Интересно, сколько времени прошло? Встречу с Дружищем Кваком я, пожалуй, уже прохлопал. Катагири искал глазами в палате часы, но без очков ничего толком вокруг не видел.
— Извините? — обратился он к медсестре.
— Наконец-то вы пришли в себя. Как хорошо! —воскликнула та.
— Не подскажете, который час? Медсестра посмотрела на свои часики:
— Четверть десятого.
— Вечера?
— Нет, утра.
— Четверть десятого? — приподняв с подушки голову, хрипло переспросил Катагири. Он не узнал своего голоса. — Четверть десятого утра восемнадцатого февраля?
— Да. — Медсестра на всякий случай повторно бросила взгляд на Электронный циферблат. — Сегодня восемнадцатое февраля тысяча девятьсот девяносто пятого года.
— Утром в Токио случаем не было сильного землетрясения?
— В Токио?
— В Токио.
Медсестра покачала головой:
— Насколько мне известно, никаких сильных землетрясений не происходило.
Катагири с облегчением вздохнул. Как бы там ни было, катастрофы избежать удалось.
— Кстати, как там моя рана?
— Рана? — удивилась медсестра. — Какая рана? О чем вы?
— Об огнестрельной ране.
— Огнестрельной?
— В меня стреляли. Из пистолета. Недалеко от входа в банк. Молодой парень. Кажется, попал в правое плечо.
Медсестра кисло улыбнулась:
— Ну что мне с вами делать? Никто в вас не стрелял.
— Не стрелял? Правда?
— Такая же правда, как и то, что сегодня утром в Токио не было землетрясения.
Катагири растерялся:
— Тогда почему я в больнице?
— Вчера вечером в квартале Кабуки вас обнаружили на дороге без сознания. Ран никаких нет. Вы просто потеряли сознание и упали. Причина пока неизвестна. Скоро начнется обход, придет врач. Попробуйте спросить у него.
Обморок? Катагири видел собственными глазами выстрел из дула пистолета, направленного на него. Он поглубже вдохнул и попытался сосредоточиться. Сначала нужно упорядочить факты. Вышло вот что:
— Получается, что со вчерашнего вечера я на больничной койке. Потеряв сознание…
— Именно, — ответила медсестра. — Вчера ночью вас мучили жуткие кошмары. Причем, сдается, не один и не два. Вы несколько раз вскрикивали «Дружище Квак». Это что, прозвище вашего приятеля?
Катагири закрыл глаза, прислушиваясь к биению собственного сердца. Медленно, однако равномерно оно задавало ритм жизни. До каких пор это — реальность, и откуда начинается фантазия? Действительно ли существует Дружище Квак, который сразился с Дружищем Червяком и предотвратил землетрясение? Или все это — плод моей чрезмерной фантазии? Этого Катагири не знал.
Вечером в палату заявился Дружище Квак. Когда Катагири открыл глаза, тот сидел при слабом свете на стальном стуле, прислонившись к стене. Выглядел он очень усталым. Его выпуклые глаза были закрыты, меж зеленых век оставалась лишь узкая щелочка. Он спал.
— Дружище Квак, — позвал его Катагири.
Тот медленно открыл глаза. Большое белое брюхо с каждым вдохом раздувалось и снова опадало. Катагири сказал:
— Как мы и договаривались, я собирался прийти в полночь в бойлерную. Но вечером произошло непредвиденное событие, и я оказался в этой палате.
Дружище Квак едва заметно кивнул:
— Я знаю. Но все в порядке. Беспокоиться не о чем. Вы мне помогли, чем смогли.
— Помог?
— Да. Вы изо всех сил спасали меня во сне. Благодаря чему я выстоял в битве с Дружищем Червяком. И все это — с вашей помощью.
— Ничего не понимаю. Я долго пролежал без сознания. Вот с этой самой капельницей. Что со мной происходило во сне, совершенно не помню.
— Ну и хорошо. Этого лучше не помнить. В любом случае, вся жестокая схватка происходила в воображении. Это и есть наше поле битвы. Мы там побеждаем, мы там проигрываем. Естественно, всему нашему существу есть предел, и в конечном итоге мы, проиграв, уходим. Как прекрасно заметил Эрнест Хемингуэй, ценность нашей жизни определяется не по тому, как мы побеждаем, а по тому, как проигрываем. Мы с вами смогли спасти Токио от разрушения. Сто пятьдесят тысяч человек избежали смерти. Причем никто ничего даже не заметил. Мы добились своего.
— Как вы сломили Дружище Червяка? И какова была моя роль?
— Мы бились не на жизнь, а на смерть. Мы… — Дружище Квак умолк, затем глубоко вздохнул и продолжал: — Мы с вами собрали все свои силы, всю свою волю. Кромешная темнота была на руку Дружищу Червяку. Вы приготовили педальный генератор и изо всех сил заливали подземелье ярким светом. Дружище Червяк попытался было вас изгнать, натравив на вас мрачных призраков. Но вы — выстояли. Жестоко схватились мрак и свет. В лучах вашего света я сражался с Дружищем Червяком. Он обвился вокруг меня и поливал липким раствором страха. Но я рвал его в клочья. Однако он не умер, а только расчленился. И вот… — Дружище Квак умолк. Затем, как показалось, заговорил из последних сил: — Федор Достоевский с нежностью описывал брошенных Богом людей. Это жестокий парадокс — когда Бог бросает людей, создавших Его самого, однако и в нем Достоевский выискивал ценность человеческого бытия. Сражаясь во мраке с Дружищем Червяком, я мимоходом вспомнил «Белые ночи» Достоевского. Я… — замялся Дружище Квак. — Ничего, если я немного посплю? Устал.
— Нужно хорошенько выспаться.
— Я не смог разбить Дружища Червяка, — закрывая глаза, промолвил Дружище Квак. — Предотвратить землетрясение смог, но в самой битве с Дружищем Червяком лишь добился ничьей. Я ранил его, он — меня… Однако я, господин Катагири…
— Что?
— Я — самый что ни на есть чистый Дружище Квак, и вместе с тем я — олицетворение недружищекваковского мира.
—Я этого не понимаю.
— Я тоже не понимаю, — продолжал Дружище Квак с закрытыми глазами. — Просто мне так кажется. Не все то правда, что мы видим. Мой враг — я сам внутри себя. Внутри меня есть «не я ». В голове — муть. Подъезжает паровоз. Но я хочу, чтобы вы меня поняли.
— Дружище Квак, ты устал. Тебе нужно отдохнуть. Выспишься — и все будет в порядке.
— Господин Катагири, у меня мутнеет в голове. Но если… я…
Слова покинули Дружища Квака, и он впал в кому. Почти до пола свисали его длинные лапы, плоский рот слегка приоткрылся. А Катагири напряг глаза и пригляделся: все тело огромной лягушки было покрыто ранами. Исполосованная бесцветными шрамами кожа, часть головы откушена…
Катагири долго смотрел на укутанного в толстую пелену сна Дружища Квака и решил для себя: выйдя из больницы, он непременно прочтет «Анну Каренину» и «Белые ночи» Достоевского. Чтобы потом можно было не спеша поговорить с Дружищем Кваком о литературе.
Спустя какое-то время Дружище Квак зашевелился. Катагири сначала подумал, что он ворочается во сне. Но не тут-то было. Дружище Квак зашевелился неестественно, будто сзади кто-то дергал за ниточки огромную игрушку. У Катагири перехватило дыхание. Что же будет дальше? Он хотел встать и поддержать Дружиша Квака. Но все тело его затекло и не слушалось.
Вскоре над глазом Дружиша Квака образовалась большая опухоль и стала расти. Затем опухоли появились на плече, под мышками, и вот уже все лягушачье тело стало сплошной язвой. Что произойдет дальше, Катагири даже представить себе не мог. Он, затаив дыхание, наблюдал.
Вдруг одна из язв с треском лопнула, кожица в том месте отскочила, потекла густая жидкость, разнеслась жуткая вонь. Вслед за первой начали лопаться и остальные язвы. Сразу из двадцати-тридцати мест стены окатила гнойная жидкость с липкими кусками кожи. Тесную палату окутал нестерпимый смрад. На месте язв открылись черные дыры, из которых наружу полезли разные личинки — большие и маленькие, вялые, белые. За ними последовали сороконожки — они противно перебирали своими бесчисленными лапками. Казалось, насекомым не будет конца. Тело Дружиша Квака — то, что прежде им было, — все кишело этими тварями из мрака. Упали на пол два огромных глаза. Черные жуки с крепкими челюстями набросились на поживу. Полчища червей, будто наперегонки, устремились вверх по больничным стенам и вскоре захватили потолок. Они затмили собой свет лампы, проникли даже в противопожарный датчик.
Весь пол тоже устилали насекомые. Они облепили лампочку торшера, и комнату окутал мрак. Кровать они тоже не миновали. Сотни тварей забирались в постель Катагири, ползали по его ногам, проникали под пижаму, в пах. Маленькие личинки и черви набивались в задний проход, в уши, в нос. Сороконожки разжимали ему челюсти и одна за другой ныряли в глотку. Катагири в отчаянии закричал.
Щелкнул выключатель, палату залил яркий свет.
— Господин Катагири? — послышался голос медсестры. Он открыл глаза. Все тело было мокрым от пота, будто его окатили из ведра. Никаких насекомых — лишь тело зудит от их скользких прикосновений. — Опять кошмар? Бедненький вы.
Сестра быстро приготовила раствор и вколола ему в руку. Катагири сильно и глубоко вдохнул, затем выдохнул. Сердце колотилось.
— Что вам такое снится?
Где сон, где реальность — эту грань он уловить не мог.
— Не все то правда, что мы видим, — сказал сам себе Катагири.
— Точно, — улыбнувшись, подхватила медсестра. —Особенно, что касается снов.
— Дружище Квак, — пробормотал он.
— Что он такого сделал, этот ваш Дружище Квак?
— Он один спас Токио от землетрясения.
— Вот и славно, — согласилась медсестра и поменяла капельницу. — Вот и хорошо. Куда еще для Токио бед? Расхлебать бы то, что есть.
— Но Дружище Квак погиб и его больше нет. Или вернулся в муть. И больше сюда не придет.
Медсестра улыбнулась и промокнула лоб Катагири:
— Вы, кажется, любили этого самого Дружища Квака.
— Паровоз, — слабеющим языком произнес Катагири. — Сильнее всех.
Закрыл глаза и погрузился в тихий сон без сновидений.
Медовый пирог

1
— Медведь Масакити набрал столько меда, что есть —не переесть. Перелил его в ведерко, спустился с гор и пошел в город его продавать. Масакити был известным бортником.
— А откуда у медведя ведерко? — спросила Сара.
— Просто было и все. Валялось на дороге, вот он и подобрал. Подумал, когда-нибудь пригодится, — объяснил Дзюнпэй.
— Вот и пригодилось.
— Точно. Медведь Масакити пошел в город, приглядел на площади местечко, выставил табличку «Вкусный натуральный мед, полный стакан — 200 иен» и начал торговлю.
— Что, медведь умеет писать?
— Ноу. Писать медведи не умеют, — сказал Дзюнпэй. — Он попросил одного мужичка, стоявшего рядом. Тот и написал ему карандашом.
— А деньги считать он умеет?
— Йес. Деньги считать умеет. Масакити с детства жил у людей. Там и научился говорить и считать деньги. Он смышленый.
— Значит, он отличается от обычных медведей?
— Ага, от обычных немного, но отличается. Масакити — медведь особенный. Поэтому его сторонятся медведи неособенные.
— Что значит «сторонятся»?
— Ну, значит, говорят: «Смотри, кого он из себя строит» — и стараются с ним не дружить. Не могут с ним поладить. Особенно не любит Масакити дебошир Тонкити.
— Бедный Масакити.
— Действительно бедный. Хотя… по виду он медведь, но люди так не считают. Говорят: «Ты умеешь и деньги считать, и на человеческом языке говорить». Но ни те ни другие полностью своим его не признают.
— Бедный, бедный Масакити. А друзей у него нет?
— Друзей — нет. Медведь ведь в школу не ходит. Где же ему найти себе друзей?
— У Сары в садике друзья… есть.
— Конечно, — сказал Дзюнпэй, — конечно, у Сары есть друзья.
— А у Дзюн-тяна есть друзья? — Саре было лень произносить полное «дядя Дзюнпэй» и она звала его просто «Дзюн-тян».
— Папа Сары — мой самый лучший друг. И мама тоже очень хороший друг.
— Хорошо… когда есть друзья.
— Точно — сказал Дзюнпэй. — Хорошо, когда есть друзья. Твоя правда.
Дзюнпэй часто рассказывал Саре перед сном только что придуманные истории. Когда она чего-то не понимала — задавала вопросы. Дзюнпэй обстоятельно отвечал на каждый. Вопросы все как на подбор: острые и глубокие. Обдумывая ответ, Дзюнпэй выкраивал время, чтобы сочинить продолжение.
Саёко принесла дочери теплое молоко.
— История про медведя Масакити, — пояснила Сара матери. — Масакити известный бортник, но друзей у него нет.
— Масакити большой? — спросила у Сары Саёко. Та растерянно взглянула на Дзюнпэя:
— Масакити большой?
— Не то чтобы очень, — ответил Дзюнпэй. — Я бы даже сказал, мелковатый. Примерно с Сару. Характером спокойный. Панк и хард-рок не слушает. Любит в одиночестве наслаждаться Шубертом.
Саёко замычала «Форель».
— А как Масакити слушает музыку? У него что, есть компакт-диск-плейер? — спросила Сара у Дзюнпэя.
— Нашел где-то на земле магнитолу. Подобрал, принес домой.
— Что-то слишком много в лесу потерянных вещей… — с подозрением заметила Сара.
— Ну, там это… слишком крутой обрыв. У людей начинает кружиться голова, вот они и сбрасывают все лишнее. «Больше не могу. Тяжело. Сейчас умру. Зачем мне это ведро? И магнитола тоже». Вот так и лежат нужные вещи на дороге.
— Как я их понимаю, — сказала Саёко, — когда хочется все бросить.
— А Сара — нет.
— Потому что ты маленькая жадина, — сказала дочери Саёко.
— Никакая я не жадина, — запротестовала та.
— Это потому, что Сара еще маленькая и очень шустрая, — поправил Саёко Дзюнпэй. — Так, а теперь быстро пьем молоко. Выпьешь — буду рассказывать дальше.
— Хорошо, — ответила Сара, взяла в обе руки стакан с молоком и аккуратно его выпила. — Интересно, почему Масакити не печет медовый пирог и не продает его? Горожанам медовые пироги понравятся гораздо больше простого меда.
— Хорошая мысль! От пирогов больше дохода, — рассмеялась Саёко.
— Перекраиваем рынок в погоне за добавочной стоимостью. Из этого ребенка выйдет неплохой предприниматель, — сказал Дзюнпэй.
Сара улеглась снова, однако уснула только около двух. Дзюнпэй и Саёко убедились, что она уже спит, и пошли на кухню, где уселись на кухне друг напротив друга, разлив пополам банку пива. Саёко быстро хмелела, а Дзюнпэю еще предстояло ехать до своего района Ёёги-Уэхара.
— Извини, что потревожила тебя среди ночи, — сказала Саёко. — Но я на самом деле просто не знала, что делать. Совсем замаялась… А кто еще может успокоить Сару, кроме тебя? Кану звонить бесполезно.
Дзюнпэй кивнул, сделал глоток и отправил в рот крекер, лежавший на тарелке:
— Обо мне можешь не беспокоиться. Все равно я не сплю до рассвета. К тому же ночью дороги пустые — доберусь быстро.
— Работал?
— Да так…
— Рассказ сочинял?
Дзюнпэй кивнул.
— Продвигается?
— Как обычно. Сочиняю рассказ. Который напечатают в литературном альманахе. Который никто не будет читать.
— Я читаю все твои рассказы.
— Спасибо. Ты добрая, — сказал Дзюнпэй. — Но раз уж мы об этом заговорили, знаешь, сама форма рассказа чем дальше, тем быстрее устаревает, как несчастная логарифмическая линейка. Но это ладно. Давай поговорим о Саре. С ней такое раньше бывало?
Саёко кивнула:
— Если бы только «бывало». Почти каждый день: просыпается среди ночи и закатывает истерику. Вся дрожит. И ревет, как ни успокаивай. Сил моих больше нет.
— Как думаешь, в чем причина?
Саёко допила пиво и в упор посмотрела на опустевший стакан.
— По-моему, насмотрелась новостей о землетрясении. Для четырехлетнего ребенка они чересчур. И просыпаться по ночам стала как раз после того, как закончились толчки. Сара говорит, что к ней приходит какой-то незнакомый дядька. Дядька-землетряс. Якобы он будит ее, чтобы посадить в маленькую коробочку. А там такая коробочка, что человеку никак не поместиться. И вот Сара упирается изо всех сил, а он тянет ее за руку и давай засовывать — только кости хрустят. Тут Сара кричит и просыпается.
— Дядька-землетряс?
— Да, долговязый такой и старый. Сара как увидит его, включает везде свет и начинает искать по всему дому: в шкафах, на обувной полке, под кроватью, в выдвижных ящиках. Я говорю ей, что это сон, но она не верит. И засыпает только после того, как убедится, что тот нигде не прячется. Но это — минимум через два часа. А мне после этого уже не до сна. Уже шатает от хронического недосыпа. О работе вообще молчу.
Саёко так откровенничала нечасто.
— Старайся, чтобы она не смотрела новости, — сказал Дзюнпэй. — И вообще лучше какое-то время совсем не подпускать ее к телевизору. Сейчас по всем каналам сплошное землетрясение.
— Да мы почти и не смотрим. Но уже не помогает. Все равно дядька-землетряс ее в покое не оставляет. Ходили к врачу, а тот лишь выписал что-то успокоительное, вроде снотворного.
Дзюнпэй задумался.
— Если хочешь, давай в воскресенье сходим в зоопарк. Сара хочет разок взглянуть на настоящего медведя.
Саёко прищурилась и посмотрела в лицо Дзюнпэю:
— Хорошая мысль. Может, хоть как-то на нее повлияет. Давно мы никуда не ходили вчетвером. Позвонишь Кану сам, ладно?
Дзюнпэю тридцать шесть. Он родился в городе Нисиномия префектуры Хлого. Вырос в тихом квартале на берегу реки Сюкугава. Отец его владел двумя магазинами часов и ювелирных изделий в Осаке и Кобэ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12