впрочем, подкрашенная кожа и начинающая седеть борода скрывали эту усталость, превращая Брайсона в Джамиля Аль-Муалима, сирийского специалиста по военному снаряжению.
Удивление – это такое чувство, которое не может длиться долго. Брайсон почувствовал, что его потрясение постепенно сменяется раздражением, переходящим в гнев. Очевидно, он угодил в эпицентр внутренней грызни агентств по поводу законности методов Директората.
– Очаровательно, – сухо заметил Брайсон, в конце концов нарушив молчание. – Но я полагаю, что вам стоит обсуждать этот вопрос с другими людьми. Теперь я занимаюсь исключительно чтением лекций – я думаю, что вам это известно.
Данне дружески похлопал Брайсона по плечу, явно пытаясь успокоить своего гостя.
– Друг мой, вопрос не в том, что нам известно. Он заключается в том, что известно вам, – и еще более в том, что вам неизвестно. Вы верите, что отдали пятнадцать лет жизни ради службы своей стране. – Данне повернулся и впился в Брайсона пронзительным взглядом.
– Я знаю, что я делал, – спокойно и твердо отозвался Брайсон.
– А вот тут вы, к сожалению, ошибаетесь. Что, если я скажу вам, что на самом деле Директорат не является организацией, состоящей на службе у правительства Соединенных Штатов? И никогда ею не являлся. А даже прямо наоборот.
Данне откинулся на спинку стула и пригладил растрепавшуюся копну седых волос.
– Черт подери! Я понимаю, что вам нелегко это слышать. Но и мне нелегко это говорить – честно вам признаюсь. Двадцать лет назад мне довелось разбираться с одним парнем. Он считал, что работает на Израиль, и держался, как настоящий фанатик. Мне пришлось объяснить парню, что его надули. Что на самом деле он получал плату за свою службу от Ливии. Все пароли, все связные, встречи в тель-авивских гостиницах – все это было частью интриги. Достаточно неуклюжей, по правде говоря. В любом случае, нечего ему было вести двойную игру. Но мне даже стало жаль этого парня, когда он узнал, на кого на самом деле работал. Я никогда не забуду, какое у него сделалось лицо.
Брайсон почувствовал, что краснеет.
– А эта чертовщина тут при чем?
– На следующий день мы должны были передать его в министерство юстиции для закрытого судебного заседания. Но прежде, чем мы успели это проделать, парень застрелился.
На одном из экранов возникло другое изображение.
– Это человек, который завербовал вас, – верно?
Это была фотография Герберта Вудса, одного из преподавателей Стэнфорда, консультанта Брайсона и выдающегося ученого. Вудс всегда нравился Брайсону за свою исключительную способность к языкам – он бегло говорил на дюжине – и непревзойденную память. А еще, возможно, и потому, что не походил на сложившийся стереотип сутулого ученого. В здоровом теле здоровый дух – Вудс вполне подходил под это определение.
Экран померк, потом на нем появилась не очень качественная фотография молодого Вудса. Вудс стоял на улице – Брайсон тут же узнал московскую улицу Горького, которой после окончания «холодной войны» вернули ее дореволюционное название. Тверская.
Брайсон рассмеялся, не скрывая своего отношения к этой нелепости.
– Чушь какая! Вы собираетесь открыть мне тот ужасающий факт, что Герб Вудс в молодости симпатизировал коммунистам? Мне очень жаль, но вы зря старались: об этом и так все знают. Вудс никогда не скрывал своего прошлого. Именно поэтому он и сделался таким убежденным антикоммунистом: он на собственном опыте проверил, какой притягательной может быть вся эта дурацкая утопическая риторика.
Данне покачал головой, и на лице его появилось загадочное выражение.
– Возможно, я чересчур забегаю вперед. Чуть раньше я вам сказал, что все, чего я от вас хочу, – это чтобы вы меня выслушали. Вы ведь теперь у нас историк, так? Тогда, надеюсь, вы меня простите, если я прочту вам небольшой урок по истории. Вы, конечно же, знаете о «Тресте»?
Брайсон кивнул. «Трест» считался величайшей шпионской операцией двадцатого столетия. Эта операция внедрения, задуманная Феликсом Дзержинским, длилась семь лет. Вскоре после русской революции ЧК, советская спецслужба, выросшая позднее в КГБ, втайне создала мнимую группу инакомыслящих, куда входило некоторое число якобы недовольных высокопоставленных членов Советского правительства, которые считали (по крайней мере, так гласили тайно распускавшиеся слухи), что падение СССР неизбежно. Через некоторое время с «Трестом» начали сотрудничать антисоветские эмигрантские группы. Фактически западные разведслужбы постепенно начали зависеть от информации – которая, конечно же, на самом деле являлась дезинформацией, – поставляемой «Трестом». Это был не просто блестяще произведенный обман, предназначенный для того, чтобы ввести в заблуждение все зарубежные правительства, желавшие краха Советского Союза; для Москвы это был великолепный способ внедрить своих людей в крупнейшие организации внутренних противников. И сработал он безукоризненно – настолько безукоризненно, что «Трест» стал классическим образцом дезинформации, который изучали во всех разведслужбах мира.
К тому времени, когда истинная природа этой операции выплыла на свет божий – а произошло это в конце двадцатых, – было уже поздно. Большинство лидеров антисоветской эмиграции были похищены или убиты, подпольные организации противников советской власти уничтожены, предполагаемые отступники казнены. Внутренняя оппозиция никогда уже не оправилась от этого удара. Это была, говоря словами одного американского аналитика, «дезинформация, на которой было построено Советское государство».
– Теперь уже вы ведете речь о незапамятных временах, – с отвращением произнес Брайсон и нетерпеливо заерзал на стуле.
– Никогда не забывайте принимать в расчет силу вдохновения, – сказал Данне. – В начале шестидесятых в ГРУ, советской военной разведке, сложился небольшой кружок очень умных людей – если это сочетание не кажется вам противоречивым.
Данне хмыкнул.
– Эти парни пришли к выводу, что все их разведслужбы выродились, сделались совершенно неэффективны и кормятся из того же корыта с дезинформацией, которое сами же и создают, – или, иначе говоря, мутной воды много, рыбки мало. Они вычислили – а все они, ясное дело, были гениями, коэффициент умственного развития у них буквально зашкаливал, – что агенты теперь тратят большую часть времени на погоню за собственным хвостом. Эти парни называли себя «Шахматистами». Они презирали неуклюжих русских оперативников и еще сильнее презирали тех американцев, растяп и неудачников, которые соглашались сотрудничать с ними. Они вспомнили о «Тресте» и решили попробовать извлечь урок из этой истории. Они хотели привлечь к себе на службу самых лучших, самых умных людей из вражеского лагеря – таких, как мы, – и они придумали способ добиться этого. Так же, как и мы. Приманить их на жизнь, полную приключений.
– Я вас не понимаю.
– Мы и сами не понимали – до последнего времени. ЦРУ лишь несколько лет назад узнало о существовании Директората. И о том – а это куда важнее, – что Директорат из себя представляет.
– Говорите яснее.
– Я говорю о величайшем шпионском гамбите всего двадцатого столетия. Все это было тщательно проработанной хитрой затеей, понимаете? Как «Доверие». Эти гении из ГРУ придумали мастерский ход для проникновения на вражескую территорию – на нашу территорию. Сверхсекретное разведывательное агентство, укомплектованное множеством талантливых людей, которые понятия не имеют, кто их настоящие боссы – их знают лишь под названием «консорциум», – и которым ведено скрывать свою деятельность от всех правительственных служащих. Восхитительный ход! Вы не имеете права никому ничего рассказывать, и особенно – правительству, на которое вы якобы работаете! Я веду речь о настоящих, добропорядочных американцах, которые встают утром, пьют свой кофе «Максвелл-хауз», поджаривают тосты из «Уандерберда», едут на работу в своих «Бьюиках» и «Шевроле», а потом разъезжаются по всему миру и рискуют жизнью – так и не узнав, на кого они на самом деле работают. Схема действует безукоризненно, как часовой механизм.
Брайсон не мог больше слушать эту литанию.
– Черт побери! Довольно, Данне! Все это ложь, сплошное нагромождение лжи. Если вы и вправду думаете, что я могу клюнуть на эту удочку, то, значит, вы совсем выжили из ума!
Брайсон стремительно поднялся.
– Выпустите меня отсюда. Я устал от вашей низкосортной театральной постановки.
– Я не очень-то надеялся, что вы мне поверите – по крайней мере, сразу, – спокойно откликнулся Данне. Он даже не пошевелился. – Проклятье, я бы и сам в это не поверил! Но уделите мне еще минуту вашего времени.
Данне жестом указал на экран:
– Вам знаком этот человек?
– Тед... Эдмунд Уоллер! – выдохнул Брайсон. Он смотрел на фотографию Уоллера – только этот Уоллер был намного младше, его коренастая фигура еще не сделалась тучной, и он был одет в советскую военную форму. Кажется, снимок был сделан во время какого-то праздника на Красной площади. Во всяком случае, на заднем плане виднелась часть Кремля. Рядом с фотографией на экране появились биографические данные. Имя: Геннадий Розовский. Год и место рождения: 1935-й, Владивосток.
С детства считался «шахматным чудом». С семи лет учился американскому английскому у носителя языка. Получил образование в военно-политическом училище. Список орденов и других правительственных наград прилагается.
– «Шахматное чудо», – пробормотал Брайсон себе под нос. – Это что за чертовщина?
– Говорят, он мог бы побить Спасского и Фишера вместе взятых, если бы захотел выбрать карьеру шахматиста, – пояснил Данне, и голос его сделался резким. – К сожалению, он решил играть в более серьезные игры.
– Фотографии можно подделать, данные – фальсифицировать... – начал было Брайсон.
– Кого вы пытаетесь убедить, меня или себя? – перебил его Данне. – Так или иначе, у нас в распоряжении достаточно оригиналов, и я с удовольствием позволю вам их исследовать. Я вас уверяю, мы проверили все это под микроскопом. Мы могли так никогда и не узнать об этой операции. Можно сказать, что нам повезло. Mirabile dictu, профессор, мы получили доступ к кремлевским архивам. Деньги сменили хозяина, и похороненные архивы были извлечены на свет божий. Там, среди всего прочего, обнаружилось несколько весьма интригующих клочков бумаги. По чести говоря, они бы нам ничего не дали, если бы не счастливая случайность – пара функционеров среднего звена, которые как раз в это время перебежали на нашу сторону и выложили все, что знали. По отдельности сообщенные ими сведения выглядели совершенно бессмысленно. Когда же мы свели их воедино и добавили сюда документы из архива, начала вырисовываться некая картина. Именно таким образом мы и узнали о вас, Ник. Но это было отнюдь не все, поскольку внутренний круг явно держал всю операцию разбитой на невероятно мелкие части – как это принято среди террористических организаций.
И мы начали выяснять недостающие фрагменты. На протяжении последних трех лет это было важнейшей нашей работой. Мы очень смутно представляли себе, кто за всем этим стоит – не считая, конечно, вашего друга Геннадия Розовского. Надо отдать ему должное, он обладает своеобразным чувством юмора. Знаете, в честь кого он взял себе это имя? Эдмунд Уоллер – это был такой малоизвестный и чрезвычайно лживый поэт семнадцатого века. Он когда-нибудь разговаривал с вами о гражданской войне в Англии?
Брайсон с трудом сглотнул и кивнул.
– Я знаю, вас это повеселит. Во времена междуцарствия Эдмунд Уоллер писал хвалебные поэмы в честь Кромвеля, лорда-протектора. Но при этом, чтоб вы знали, он участвовал в роялистском заговоре. После Реставрации Уоллер занял почетное место при королевском дворе. Вас это не наводит ни на какие мысли? Розовский взял себе имя величайшего двойного агента английской поэзии. Как я уже говорил, я уверен, что Розовский сделал это нарочно, чтобы поддеть высоколобых интеллектуалов.
– Вы хотите сказать, что меня еще во время учебы в колледже завербовали в какую-то подставную организацию и все, что я делал после этого, было обманом, подлогом, – я вас правильно понимаю?
– Правильно – за одним исключением. Эти махинации начались не тогда. Они начались раньше. Гораздо раньше.
Данне снова пробежался по клавишам, и на экране возникло еще одно оцифрованное изображение. На левом экране Ник увидел своего отца, генерала Джорджа Брайсона, сильного, красивого мужчину с квадратным подбородком, и рядом с ним – свою мать, Нину Лоринг Брайсон, тихую, мягкую женщину, дававшую уроки игры на пианино и без единого слова жалобы следовавшую за мужем, которого то и дело переводили с места на место. На правом появилась другая картинка – расплывчатая фотография из полицейского файла, запечатлевшая искореженный автомобиль на заснеженной горной дороге. Старая, памятная боль ударила Брайсона под дых; даже после стольких лет она оставалась почти невыносимой.
– Если не возражаете, Брайсон, я хотел бы вас кое о чем спросить. Вы верите, что это был несчастный случай? Вам тогда сравнялось пятнадцать лет – вы уже были блестящим студентом, прекрасным спортсменом, великолепным образчиком американской молодежи, и все такое прочее. И вдруг ваши родители в одночасье погибли. Ваши крестные забрали вас...
– Дядя Пит, – бесцветным тоном произнес Брайсон. Он находился сейчас в своем собственном мире, мире, заполненном потрясением и болью. – Питер Мунро.
– Да, именно так его звали, но это не было его настоящим именем. Он позаботился о том, чтобы вы поступили именно в тот колледж, который нужно, и принял много других решений у вас за спиной. Все это значительно повышало вероятность того, что в конечном итоге вы окажетесь у них в руках. Я имею в виду Директорат.
– Вы утверждаете, что, когда мне исполнилось пятнадцать, мои родители были убиты, – ошеломленно протянул Брайсон. – Вы утверждаете, что вся моя жизнь была одним... грандиозным обманом.
Данне заколебался и, поморщившись, мягко произнес:
– Если это вас сколько-нибудь утешит, вы были не одиноки. Подобная участь постигла десятки людей. Просто вы оказались самым значительным успехом Директората.
Брайсону хотелось настаивать на своем, спорить с церэушником, вскрыть нелогичность его доводов, указать на изъяны в рассуждениях. Но вместо этого Ник почувствовал, что силы покидают его, голова кружится, и его захлестывает мучительное ощущение вины. Если Данне сказал правду – хотя бы отчасти, – что тогда в его жизни было настоящим? Что было правдой? Знал ли он, Ник Брайсон, кто он такой на самом деле?
– А Елена? – с каменным выражением лица спросил он, не желая слышать ответ.
– Да, Елена Петреску тоже. Интересный случай. Мы полагаем, что она была агентом румынской Секуритате и ее перевели в Директорат, чтобы следить за вами.
Елена... нет, этого не может быть! Она не могла быть агентом Секуритате! Ее отец был врагом Секуритате – отважный математик, выступивший против правительства. И Елена... он спас ее и ее родителей, они строили совместную жизнь...
* * *
Они ехали верхом вдоль бесконечной полосы пустынного песчаного пляжа на одном из островов Карибского моря. Сперва они пустили лошадей в галоп, потом постепенно перешли на рысь. Луна заливала все вокруг серебристым светом. Ночь дышала прохладой.
– И весь этот остров – наш, Николас? – в восторге воскликнула Елена. – У меня такое чувство, будто мы здесь одни, будто все, что мы видим, принадлежит нам!
– Так и есть, любовь моя, – отозвался Брайсон, заражаясь ее безудержным весельем. – Разве я тебе не говорил? Я снял деньги с дискреционных счетов и купил этот остров.
Радостный смех Елены звучал словно музыка.
– Николас, ты ужасен!
– «Ник-о-лас» – мне нравится, как ты произносишь мое имя. Где ты научилась так хорошо ездить верхом? Я даже не знал, что в Румынии есть лошади.
– Ну конечно же, есть! Я училась верховой езде на ферме у моей бабушки Николеты, в предгорьях Карпат. Я ездила на гуцульской лошадке. Их разводят для работы в горах, но они прекрасно подходят для верховой езды – такие проворные, сильные и надежные.
– Ты как будто говоришь о себе.
Волны накатывались на берег, совсем рядом с ними, и с шумом рассыпались. Елена снова рассмеялась.
– Ты на самом деле так и не видел моей страны – ведь правда, дорогой? Коммунисты совершенно изуродовали Бухарест, но сельские края – Трансильвания и Карпаты – по-прежнему прекрасны. Там все еще живут по старинке и ездят на телегах. Когда мы уставали от университетской жизни, то уезжали к Николете, в Драгославеле. Она кормила нас мамалыгой, кашей из кукурузной муки, и киорбой – это мой любимый суп.
– Ты скучаешь по родине.
– Немного. Но больше всего я скучаю по родителям. Мне очень их не хватает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Удивление – это такое чувство, которое не может длиться долго. Брайсон почувствовал, что его потрясение постепенно сменяется раздражением, переходящим в гнев. Очевидно, он угодил в эпицентр внутренней грызни агентств по поводу законности методов Директората.
– Очаровательно, – сухо заметил Брайсон, в конце концов нарушив молчание. – Но я полагаю, что вам стоит обсуждать этот вопрос с другими людьми. Теперь я занимаюсь исключительно чтением лекций – я думаю, что вам это известно.
Данне дружески похлопал Брайсона по плечу, явно пытаясь успокоить своего гостя.
– Друг мой, вопрос не в том, что нам известно. Он заключается в том, что известно вам, – и еще более в том, что вам неизвестно. Вы верите, что отдали пятнадцать лет жизни ради службы своей стране. – Данне повернулся и впился в Брайсона пронзительным взглядом.
– Я знаю, что я делал, – спокойно и твердо отозвался Брайсон.
– А вот тут вы, к сожалению, ошибаетесь. Что, если я скажу вам, что на самом деле Директорат не является организацией, состоящей на службе у правительства Соединенных Штатов? И никогда ею не являлся. А даже прямо наоборот.
Данне откинулся на спинку стула и пригладил растрепавшуюся копну седых волос.
– Черт подери! Я понимаю, что вам нелегко это слышать. Но и мне нелегко это говорить – честно вам признаюсь. Двадцать лет назад мне довелось разбираться с одним парнем. Он считал, что работает на Израиль, и держался, как настоящий фанатик. Мне пришлось объяснить парню, что его надули. Что на самом деле он получал плату за свою службу от Ливии. Все пароли, все связные, встречи в тель-авивских гостиницах – все это было частью интриги. Достаточно неуклюжей, по правде говоря. В любом случае, нечего ему было вести двойную игру. Но мне даже стало жаль этого парня, когда он узнал, на кого на самом деле работал. Я никогда не забуду, какое у него сделалось лицо.
Брайсон почувствовал, что краснеет.
– А эта чертовщина тут при чем?
– На следующий день мы должны были передать его в министерство юстиции для закрытого судебного заседания. Но прежде, чем мы успели это проделать, парень застрелился.
На одном из экранов возникло другое изображение.
– Это человек, который завербовал вас, – верно?
Это была фотография Герберта Вудса, одного из преподавателей Стэнфорда, консультанта Брайсона и выдающегося ученого. Вудс всегда нравился Брайсону за свою исключительную способность к языкам – он бегло говорил на дюжине – и непревзойденную память. А еще, возможно, и потому, что не походил на сложившийся стереотип сутулого ученого. В здоровом теле здоровый дух – Вудс вполне подходил под это определение.
Экран померк, потом на нем появилась не очень качественная фотография молодого Вудса. Вудс стоял на улице – Брайсон тут же узнал московскую улицу Горького, которой после окончания «холодной войны» вернули ее дореволюционное название. Тверская.
Брайсон рассмеялся, не скрывая своего отношения к этой нелепости.
– Чушь какая! Вы собираетесь открыть мне тот ужасающий факт, что Герб Вудс в молодости симпатизировал коммунистам? Мне очень жаль, но вы зря старались: об этом и так все знают. Вудс никогда не скрывал своего прошлого. Именно поэтому он и сделался таким убежденным антикоммунистом: он на собственном опыте проверил, какой притягательной может быть вся эта дурацкая утопическая риторика.
Данне покачал головой, и на лице его появилось загадочное выражение.
– Возможно, я чересчур забегаю вперед. Чуть раньше я вам сказал, что все, чего я от вас хочу, – это чтобы вы меня выслушали. Вы ведь теперь у нас историк, так? Тогда, надеюсь, вы меня простите, если я прочту вам небольшой урок по истории. Вы, конечно же, знаете о «Тресте»?
Брайсон кивнул. «Трест» считался величайшей шпионской операцией двадцатого столетия. Эта операция внедрения, задуманная Феликсом Дзержинским, длилась семь лет. Вскоре после русской революции ЧК, советская спецслужба, выросшая позднее в КГБ, втайне создала мнимую группу инакомыслящих, куда входило некоторое число якобы недовольных высокопоставленных членов Советского правительства, которые считали (по крайней мере, так гласили тайно распускавшиеся слухи), что падение СССР неизбежно. Через некоторое время с «Трестом» начали сотрудничать антисоветские эмигрантские группы. Фактически западные разведслужбы постепенно начали зависеть от информации – которая, конечно же, на самом деле являлась дезинформацией, – поставляемой «Трестом». Это был не просто блестяще произведенный обман, предназначенный для того, чтобы ввести в заблуждение все зарубежные правительства, желавшие краха Советского Союза; для Москвы это был великолепный способ внедрить своих людей в крупнейшие организации внутренних противников. И сработал он безукоризненно – настолько безукоризненно, что «Трест» стал классическим образцом дезинформации, который изучали во всех разведслужбах мира.
К тому времени, когда истинная природа этой операции выплыла на свет божий – а произошло это в конце двадцатых, – было уже поздно. Большинство лидеров антисоветской эмиграции были похищены или убиты, подпольные организации противников советской власти уничтожены, предполагаемые отступники казнены. Внутренняя оппозиция никогда уже не оправилась от этого удара. Это была, говоря словами одного американского аналитика, «дезинформация, на которой было построено Советское государство».
– Теперь уже вы ведете речь о незапамятных временах, – с отвращением произнес Брайсон и нетерпеливо заерзал на стуле.
– Никогда не забывайте принимать в расчет силу вдохновения, – сказал Данне. – В начале шестидесятых в ГРУ, советской военной разведке, сложился небольшой кружок очень умных людей – если это сочетание не кажется вам противоречивым.
Данне хмыкнул.
– Эти парни пришли к выводу, что все их разведслужбы выродились, сделались совершенно неэффективны и кормятся из того же корыта с дезинформацией, которое сами же и создают, – или, иначе говоря, мутной воды много, рыбки мало. Они вычислили – а все они, ясное дело, были гениями, коэффициент умственного развития у них буквально зашкаливал, – что агенты теперь тратят большую часть времени на погоню за собственным хвостом. Эти парни называли себя «Шахматистами». Они презирали неуклюжих русских оперативников и еще сильнее презирали тех американцев, растяп и неудачников, которые соглашались сотрудничать с ними. Они вспомнили о «Тресте» и решили попробовать извлечь урок из этой истории. Они хотели привлечь к себе на службу самых лучших, самых умных людей из вражеского лагеря – таких, как мы, – и они придумали способ добиться этого. Так же, как и мы. Приманить их на жизнь, полную приключений.
– Я вас не понимаю.
– Мы и сами не понимали – до последнего времени. ЦРУ лишь несколько лет назад узнало о существовании Директората. И о том – а это куда важнее, – что Директорат из себя представляет.
– Говорите яснее.
– Я говорю о величайшем шпионском гамбите всего двадцатого столетия. Все это было тщательно проработанной хитрой затеей, понимаете? Как «Доверие». Эти гении из ГРУ придумали мастерский ход для проникновения на вражескую территорию – на нашу территорию. Сверхсекретное разведывательное агентство, укомплектованное множеством талантливых людей, которые понятия не имеют, кто их настоящие боссы – их знают лишь под названием «консорциум», – и которым ведено скрывать свою деятельность от всех правительственных служащих. Восхитительный ход! Вы не имеете права никому ничего рассказывать, и особенно – правительству, на которое вы якобы работаете! Я веду речь о настоящих, добропорядочных американцах, которые встают утром, пьют свой кофе «Максвелл-хауз», поджаривают тосты из «Уандерберда», едут на работу в своих «Бьюиках» и «Шевроле», а потом разъезжаются по всему миру и рискуют жизнью – так и не узнав, на кого они на самом деле работают. Схема действует безукоризненно, как часовой механизм.
Брайсон не мог больше слушать эту литанию.
– Черт побери! Довольно, Данне! Все это ложь, сплошное нагромождение лжи. Если вы и вправду думаете, что я могу клюнуть на эту удочку, то, значит, вы совсем выжили из ума!
Брайсон стремительно поднялся.
– Выпустите меня отсюда. Я устал от вашей низкосортной театральной постановки.
– Я не очень-то надеялся, что вы мне поверите – по крайней мере, сразу, – спокойно откликнулся Данне. Он даже не пошевелился. – Проклятье, я бы и сам в это не поверил! Но уделите мне еще минуту вашего времени.
Данне жестом указал на экран:
– Вам знаком этот человек?
– Тед... Эдмунд Уоллер! – выдохнул Брайсон. Он смотрел на фотографию Уоллера – только этот Уоллер был намного младше, его коренастая фигура еще не сделалась тучной, и он был одет в советскую военную форму. Кажется, снимок был сделан во время какого-то праздника на Красной площади. Во всяком случае, на заднем плане виднелась часть Кремля. Рядом с фотографией на экране появились биографические данные. Имя: Геннадий Розовский. Год и место рождения: 1935-й, Владивосток.
С детства считался «шахматным чудом». С семи лет учился американскому английскому у носителя языка. Получил образование в военно-политическом училище. Список орденов и других правительственных наград прилагается.
– «Шахматное чудо», – пробормотал Брайсон себе под нос. – Это что за чертовщина?
– Говорят, он мог бы побить Спасского и Фишера вместе взятых, если бы захотел выбрать карьеру шахматиста, – пояснил Данне, и голос его сделался резким. – К сожалению, он решил играть в более серьезные игры.
– Фотографии можно подделать, данные – фальсифицировать... – начал было Брайсон.
– Кого вы пытаетесь убедить, меня или себя? – перебил его Данне. – Так или иначе, у нас в распоряжении достаточно оригиналов, и я с удовольствием позволю вам их исследовать. Я вас уверяю, мы проверили все это под микроскопом. Мы могли так никогда и не узнать об этой операции. Можно сказать, что нам повезло. Mirabile dictu, профессор, мы получили доступ к кремлевским архивам. Деньги сменили хозяина, и похороненные архивы были извлечены на свет божий. Там, среди всего прочего, обнаружилось несколько весьма интригующих клочков бумаги. По чести говоря, они бы нам ничего не дали, если бы не счастливая случайность – пара функционеров среднего звена, которые как раз в это время перебежали на нашу сторону и выложили все, что знали. По отдельности сообщенные ими сведения выглядели совершенно бессмысленно. Когда же мы свели их воедино и добавили сюда документы из архива, начала вырисовываться некая картина. Именно таким образом мы и узнали о вас, Ник. Но это было отнюдь не все, поскольку внутренний круг явно держал всю операцию разбитой на невероятно мелкие части – как это принято среди террористических организаций.
И мы начали выяснять недостающие фрагменты. На протяжении последних трех лет это было важнейшей нашей работой. Мы очень смутно представляли себе, кто за всем этим стоит – не считая, конечно, вашего друга Геннадия Розовского. Надо отдать ему должное, он обладает своеобразным чувством юмора. Знаете, в честь кого он взял себе это имя? Эдмунд Уоллер – это был такой малоизвестный и чрезвычайно лживый поэт семнадцатого века. Он когда-нибудь разговаривал с вами о гражданской войне в Англии?
Брайсон с трудом сглотнул и кивнул.
– Я знаю, вас это повеселит. Во времена междуцарствия Эдмунд Уоллер писал хвалебные поэмы в честь Кромвеля, лорда-протектора. Но при этом, чтоб вы знали, он участвовал в роялистском заговоре. После Реставрации Уоллер занял почетное место при королевском дворе. Вас это не наводит ни на какие мысли? Розовский взял себе имя величайшего двойного агента английской поэзии. Как я уже говорил, я уверен, что Розовский сделал это нарочно, чтобы поддеть высоколобых интеллектуалов.
– Вы хотите сказать, что меня еще во время учебы в колледже завербовали в какую-то подставную организацию и все, что я делал после этого, было обманом, подлогом, – я вас правильно понимаю?
– Правильно – за одним исключением. Эти махинации начались не тогда. Они начались раньше. Гораздо раньше.
Данне снова пробежался по клавишам, и на экране возникло еще одно оцифрованное изображение. На левом экране Ник увидел своего отца, генерала Джорджа Брайсона, сильного, красивого мужчину с квадратным подбородком, и рядом с ним – свою мать, Нину Лоринг Брайсон, тихую, мягкую женщину, дававшую уроки игры на пианино и без единого слова жалобы следовавшую за мужем, которого то и дело переводили с места на место. На правом появилась другая картинка – расплывчатая фотография из полицейского файла, запечатлевшая искореженный автомобиль на заснеженной горной дороге. Старая, памятная боль ударила Брайсона под дых; даже после стольких лет она оставалась почти невыносимой.
– Если не возражаете, Брайсон, я хотел бы вас кое о чем спросить. Вы верите, что это был несчастный случай? Вам тогда сравнялось пятнадцать лет – вы уже были блестящим студентом, прекрасным спортсменом, великолепным образчиком американской молодежи, и все такое прочее. И вдруг ваши родители в одночасье погибли. Ваши крестные забрали вас...
– Дядя Пит, – бесцветным тоном произнес Брайсон. Он находился сейчас в своем собственном мире, мире, заполненном потрясением и болью. – Питер Мунро.
– Да, именно так его звали, но это не было его настоящим именем. Он позаботился о том, чтобы вы поступили именно в тот колледж, который нужно, и принял много других решений у вас за спиной. Все это значительно повышало вероятность того, что в конечном итоге вы окажетесь у них в руках. Я имею в виду Директорат.
– Вы утверждаете, что, когда мне исполнилось пятнадцать, мои родители были убиты, – ошеломленно протянул Брайсон. – Вы утверждаете, что вся моя жизнь была одним... грандиозным обманом.
Данне заколебался и, поморщившись, мягко произнес:
– Если это вас сколько-нибудь утешит, вы были не одиноки. Подобная участь постигла десятки людей. Просто вы оказались самым значительным успехом Директората.
Брайсону хотелось настаивать на своем, спорить с церэушником, вскрыть нелогичность его доводов, указать на изъяны в рассуждениях. Но вместо этого Ник почувствовал, что силы покидают его, голова кружится, и его захлестывает мучительное ощущение вины. Если Данне сказал правду – хотя бы отчасти, – что тогда в его жизни было настоящим? Что было правдой? Знал ли он, Ник Брайсон, кто он такой на самом деле?
– А Елена? – с каменным выражением лица спросил он, не желая слышать ответ.
– Да, Елена Петреску тоже. Интересный случай. Мы полагаем, что она была агентом румынской Секуритате и ее перевели в Директорат, чтобы следить за вами.
Елена... нет, этого не может быть! Она не могла быть агентом Секуритате! Ее отец был врагом Секуритате – отважный математик, выступивший против правительства. И Елена... он спас ее и ее родителей, они строили совместную жизнь...
* * *
Они ехали верхом вдоль бесконечной полосы пустынного песчаного пляжа на одном из островов Карибского моря. Сперва они пустили лошадей в галоп, потом постепенно перешли на рысь. Луна заливала все вокруг серебристым светом. Ночь дышала прохладой.
– И весь этот остров – наш, Николас? – в восторге воскликнула Елена. – У меня такое чувство, будто мы здесь одни, будто все, что мы видим, принадлежит нам!
– Так и есть, любовь моя, – отозвался Брайсон, заражаясь ее безудержным весельем. – Разве я тебе не говорил? Я снял деньги с дискреционных счетов и купил этот остров.
Радостный смех Елены звучал словно музыка.
– Николас, ты ужасен!
– «Ник-о-лас» – мне нравится, как ты произносишь мое имя. Где ты научилась так хорошо ездить верхом? Я даже не знал, что в Румынии есть лошади.
– Ну конечно же, есть! Я училась верховой езде на ферме у моей бабушки Николеты, в предгорьях Карпат. Я ездила на гуцульской лошадке. Их разводят для работы в горах, но они прекрасно подходят для верховой езды – такие проворные, сильные и надежные.
– Ты как будто говоришь о себе.
Волны накатывались на берег, совсем рядом с ними, и с шумом рассыпались. Елена снова рассмеялась.
– Ты на самом деле так и не видел моей страны – ведь правда, дорогой? Коммунисты совершенно изуродовали Бухарест, но сельские края – Трансильвания и Карпаты – по-прежнему прекрасны. Там все еще живут по старинке и ездят на телегах. Когда мы уставали от университетской жизни, то уезжали к Николете, в Драгославеле. Она кормила нас мамалыгой, кашей из кукурузной муки, и киорбой – это мой любимый суп.
– Ты скучаешь по родине.
– Немного. Но больше всего я скучаю по родителям. Мне очень их не хватает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11