Как понять, что сегодня годится, а что нет? Ну, да была – не была… И он открывает первую попавшуюся книгу.
– «О смерти доброго рыцаря Ибелина де Куртене», – объявляет он.
– Читай! – соглашается король, вдруг успокаиваясь, откидывается на подушки и слушает.
– «Когда наспех сколоченная осадная башня, – читает брат Лука, – потеряла по недосмотру осаждающих равновесие и рухнула на Ибелина де Куртене, размозжив рыцарю поясницу, так что тот не мог больше встать, раненый велел нести себя в бой на носилках – и нести бегом, ибо доблестный сей муж желал быть впереди. Так понесли его, а прочее рыцарство с хоругвью устремилось за ним. И, чуть завидя хоругвь, дрогнули и побежали язычники, коим ведомо было, что это знак непобедимого воина. Тогда добрый рыцарь де Куртене попросил опустить носилки на землю и сложить ему руки на груди, после чего сказал: „Благодарю Тебя, Господи Иисусе Христе, за то, что, хотя я почти труп и не могу уже пошевелить и пальцем, Ты сотворил чудо – и враги имени Твоего бежали передо мной. Так велика милость Твоя и щедрость; за это на пороге смерти благодарю Тебя всем сердцем“. И, договорив, испустил дух…»
– Это был мой дед, – как бы вскользь замечает король.
* * *
Пятьсот рыцарей, еще столько же оруженосцев и слуг, да кучка случайных людишек, всего не более тысячи трехсот человек – таково франкское войско. Убеленной сединами головой издалека выделяется Онуфрий де Торон. С хмурым видом едет Ренальд из Сидона. Амальрик Лузиньян тоже невесел. Пожалуй, лучше было отправиться под Алеппо, соображает он, ведь этот поход добром не кончится… На ремнях между двух коней покачивается паланкин, в котором следует король. Неотлучные братья-лазариты в подвернутых сутанах снуют туда-сюда, передавая приказы. Сверкает на солнце массивный золотой реликварий Святого Креста, который везет епископ Вифлеемский Альберт. За войском не тянется обычный в подобных случаях обоз: ничто не должно задерживать, сковывать, замедлять движение. Они помчат вскачь, быстрым галопом, чтобы опередить Саладина, не дать сарацинам раньше войти в тесные ущелья гор Иудеи.
На городских стенах воинов провожают плачем и горестными причитаниями остающиеся жители Иерусалима – сплошь одна беднота. Те, у кого водились деньги, успели уехать в Яффу и сейчас на борту итальянской галеры спокойно пережидают события.
Когда золотой реликварий, скрывшись на миг в воротах, показывается по другую сторону стены, за чертой города, причитания сменяются криками отчаяния. Многие, попрыгав вниз, бегут за отъезжающими, чтобы только не оставаться одним в этом городе, который покидает Сам Господь.
– Саладин не позволит обидеть женщин, – утешает Сибилла придворных дам. – Так что бояться нам нечего. Впрочем, и в гареме жить можно: сарацины, говорят, мужчины пылкие…
* * *
Тысяча триста защитников Гроба Господня оставили позади горы Иудеи, миновали древний край филистимлян – а сарацин все нет и нет. Однако король торопит: вперед, навстречу врагу! Пусть сражение грянет как можно дальше от Иерусалима! Так, останавливаясь лишь ненадолго, ровно настолько, чтобы дать отдых лошадям, они дошли до Аскалона и там, подступив уже к самому замку, увидели наконец войска Саладина. Широким полукругом они стоят на холмах и в ложбинах (в тех самых местах, где нашел свою смерть де Монферрат); колышется лес бунчуков, тучи стрел затмевают солнце… На глаз их тысяч пятьдесят, не меньше – и в основном отборная конница.
Посередине, точно большой зеленый лист, играет на солнце знамя Пророка. Под ним восседает Салах-ад-Дин, рядом – брат его Туран-шах, родич Фарун-шах и любимый племянник Таки-ад-Дин, горящий боевым задором юноша. Презрительно-недоуменным взглядом обводят они горстку воинов в долине. Что это? Передовой отряд франков? А где же остальные?
Но вот лазутчики-армяне (которых всегда хватает и с той, и с другой стороны) доносят, что никакой это не передовой отряд, а само войско во главе с королем. Приближенные султана разражаются смехом, но Салах-ад-Дин хмурится.
– Рад, что мы возвратим себе старинный наш край малой кровью, – говорит он, – но при таком превосходстве сил победа над противником не сделает мне чести… Таки-ад-Дин, тебе, сын моей сестры, поручаю я вести наше войско.
И, чувствуя недовольство во взоре брата и Фарун-шаха, добавляет:
– Пусть молодой поучится под присмотром старших.
Таки-ад-Дин сияет.
Близится вечер. Султан уединяется в своем шатре для молитвы. Его воины готовятся к ночлегу. Горстка же франков, войдя в замок и заперев ворота, собирает на стенах ядра и снаряды для отражения штурма. Слыша грохот, который доносится со стороны замка, молодой Таки-ад-Дин смеется:
– Только безумец стал бы терять время, осаждая бесполезный замок. Время на войне может быть и врагом, и другом. Я сделаю его своим союзником: оставлю небольшой отряд стеречь франков, которые загнали себя в ловушку, а сам меж тем завоюю край, брошенный на произвол судьбы.
После намаза Таки-ад-Дин объявляет свой замысел султану.
– О Повелитель Правоверных, – говорит он, – пусть достойный Туран-шах осаждает франков, укрывшихся в Аскалоне, мы же поспешим к Иерусалиму, чтобы взять его, пока не подоспели основные их силы, воюющие с Имад аль-Дином.
– Я поручил тебе вести наше войско, поэтому не стану вмешиваться, – зевая, отвечает Салах-ад-Дин. – Поступай как знаешь, если ты уверен, что так будет лучше.
– Уверен так же, как в том, что каждая буква Корана стоит ангела.
– Тогда действуй!
* * *
Туран-шах, брат Повелителя Правоверных, оскорблен до глубины души. Целый день он провел в шатре, призывая всех шайтанов на голову своего племянника. Его, старого, опытного воина, этот молокосос оставил караулить запертых в крепости франков – все равно что стеречь курятник! Как будто нельзя было найти кого помоложе… О настоящей осаде без стенобитных машин и катапульт и думать нечего: стены Аскалона выдержали не один штурм, и всякий раз после этого их заново укрепляли и надстраивали, так что они стали почти неприступны. Да и стоит ли стараться сокрушить их сейчас, когда через неделю-другую над всей этой землей победно заполощется зеленое знамя Пророка? Нет, тут делать нечего – только сидеть и следить, чтобы осажденное войско не получило помощи снаружи. А разве это занятие достойно старого Туран-шаха?
* * *
Страна действительно беззащитна, как рыцарь без доспехов. Отряды египтян стремительно продвигаются вперед, нигде не встречая сопротивления. Таки-ад-Дин растянул их словно узким длинным полумесяцем от границы до границы, разрешив своим людям жечь, грабить и брать пленных. Султан верен слову и не вмешивается: даже не едет во главе, а следует за войском. Таки-ад-Дин молод и упоен успехом. Его не смущает, что иные полки далеко оторвались от остальных и он потерял с ними связь. Он так беспечен, что не выставляет стражи, не высылает дозоров. Зачем? Иерусалимский король со своими воинами заперт в Аскалоне, а главные силы королевства сражаются под Алеппо. Салах-ад-Дин послал туда мощное подкрепление: султан Алеппо и атабек Моссула отдались под власть Повелителя Правоверных, чтобы он помог им обороняться от франков. Так что во всей земле нет никого, никого, кто мог бы дать отпор, и вечером у костра бойцы Пророка со смехом вспоминают далекие от правды легенды о непобедимых франках.
В Раме войско Таки-ад-Дина не застало ни одного жителя: все загодя бежали. В Лидде горстка горожан укрылась в укрепленной церкви святого Георгия – первой из построенных крестоносцами в Святой земле. Храм был разрушен, люди – вырезаны, а отряды завоевателей двинулись вперед. Так дошли они до селения Тель-Джазер, которое на языке франков звалось Монжисар. Дальше предстояло пройти через ущелье Вади аль-Дар. Вот уже первые ряды вступают под его скалистые своды. Но что это? На склонах нависшей над ущельем горы Вади аль-Кабра стоят франки, а над их шлемами сверкает в лучах солнца золотой реликварий Святого Креста! Крошечная армия короля вырвалась, точно джин, из Аскалона, чтобы преградить путь врагу!
Не веря своим глазам, Таки-ад-Дин спешно отдает запоздалые теперь приказы. К бою! Трубить общий сбор! Строиться колоннами! Но легко сказать – труднее сделать. Занятые грабежами отряды рассеяны по всей округе и, как бы ни призывали их хриплым воем зурны, не могут собраться сразу.
Откуда же вдруг взялось войско Балдуина? Разумеется, франки обманули бдительность Туран-шаха – а точнее, его порученца, ибо сам военачальник не соизволил даже взглянуть в сторону осажденной крепости. Меж тем как ее жители по просьбе короля подняли шум на стенах, изображая приготовления к продолжительной осаде, рыцари незаметно выбрались из замка через южные ворота. Их было так мало, что они легко проскользнули мимо беспечных дозорных Туран-шаха. Когда же те остались далеко позади, всадники, пришпорив коней, рванули с места в карьер догонять отряды сарацин.
Они мчались без отдыха днем и ночью. Королевский паланкин, закрепленный ремнями между двух лошадей, мотало из стороны в сторону и сильно трясло, а братья-лазариты, державшиеся рядом, не раз на скаку заглядывали с беспокойством внутрь, проверяя, жив ли еще их государь. Но Балдуин, с трудом набирая воздух в легкие, повторял одно:
– Быстрее, быстрее! Нужно успеть преградить им дорогу!
И они успели. Чтобы сарацины не обнаружили их прежде времени, рыцари повернули на запад и дали больше десяти миль крюка, но под Монжисар прибыли первыми. В пути им встретился отряд братьев Ибелинов – владетелей Рамы: с двумястами всадниками они, опередив остальных, спешили из-под Алеппо защищать свои земли. Ценная помощь!
И вот, вторя зурнам сарацин, над христианским воинством протяжно запели трубы. К бою! Братья-лазариты помогают королю выбраться из паланкина. Измученный долгой скачкой, Балдуин едва стоит на ногах. Поддерживая его, братья бережно облачают государя в доспехи и закрепляют у него на голове шлем с закрытым забралом.
– Коня! Коня! – требует он. – Что? Этот? Куда мне такая кляча! Подать моего доброго скакуна, что был со мной под Айн-Анжаром! Я ведь велел взять его… Надеюсь, он еще не слишком стар?
– Государь, это горячий жеребец… Вам его не удержать!
– А кто сказал, что я его буду удерживать? Именно такого мне и надо, чтобы сам нес меня на врага. Сюда его, живее!
От нетерпения король весь дрожит. Брат Матфей украдкой утирает рукавом слезы. Боевые трубы ревут, зурны в рядах сарацин воют так, что не выдерживает слух. Но вот оруженосцы подводят скакуна. Он косит глазом, прядет ушами, раздувает ноздри… Королевский конь! На нем – особое седло с высокой лукой сзади. Братья-лазариты осторожно подсаживают государя и прочно привязывают ремнями к седлу, потом вставляют безжизненно свисающие ноги в стремена, которые скрепляют вместе у жеребца под брюхом. Теперь король не упадет и не пошатнется в седле, хотя бы даже в него угодило копье!
Шлем Балдуина венчает золотой обруч с зубцами. Загнивающая, почти беспалая ладонь не ухватит рукоять меча, и лазариты намертво соединяют ее с железной перчаткой, так что меч становится неподвижным продолжением предплечья. Рука еще повинуется государю, и поднять меч он еще сможет. Король смотрит на епископа Альберта, который держит перед собой Святой Крест. Взгляд этого тихого, кроткого старца преисполнен сегодня несгибаемой твердости. Реликварий страшно тяжел; при помощи хитроумного приспособления он крепится к крупу лошади и к стременам, а в довершение привязывается толстой веревкой к всаднику. И в круговерти беспорядочно сменяющих друг друга мыслей в голове у Балдуина внезапно возникает отчетливое сознание того, что и этот прикованный к кресту старик, и он, полутруп, ведущий горстку своих людей на врага, который вдесятеро сильнее, несут в себе некий высший смысл – утверждают торжество духа, а может быть, и что-то большее…
Но не время теперь раздумывать обо всем этом, нет, не время! Балдуин впивается взглядом в Святой Крест, на котором вознесен был Искупитель всех грехов мира. Отвыкшие от яркого света глаза короля больно режут лучи солнца, ослепляющие даже сквозь решетку забрала. В их нестерпимом сиянии чудится, будто Святой Крест становится все выше, выше, вырастает до небес, задевает верхушкой за облака… А сарацины кажутся то карликами, то, наоборот, исполинами, то близкими, то страшно далекими… Рыцари уже стоят в боевых порядках. Епископ Альберт с усилием чуть наклоняет Святой Крест, благословляя Христово воинство. Балдуин молится – жарко, истово, словно в свой смертный час:
– Не допусти, Господи, гибели верной Твоей державы! На Тебя вся моя надежда – не оставь же меня! Давид был слабым отроком, а Голиаф – великаном… Дай мне, Господи, силы Давида!
Наконец, подав условный знак своему тезке Балдуину Ибелину и Ренальду из Сидона, которые с двух сторон держат под уздцы его скакуна, король поднимает над головой меч – и бросается вперед с боевым кличем наследников Готфрида Бульонского:
– Christus vicit! Christus regnat! Christus imperat! Christus vicit! Christus regnat! Christus imperat! (лат.) – Христос побеждает! Христос царствует! Христос торжествует!
– Государь! – кричит вслед Балдуин Ибелин. – Здесь моя земля! За мной право первого удара!
И, не дожидаясь ответа, несется со своими людьми в самую гущу врагов, туда, где полощется на ветру их зеленое знамя. Рубя направо и налево, он врезается в ряды сарацин, сминает их и, повернув коня, рубит снова.
Его пример увлекает и других, тем более что посреди жаркой схватки с самого начала мелькает также золотой обруч на шлеме Балдуина IV – а отстать от своего государя недостойно звания рыцаря! Из глубин пламенного подсознания всплывает, оживая, давняя доблесть дедов. Вассалы прокаженного короля сражаются, как сражались первые крестоносцы. Бьются, как будто бы каждого из них хранит архангел! Святой Крест искрится на солнце. Это явный знак благоволения Всевышнего.
Таки-ад-Дин мечется как угорелый, но мало что может изменить. Его воины уже слишком свыклись с мыслью, что никакие франки им не грозят, и при первом же натиске противника готовы броситься перед ним врассыпную. Вдобавок, из разрозненных, растянувшихся по всей округе полков на поле боя собралась в лучшем случае половина. А раз уж будто неведомый колдун таинственными чарами перенес сюда франков, разве не мог он удвоить, утроить, удесятерить их число?
Так что, как бы ни старались подбодрить их военачальники, отряды сарацин отступают – все поспешнее, все беспорядочнее… Вскоре отступление переходит в бегство. Не раз помехой у них на пути вырастает их же лагерь с богатой добычей и пленными. Уже и туда добрались рыцари, освободили узников, раздали им оружие… Смятение усиливается. В довершение надвигается буря: небо темнеет, вихрь, яростно завывая, кружит в воздухе столбы пыли.
Салах-ад-Дин, сидя на коне, в ошеломлении кусает губы. Сон это или явь? Неужели вот так громят его армию? Ибо то, что это – разгром, не вызывает сомнений… Любимый племянник Таки-ад-Дин, злополучный полководец, был только что зарублен мечом. Пал его брат Ахмед, погиб Фарун-шах. Франки дерутся как львы! И кто говорил, будто их король насквозь изъеден проказой? Знамя его видно в самой гуще битвы! Но как он выбрался из Аскалона? Проклятое, темное племя! То малодушное, вероломное, продажное – а то, наоборот, лютое, как стая волков, порывистое и горячее, как пламя.
Посреди всеобщего бегства лишь гвардия мамлюков в желтых бархатных кафтанах стоит стеной вокруг Салах-ад-Дина. Эти не побегут! В детстве насильно увезенные от родителей-христиан, недаром ели они свой хлеб при дворе султана. Они никогда не отступают, верные псы, готовые умереть за своего хозяина.
Против их-то отряда и направлена теперь лязгающая броней десница франков. Балиан Ибелин мощным клинком сумел отрезать гвардию султана вместе с самим Саладином от бегущего войска. Балдуин Ибелин и Ренальд из Сидона, держа каждый одной рукой поводья королевского скакуна, другой сплеча наносят вокруг себя сокрушительные удары мечом. Рядом с ними старый Онуфрий де Торон словно вновь исполнился юной силы. На склоне дней он уже не надеялся побывать еще раз в такой битве. Не верил, что в этом развращенном и измельчавшем мире когда-либо представится случай проявить рыцарскую доблесть. Неужели вокруг него те же люди, которых он обвинял в изнеженности и малодушии?
Мамлюкская гвардия тает на глазах. Желтый бархат становится пурпурным. Остолбеневший Салах-ад-Дин уже совсем близко от себя видит раздувающиеся ноздри лошадей, занесенные вверх мечи… Еще немного – и он попадет в плен. Немыслимо! Повелитель Правоверных – узник Балдуина Прокаженного?! О Аллах! Лучше бегство! И вот впервые в жизни непобедимый сын Айюба бежит. Половина оставшихся мамлюков прикрывает его отступление, принимая натиск противника на себя, а другая берет султана в кольцо и с боем отходит с ним с поля битвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
– «О смерти доброго рыцаря Ибелина де Куртене», – объявляет он.
– Читай! – соглашается король, вдруг успокаиваясь, откидывается на подушки и слушает.
– «Когда наспех сколоченная осадная башня, – читает брат Лука, – потеряла по недосмотру осаждающих равновесие и рухнула на Ибелина де Куртене, размозжив рыцарю поясницу, так что тот не мог больше встать, раненый велел нести себя в бой на носилках – и нести бегом, ибо доблестный сей муж желал быть впереди. Так понесли его, а прочее рыцарство с хоругвью устремилось за ним. И, чуть завидя хоругвь, дрогнули и побежали язычники, коим ведомо было, что это знак непобедимого воина. Тогда добрый рыцарь де Куртене попросил опустить носилки на землю и сложить ему руки на груди, после чего сказал: „Благодарю Тебя, Господи Иисусе Христе, за то, что, хотя я почти труп и не могу уже пошевелить и пальцем, Ты сотворил чудо – и враги имени Твоего бежали передо мной. Так велика милость Твоя и щедрость; за это на пороге смерти благодарю Тебя всем сердцем“. И, договорив, испустил дух…»
– Это был мой дед, – как бы вскользь замечает король.
* * *
Пятьсот рыцарей, еще столько же оруженосцев и слуг, да кучка случайных людишек, всего не более тысячи трехсот человек – таково франкское войско. Убеленной сединами головой издалека выделяется Онуфрий де Торон. С хмурым видом едет Ренальд из Сидона. Амальрик Лузиньян тоже невесел. Пожалуй, лучше было отправиться под Алеппо, соображает он, ведь этот поход добром не кончится… На ремнях между двух коней покачивается паланкин, в котором следует король. Неотлучные братья-лазариты в подвернутых сутанах снуют туда-сюда, передавая приказы. Сверкает на солнце массивный золотой реликварий Святого Креста, который везет епископ Вифлеемский Альберт. За войском не тянется обычный в подобных случаях обоз: ничто не должно задерживать, сковывать, замедлять движение. Они помчат вскачь, быстрым галопом, чтобы опередить Саладина, не дать сарацинам раньше войти в тесные ущелья гор Иудеи.
На городских стенах воинов провожают плачем и горестными причитаниями остающиеся жители Иерусалима – сплошь одна беднота. Те, у кого водились деньги, успели уехать в Яффу и сейчас на борту итальянской галеры спокойно пережидают события.
Когда золотой реликварий, скрывшись на миг в воротах, показывается по другую сторону стены, за чертой города, причитания сменяются криками отчаяния. Многие, попрыгав вниз, бегут за отъезжающими, чтобы только не оставаться одним в этом городе, который покидает Сам Господь.
– Саладин не позволит обидеть женщин, – утешает Сибилла придворных дам. – Так что бояться нам нечего. Впрочем, и в гареме жить можно: сарацины, говорят, мужчины пылкие…
* * *
Тысяча триста защитников Гроба Господня оставили позади горы Иудеи, миновали древний край филистимлян – а сарацин все нет и нет. Однако король торопит: вперед, навстречу врагу! Пусть сражение грянет как можно дальше от Иерусалима! Так, останавливаясь лишь ненадолго, ровно настолько, чтобы дать отдых лошадям, они дошли до Аскалона и там, подступив уже к самому замку, увидели наконец войска Саладина. Широким полукругом они стоят на холмах и в ложбинах (в тех самых местах, где нашел свою смерть де Монферрат); колышется лес бунчуков, тучи стрел затмевают солнце… На глаз их тысяч пятьдесят, не меньше – и в основном отборная конница.
Посередине, точно большой зеленый лист, играет на солнце знамя Пророка. Под ним восседает Салах-ад-Дин, рядом – брат его Туран-шах, родич Фарун-шах и любимый племянник Таки-ад-Дин, горящий боевым задором юноша. Презрительно-недоуменным взглядом обводят они горстку воинов в долине. Что это? Передовой отряд франков? А где же остальные?
Но вот лазутчики-армяне (которых всегда хватает и с той, и с другой стороны) доносят, что никакой это не передовой отряд, а само войско во главе с королем. Приближенные султана разражаются смехом, но Салах-ад-Дин хмурится.
– Рад, что мы возвратим себе старинный наш край малой кровью, – говорит он, – но при таком превосходстве сил победа над противником не сделает мне чести… Таки-ад-Дин, тебе, сын моей сестры, поручаю я вести наше войско.
И, чувствуя недовольство во взоре брата и Фарун-шаха, добавляет:
– Пусть молодой поучится под присмотром старших.
Таки-ад-Дин сияет.
Близится вечер. Султан уединяется в своем шатре для молитвы. Его воины готовятся к ночлегу. Горстка же франков, войдя в замок и заперев ворота, собирает на стенах ядра и снаряды для отражения штурма. Слыша грохот, который доносится со стороны замка, молодой Таки-ад-Дин смеется:
– Только безумец стал бы терять время, осаждая бесполезный замок. Время на войне может быть и врагом, и другом. Я сделаю его своим союзником: оставлю небольшой отряд стеречь франков, которые загнали себя в ловушку, а сам меж тем завоюю край, брошенный на произвол судьбы.
После намаза Таки-ад-Дин объявляет свой замысел султану.
– О Повелитель Правоверных, – говорит он, – пусть достойный Туран-шах осаждает франков, укрывшихся в Аскалоне, мы же поспешим к Иерусалиму, чтобы взять его, пока не подоспели основные их силы, воюющие с Имад аль-Дином.
– Я поручил тебе вести наше войско, поэтому не стану вмешиваться, – зевая, отвечает Салах-ад-Дин. – Поступай как знаешь, если ты уверен, что так будет лучше.
– Уверен так же, как в том, что каждая буква Корана стоит ангела.
– Тогда действуй!
* * *
Туран-шах, брат Повелителя Правоверных, оскорблен до глубины души. Целый день он провел в шатре, призывая всех шайтанов на голову своего племянника. Его, старого, опытного воина, этот молокосос оставил караулить запертых в крепости франков – все равно что стеречь курятник! Как будто нельзя было найти кого помоложе… О настоящей осаде без стенобитных машин и катапульт и думать нечего: стены Аскалона выдержали не один штурм, и всякий раз после этого их заново укрепляли и надстраивали, так что они стали почти неприступны. Да и стоит ли стараться сокрушить их сейчас, когда через неделю-другую над всей этой землей победно заполощется зеленое знамя Пророка? Нет, тут делать нечего – только сидеть и следить, чтобы осажденное войско не получило помощи снаружи. А разве это занятие достойно старого Туран-шаха?
* * *
Страна действительно беззащитна, как рыцарь без доспехов. Отряды египтян стремительно продвигаются вперед, нигде не встречая сопротивления. Таки-ад-Дин растянул их словно узким длинным полумесяцем от границы до границы, разрешив своим людям жечь, грабить и брать пленных. Султан верен слову и не вмешивается: даже не едет во главе, а следует за войском. Таки-ад-Дин молод и упоен успехом. Его не смущает, что иные полки далеко оторвались от остальных и он потерял с ними связь. Он так беспечен, что не выставляет стражи, не высылает дозоров. Зачем? Иерусалимский король со своими воинами заперт в Аскалоне, а главные силы королевства сражаются под Алеппо. Салах-ад-Дин послал туда мощное подкрепление: султан Алеппо и атабек Моссула отдались под власть Повелителя Правоверных, чтобы он помог им обороняться от франков. Так что во всей земле нет никого, никого, кто мог бы дать отпор, и вечером у костра бойцы Пророка со смехом вспоминают далекие от правды легенды о непобедимых франках.
В Раме войско Таки-ад-Дина не застало ни одного жителя: все загодя бежали. В Лидде горстка горожан укрылась в укрепленной церкви святого Георгия – первой из построенных крестоносцами в Святой земле. Храм был разрушен, люди – вырезаны, а отряды завоевателей двинулись вперед. Так дошли они до селения Тель-Джазер, которое на языке франков звалось Монжисар. Дальше предстояло пройти через ущелье Вади аль-Дар. Вот уже первые ряды вступают под его скалистые своды. Но что это? На склонах нависшей над ущельем горы Вади аль-Кабра стоят франки, а над их шлемами сверкает в лучах солнца золотой реликварий Святого Креста! Крошечная армия короля вырвалась, точно джин, из Аскалона, чтобы преградить путь врагу!
Не веря своим глазам, Таки-ад-Дин спешно отдает запоздалые теперь приказы. К бою! Трубить общий сбор! Строиться колоннами! Но легко сказать – труднее сделать. Занятые грабежами отряды рассеяны по всей округе и, как бы ни призывали их хриплым воем зурны, не могут собраться сразу.
Откуда же вдруг взялось войско Балдуина? Разумеется, франки обманули бдительность Туран-шаха – а точнее, его порученца, ибо сам военачальник не соизволил даже взглянуть в сторону осажденной крепости. Меж тем как ее жители по просьбе короля подняли шум на стенах, изображая приготовления к продолжительной осаде, рыцари незаметно выбрались из замка через южные ворота. Их было так мало, что они легко проскользнули мимо беспечных дозорных Туран-шаха. Когда же те остались далеко позади, всадники, пришпорив коней, рванули с места в карьер догонять отряды сарацин.
Они мчались без отдыха днем и ночью. Королевский паланкин, закрепленный ремнями между двух лошадей, мотало из стороны в сторону и сильно трясло, а братья-лазариты, державшиеся рядом, не раз на скаку заглядывали с беспокойством внутрь, проверяя, жив ли еще их государь. Но Балдуин, с трудом набирая воздух в легкие, повторял одно:
– Быстрее, быстрее! Нужно успеть преградить им дорогу!
И они успели. Чтобы сарацины не обнаружили их прежде времени, рыцари повернули на запад и дали больше десяти миль крюка, но под Монжисар прибыли первыми. В пути им встретился отряд братьев Ибелинов – владетелей Рамы: с двумястами всадниками они, опередив остальных, спешили из-под Алеппо защищать свои земли. Ценная помощь!
И вот, вторя зурнам сарацин, над христианским воинством протяжно запели трубы. К бою! Братья-лазариты помогают королю выбраться из паланкина. Измученный долгой скачкой, Балдуин едва стоит на ногах. Поддерживая его, братья бережно облачают государя в доспехи и закрепляют у него на голове шлем с закрытым забралом.
– Коня! Коня! – требует он. – Что? Этот? Куда мне такая кляча! Подать моего доброго скакуна, что был со мной под Айн-Анжаром! Я ведь велел взять его… Надеюсь, он еще не слишком стар?
– Государь, это горячий жеребец… Вам его не удержать!
– А кто сказал, что я его буду удерживать? Именно такого мне и надо, чтобы сам нес меня на врага. Сюда его, живее!
От нетерпения король весь дрожит. Брат Матфей украдкой утирает рукавом слезы. Боевые трубы ревут, зурны в рядах сарацин воют так, что не выдерживает слух. Но вот оруженосцы подводят скакуна. Он косит глазом, прядет ушами, раздувает ноздри… Королевский конь! На нем – особое седло с высокой лукой сзади. Братья-лазариты осторожно подсаживают государя и прочно привязывают ремнями к седлу, потом вставляют безжизненно свисающие ноги в стремена, которые скрепляют вместе у жеребца под брюхом. Теперь король не упадет и не пошатнется в седле, хотя бы даже в него угодило копье!
Шлем Балдуина венчает золотой обруч с зубцами. Загнивающая, почти беспалая ладонь не ухватит рукоять меча, и лазариты намертво соединяют ее с железной перчаткой, так что меч становится неподвижным продолжением предплечья. Рука еще повинуется государю, и поднять меч он еще сможет. Король смотрит на епископа Альберта, который держит перед собой Святой Крест. Взгляд этого тихого, кроткого старца преисполнен сегодня несгибаемой твердости. Реликварий страшно тяжел; при помощи хитроумного приспособления он крепится к крупу лошади и к стременам, а в довершение привязывается толстой веревкой к всаднику. И в круговерти беспорядочно сменяющих друг друга мыслей в голове у Балдуина внезапно возникает отчетливое сознание того, что и этот прикованный к кресту старик, и он, полутруп, ведущий горстку своих людей на врага, который вдесятеро сильнее, несут в себе некий высший смысл – утверждают торжество духа, а может быть, и что-то большее…
Но не время теперь раздумывать обо всем этом, нет, не время! Балдуин впивается взглядом в Святой Крест, на котором вознесен был Искупитель всех грехов мира. Отвыкшие от яркого света глаза короля больно режут лучи солнца, ослепляющие даже сквозь решетку забрала. В их нестерпимом сиянии чудится, будто Святой Крест становится все выше, выше, вырастает до небес, задевает верхушкой за облака… А сарацины кажутся то карликами, то, наоборот, исполинами, то близкими, то страшно далекими… Рыцари уже стоят в боевых порядках. Епископ Альберт с усилием чуть наклоняет Святой Крест, благословляя Христово воинство. Балдуин молится – жарко, истово, словно в свой смертный час:
– Не допусти, Господи, гибели верной Твоей державы! На Тебя вся моя надежда – не оставь же меня! Давид был слабым отроком, а Голиаф – великаном… Дай мне, Господи, силы Давида!
Наконец, подав условный знак своему тезке Балдуину Ибелину и Ренальду из Сидона, которые с двух сторон держат под уздцы его скакуна, король поднимает над головой меч – и бросается вперед с боевым кличем наследников Готфрида Бульонского:
– Christus vicit! Christus regnat! Christus imperat! Christus vicit! Christus regnat! Christus imperat! (лат.) – Христос побеждает! Христос царствует! Христос торжествует!
– Государь! – кричит вслед Балдуин Ибелин. – Здесь моя земля! За мной право первого удара!
И, не дожидаясь ответа, несется со своими людьми в самую гущу врагов, туда, где полощется на ветру их зеленое знамя. Рубя направо и налево, он врезается в ряды сарацин, сминает их и, повернув коня, рубит снова.
Его пример увлекает и других, тем более что посреди жаркой схватки с самого начала мелькает также золотой обруч на шлеме Балдуина IV – а отстать от своего государя недостойно звания рыцаря! Из глубин пламенного подсознания всплывает, оживая, давняя доблесть дедов. Вассалы прокаженного короля сражаются, как сражались первые крестоносцы. Бьются, как будто бы каждого из них хранит архангел! Святой Крест искрится на солнце. Это явный знак благоволения Всевышнего.
Таки-ад-Дин мечется как угорелый, но мало что может изменить. Его воины уже слишком свыклись с мыслью, что никакие франки им не грозят, и при первом же натиске противника готовы броситься перед ним врассыпную. Вдобавок, из разрозненных, растянувшихся по всей округе полков на поле боя собралась в лучшем случае половина. А раз уж будто неведомый колдун таинственными чарами перенес сюда франков, разве не мог он удвоить, утроить, удесятерить их число?
Так что, как бы ни старались подбодрить их военачальники, отряды сарацин отступают – все поспешнее, все беспорядочнее… Вскоре отступление переходит в бегство. Не раз помехой у них на пути вырастает их же лагерь с богатой добычей и пленными. Уже и туда добрались рыцари, освободили узников, раздали им оружие… Смятение усиливается. В довершение надвигается буря: небо темнеет, вихрь, яростно завывая, кружит в воздухе столбы пыли.
Салах-ад-Дин, сидя на коне, в ошеломлении кусает губы. Сон это или явь? Неужели вот так громят его армию? Ибо то, что это – разгром, не вызывает сомнений… Любимый племянник Таки-ад-Дин, злополучный полководец, был только что зарублен мечом. Пал его брат Ахмед, погиб Фарун-шах. Франки дерутся как львы! И кто говорил, будто их король насквозь изъеден проказой? Знамя его видно в самой гуще битвы! Но как он выбрался из Аскалона? Проклятое, темное племя! То малодушное, вероломное, продажное – а то, наоборот, лютое, как стая волков, порывистое и горячее, как пламя.
Посреди всеобщего бегства лишь гвардия мамлюков в желтых бархатных кафтанах стоит стеной вокруг Салах-ад-Дина. Эти не побегут! В детстве насильно увезенные от родителей-христиан, недаром ели они свой хлеб при дворе султана. Они никогда не отступают, верные псы, готовые умереть за своего хозяина.
Против их-то отряда и направлена теперь лязгающая броней десница франков. Балиан Ибелин мощным клинком сумел отрезать гвардию султана вместе с самим Саладином от бегущего войска. Балдуин Ибелин и Ренальд из Сидона, держа каждый одной рукой поводья королевского скакуна, другой сплеча наносят вокруг себя сокрушительные удары мечом. Рядом с ними старый Онуфрий де Торон словно вновь исполнился юной силы. На склоне дней он уже не надеялся побывать еще раз в такой битве. Не верил, что в этом развращенном и измельчавшем мире когда-либо представится случай проявить рыцарскую доблесть. Неужели вокруг него те же люди, которых он обвинял в изнеженности и малодушии?
Мамлюкская гвардия тает на глазах. Желтый бархат становится пурпурным. Остолбеневший Салах-ад-Дин уже совсем близко от себя видит раздувающиеся ноздри лошадей, занесенные вверх мечи… Еще немного – и он попадет в плен. Немыслимо! Повелитель Правоверных – узник Балдуина Прокаженного?! О Аллах! Лучше бегство! И вот впервые в жизни непобедимый сын Айюба бежит. Половина оставшихся мамлюков прикрывает его отступление, принимая натиск противника на себя, а другая берет султана в кольцо и с боем отходит с ним с поля битвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28