратором - нет, просто она моментально чуяла, где у человека самые уязвимые места. Подобно дикому зверю, она припадала на брюхо в ожидании подходящего момента, а когда он наступал, вцеплялась жертве в мягкое горло, чтобы разорвать его. Очень часто ее слова были умелым жульничеством, ловкими натяжками - так что уже после, перебирая в памяти проигранную битву, как самому несчастному, так и нам, сторонним наблюдателям, оставалось только чесать в затылках. Но главное - она завладевала чувствительными точками, после чего становилось невозможно пошевелиться. В боксе это называется "остановка ног" - ситуация, когда остается лишь рухнуть на маты. Сам я, к счастью, экзекуции не подвергся ни разу, но созерцать это зрелище пришлось не единожды. Его нельзя было назвать спором, перебранкой или ссорой. Это было просто кровавое, зверское убийство - только что не физическое.
Я терпеть ее не мог в такие минуты, а парни вокруг по той же самой причине ее высоко ценили. "Девчонка способная, не дура", - думали они - и тем самым поощряли ее наклонности. Получался порочный круг. Выхода не было. Как в той сказке про негритенка, где три тигра бегали друг за другом вокруг пальмы, пока не расплавились.
В компании были и другие девчонки, но что они про нее говорили или думали - мне, увы, неизвестно. Я не был своим в их кругу, имел скорее статус "гостя" - и ни с кем не общался настолько тесно, чтобы выведать потаенные мысли этих девчонок.
По большей части их объединяли горные лыжи. Необычная эта компания была сбита из членов горнолыжных клубов трех университетов. В зимние каникулы они уезжали на долгие сборы, а в другое время собирались для тренировок, выпивки и поездок к морю. Было их двадцать два человека, а может, двадцать три - и все симпатичные ребята. Очень симпатичные и доброжелательные. Но сейчас я пытаюсь вспомнить кого-нибудь из них, хотя бы одного - и не могу. Они все перемешались у меня в голове, растаяли, как шоколад, никого не выделить и не различить. Она одна стоит особняком.
Меня лыжи не интересовали, можно сказать, совершенно. Но один мой школьный друг был близок с этими ребятами - а я в силу некоторых причин целый месяц дармоедом жил у него в квартире, познакомился там с ними, и они меня сразу сочли своим. Думаю, здесь сыграло роль еще и то, что я умел подсчитывать очки в маджонге. Так или иначе, относились они ко мне очень по-доброму и даже звали с собой кататься. Я отказывался, говорил, что мне ничего не интересно, кроме отжиманий от пола. А сегодня думаю, что зря так говорил.
Они были по-настоящему добрыми людьми. Даже если бы я и вправду любил отжимания гораздо больше лыж, говорить так не стоило.
Приятель, у которого я жил, был от нее без ума - с самого начала и до тех пор, покуда хватает моей памяти. Она и в самом деле принадлежала к тому типу, который сводит с ума большинство мужчин. Даже я - встреться мы с нею при немножко других обстоятельствах - мог бы влюбиться с первого взгляда.
Изложить на бумаге, в чем состояла ее привлекательность - задача сравнительно нетрудная. Для исчерпывающего представления о ней достаточно отметить три момента, а именно: a). ум, б). переполненность жизненной силой и в). кокетливость.
Невысокая, худенькая, отлично сложенная, энергия из нее так и била. Глаза блестели. Рот прорезан одной упрямой прямой линией. На лице обычно держалось будто бы недовольное выражение, но иногда она приветливо улыбалась - и тогда весь воздух вокруг нее моментально смягчался, точно произошло какое-то чудо.
Я не пытался испытывать никаких чувств к ее наружности, но мне нравилось, как она улыбается. Так что нельзя утверждать, что я не влюбился бы в нее ни при каких обстоятельствах. Совсем давно, еще школьником, я видел в учебнике английского такую фразу: "схваченный весной" (arrested in a springtime) - так это как раз про ее улыбку. Смог бы разве кто-нибудь ругать теплый весенний денек?
Своего парня у нее не было, но трое из компании - и мой приятель, конечно, среди них - горели к ней страстью. Она же никого из троих особенно не выделяла, умело манипулировала всеми в зависимости от обстоятельств. Да и сами эти трое, по крайней мере внешне, друг другу на ноги не наступали, вели себя вежливо и казались вполне веселыми. К этой картине я привыкнуть не мог - но, в конце концов, то были чужие проблемы, меня они не касались. Я не лезу куда попало со своим мнением.
С первого взгляда она мне сильно не понравилась. В вопросах испорченности, как мне и полагалось, я был большим авторитетом, и определить, до какой степени она испорчена, никакого труда не составило. Ее и баловали, и нахваливали, и оберегали, и задаривали - всего этого было с лихвой. Но проблема тем не ограничивалась. Разные потакания и деньги на карманные расходы еще не есть решающий фактор в том, чтобы ребенок испортился. Самое главное: кто отвечает за то, чтобы ребенка не облучали всевозможные деформированные эмоции, вызревающие в окружающих взрослых. Если все отступились от этой ответственности и ребенок видит вокруг одни умильные лица, то такой ребенок определенно испортится. Это как сильные ультрафиолетовые лучи, что поджаривают обнаженное тело на полуденном летнем пляже - нежному, новорожденному "эго" наносится непоправимый вред. Вот в чем основная проблема. А то, что ребенка балуют или дают слишком много денег - это лишь побочный, сопутствующий элемент.
Когда мы с нею первый раз увиделись и обменялись двумя-тремя словами, а после я немножко за ней понаблюдал - мне, откровенно говоря, стало совсем тошно. Пусть даже причина и не в ней, думал я, а в ком-то другом - все равно не надо так себя вести. Пусть даже человеческие "эго" сильно разнятся и в принципе уродливы по определению - ей все-таки стоит сделать хоть какое-то усилие. Так что я тогда решил если и не избегать ее, то хотя бы не сближаться больше, чем это нужно.
Из разговора с одним человеком я узнал, что семейство ее с токугавских времен держит знаменитую первоклассную гостиницу - в префектуре Исигава или где-то в тех краях. Ее брат был намного старше, и поэтому ее воспитывали бережно, как единственного ребенка. Отличница и к тому же красавица, любимица учителей и предмет внимания одноклассников - вот что за жизнь была у нее в школе. Разговор этот я вел не с ней самой, так что неясно, где тут кончается истина - но все довольно правдоподобно. Кроме того, еще маленькой она начала учиться на фортепиано и здесь тоже дошла до приличного уровня.
Только раз у кого-то в гостях я слышал, как она играет. В музыке я разбираюсь не слишком хорошо и кроме эмоциональной глубины исполнения мне трудно что-либо оценить. Она касалась клавиш отрывисто, как танцуя, и ни в одной ноте не было ни малейшей ошибки.
Само собой, окружающие прочили ей консерваторию и карьеру профессиональной пианистки, как вдруг она, вопреки всем ожиданиям, без сожаления забросила фортепиано и поступила в художественный институт. А там стала изучать дизайн и окраску кимоно. Для нее это была совершенно незнакомая сфера, но ее выручала интуиция, впитанная с детства, - ведь она росла, окруженная старинной одеждой. И в этой области она обнаружила талант, и здесь ее заметили. Короче говоря, за что бы она ни бралась, все у нее получалось лучше, чем у остальных. Лыжи, плавание, парусный спорт везде она была на высоте.
И по этой причине никто вокруг не мог ткнуть пальцем и сказать: вот здесь у нее слабое место. Ее нетерпимость объясняли артистическим темпераментом, а истерические наклонности списывали на повышенную сенсибильность. Так она стала в компании королевой. Жила в Нэдзу, в стильном многоквартирном доме, где ее отец в порядке борьбы с налогами снимал четырехкомнатную квартиру, якобы для работы. Когда случалось настроение, молотила по фортепьяно; шкаф был битком набит новыми нарядами. Стоило ей хлопнуть в ладоши (выражаясь фигурально, конечно), как несколько любезных поклонников оказывались рядом, чтобы помочь. Многие верили, что в будущем она добьется изрядных успехов в своей специальности. Тогда казалось, что не существует решительно ничего, что могло бы помешать ее движению вперед. "Тогда" - это примерно в семидесятом или семьдесят первом году.
Один раз, при странных обстоятельствах, я ее обнимал. Это не значит, что я занимался с ней сексом - просто физически обнимал, не более. Дело было так:
мы напились и спали вповалку, а потом оказалось, что она как раз возле меня.
Ситуация самая обычная. Однако даже сейчас я помню все на удивление отчетливо.

Я проснулся в три часа ночи и вдруг увидел, что она лежит со мной под одним одеялом и сладко посапывает. Было начало июня, самый сезон для спанья вповалку - но, поскольку за неимением матрацев мы улеглись прямо на татами, то все суставы теперь ныли, несмотря на молодость. К тому же моя левая рука была у нее вместо подушки - я не мог ею даже пошевельнуть. Жутко, безумно хотелось пить, но скинуть ее голову с руки не было никакой возможности.
Тихонько обнять ее за шею, приподнять голову и высвободить руку - тоже никак. В самый разгар этой операции она могла бы проснуться и истолковать мои действия совершенно неверно - разве смог бы я такое вынести?
В общем, немножко поразмыслив, я решил ничего не делать и подождать, пока ситуация изменится. Вдруг она будет ворочаться? Я тогда изловчился бы, вытащил из-под нее руку и сходил бы попить. Но она даже не вздрагивала.
Повернувшись лицом ко мне, она дышала размеренно и методично. Рукав моей рубашки от ее теплого дыхания намок, и мне было странно и щекотно.
Думаю, я прождал так пятнадцать или двадцать минут. Она все не шевелилась, и в конце концов я примирился с невозможностью дойти до воды. Терпеть жажду было трудно, но смерть от нее пока не грозила. Изо всех сил стараясь не шевелить левой рукой, я повернул голову и, заметив чьи-то сигареты и зажигалку, валявшиеся в изголовье, потянулся за ними правой. После чего, прекрасно понимая, что это только усилит жажду, закурил.
На самом же деле, когда я кончил курить и засунул окурок в ближайшую банку из-под пива, случилось чудо - жажда слегка отступила. Я вздохнул, закрыл глаза и попытался снова уснуть. Рядом с квартирой проходила скоростная автострада; звук плоских, словно раздавленных, шин полночных грузовиков за тонким стеклом окна слегка сотрясал воздух в комнате, проникая в нее и смешиваясь с сопением и похрапыванием нескольких человек. Меня посетила мысль, которая обычно посещает проснувшегося посреди ночи в чужом доме: "А что я, собственно, здесь делаю?" И в самом деле - никакого смысла, просто полный ноль.
Вконец запутавшись в отношениях со своей подругой, я оказался на улице и нагрянул жить к приятелю. Не занимаясь лыжами, влился в какую-то непонятную лыжную компанию. И теперь, в довершение всего, рука моя служит подушкой девчонке, которая нравиться мне никак не может. Подумать обо всем этом - сущая тоска. Думаешь: да разве этим надо сейчас заниматься? Но когда дело доходит до вопроса, чем же именно надо заниматься, никакого ответа не вырисовывается.
Я отказался от мысли заснуть, снова открыл глаза и бездумно уставился на фонарик светлячка, болтавшегося под потолком. Тут она заворочалась у меня на левой руке. Однако, руку не выпустила, а наоборот, как-то скользнула в мою сторону и тесно ко мне прижалась. Ее ухо пришлось на кончик моего носа; чувствовался еще не выветрившийся аромат одеколона и едва заметный запах пота. Слегка согнутые ноги ее лежали у меня на бедре. Дышала она так же, как и раньше, спокойно и методично. Теплое дыхание долетало до моего горла, а в такт ему поднималась и опускалась мягкая грудь, упиравшаяся мне в бок. На ней была облегающая рубашка из джерси, заправленная в юбку-клеш, и я мог четко прочувствовать все линии ее тела.
Положение было странное до невозможности. При ином раскладе, с другой девчонкой, разве не смог бы я от души порадоваться такому повороту? Но с нею я впадал в смятение. Честно говоря, я вообще понятия не имел, что придумать в подобных обстоятельствах. Да тут и никакая придумка не помогла бы - слишком уж дурацкая ситуация. К тому же, еще больше усугубляя картину, мой пенис, прижатый ее ногой, начал понемногу твердеть.
Она по-прежнему сопела в том же духе - но, думал я, она ведь должна прекрасно улавливать изменения формы моего пениса. Чуть погодя, будто бы нисколько и не просыпаясь, она тихонько просунула руку и обняла меня за спину, а потом чуть повернулась у меня на руке. Теперь ее грудь еще теснее прижалась к моей, а пенис прижался к мягкому низу ее живота. Положение стало хуже некуда.
Загнанный в такую вот ситуацию, я, конечно, в известной мере на нее злился - но вместе с тем объятия красивой женщины несут в себе элемент некоего жизненного тепла, - и меня всего обволакивало это одуряющее, газообразное чувство. Никуда уже не убежать. Она отлично чувствовала все мое душевное состояние, и от этого я снова злился - но перед лицом чудовищного дисбаланса, который являл мой распухший пенис, злость теряла всякий смысл.
Плюнув на все, я закинул свободную руку ей за спину. Теперь окончательно получалось, что мы обнимаемся.
Однако и после этого мы оба делали вид, что крепко спим. Я чувствовал своей грудью ее грудь, она ощущала областью чуть ниже пупка мой твердый пенис - и мы долго лежали, не шевелясь. Я разглядывал ее маленькое ухо и линию мягких волос, она не сводила глаз с моего горла. Притворяясь спящими, мы думали об одном и том же. Я представлял, как мои пальцы проскальзывают в ее юбку, а она - как расстегивает молнию на моих брюках и дотрагивается до теплого, гладкого пениса. Чудесным образом мы могли прочитывать мысли друг друга.
Очень странное ощущение. Она думала о моем пенисе. И пенис мой, о котором она думала, казался мне совершенно не моим, а чьим-то чужим. Однако, что ни говори, то был мой пенис. А я думал о маленьких трусиках под ее юбкой и о жаркой вагине под ними. И возможно, что она ощущала свою вагину, о которой я думал, так же, как я ощущал свой пенис, о котором думала она. Хотя кто его знает - может, девчонки ощущают свои вагины совершенно иначе, чем мы свои пенисы? В подобных вещах я не очень разбираюсь.
Но и после долгих колебаний я не сунул пальцев к ней в юбку, а она не расстегнула молнии на моих штанах. Тогда казалось, что сдерживать это неестественно, но в конечном счете, я думаю, все было правильно. Я боялся, что если дать ситуации толчок к развитию, то она загонит нас в лабиринт неминуемой страсти. И она чувствовала, что я этого боюсь.
Обнявшись так, мы лежали минут тридцать, а когда утро осветило комнату до самых дальних углов, оторвались друг от друга. Но и оторвавшись от нее, я чувствовал, как в воздухе вокруг меня плавает запах ее кожи.

С тех пор я с нею ни разу не встречался. Она нашла квартиру в пригороде, переехала туда и так отошла от этой странной компании. Я бы даже сказал, очень странной - но это исключительно мое мнение; сами-то они, наверное, никогда себе странными не казались. Думаю, в их глазах мое бытие выглядело куда более странным.
После этого я несколько раз встречался с моим добрым товарищем, давшим мне приют, и мы, конечно же, говорили о ней - но я не могу вспомнить, что это были за разговоры. Боюсь, просто бесконечные переливания из пустого в порожнее. Товарищ этот закончил университет, уехал к себе в Кансэй, и мы с ним перестали видеться. А потом прошло двенадцать или тринадцать лет, и я постарел ровно на столько же.
У старения есть одно преимущество:
1 2