– Я тоже рад вас видеть, Рузвельт, – вопреки собственной нервозности сказал я, протягивая руку.
– Нет, но какого… то есть, извините – конечно, мне очень приятно видеть вас, разумеется, приятно. Но кто вам сказал, что…
– Сказал что? Меня буквально силком привез сюда мальчишка Крайцлера. Согласно его приказам и без каких бы то ни было объяснений.
– Крайцлер… – пробормотал Теодор со столь несвойственным ему ошарашенным и даже отчасти напуганным видом. – Да, Крайцлер был здесь.
– Был? Вы имеете в виду, что он ушел?
– И еще до моего прибытия. Он оставил записку. И отчет. – Теодор показал мне листок бумаги, до сих пор прятавшийся в его левой руке. – По меньшей мере у нас есть предварительное заключение. Он оказался первым врачом, которого смогли найти. Хотя надежды все равно не было…
Я положил руку ему на плечо.
– Рузвельт. Что случилось?
– Осмелюсь заметить, комиссар, если по правде, я б тоже был не прочь это узнать. – с отталкивающим подобострастием добавил сержант Флинн. – Так уж выходит, что нам в Пятнадцатом редко удается выспаться, и чем быстрее я…
– Очень хорошо, – сказал Теодор, беря себя в руки. – Как у вас с желудками, джентльмены?
Я ничего не ответил, Флинн отпустил какую-то нелепую шутку насчет разнообразия отталкивающих зрелищ, встречавшихся ему в жизни, но Теодор не был расположен к шуткам. Он показал на выход к смотровой площадке. Детектив Коннор уступил нам дорогу, и Флинн первым устремился наружу.
Первой у меня в голове пронеслась мысль, что, несмотря на мою взвинченность, виде площадки открывается еще более необычный, чем из окон башни. На той стороне водной глади лежал Вильямсбург. Некогда мирный поселок, теперь же быстро превращавшийся в суетную часть метрополиса, – ему буквально через несколько месяцев официально предстояло влиться в ряды районов Большого Нью-Йорка. На юге все так же маячил Бруклинский мост, а где-то далеко на юго-западе должны были стоять новые башни Принтинг-Хаус-сквер – под нами же бурлили черные воды реки…
И тут я узрел это.

ГЛАВА 3

Странно, сколь долго мое сознание пыталось извлечь какой-то смысл из увиденного. Хотя, возможно, это нормально – слишком много всего было неправильного, не вяжущегося с этим местом, такого… извращенного, что ли. Чего еще можно было ждать от нервной системы?
На площадке находилось тело молодой особы. Я говорю – «особы», поскольку, несмотря на явные физические признаки, указывающие на то, что это был юноша, одежда его (что-то вроде женской сорочки с оторванным рукавом) и косметика на лице утверждали обратное. Он больше походил на девушку, или даже скорее на женщину, причем на женщину так называемой «сомнительной репутации». Руки этого несчастного создания были скручены за спиной, ноги согнуты в коленях, так что лицо упиралось в стальной пол площадки. Больше на нем ничего не было – ни штанов, ни обуви, только одинокий носок, жалко свисавший с одной из ног. И то, что было сделано с телом…
Лицо осталось практически нетронутым – его по-прежнему покрывали косметика и пудра, но вот там, где раньше были глаза, зияли кровавые каверны. Изо рта высовывался загадочный кусок плоти. Горло охватывал глубокий разрез, хотя крови при этом было совсем немного. Длинные надрезы пересекали и живот, демонстрируя невнятную массу внутренних органов. Правая рука была практически полностью отделена от тела. На месте мошонки чернела еще одна дыра, объяснявшая то, что творилось у жертвы во рту: гениталии были отрублены и засунуты между челюстей. Ягодицы тоже отрезали так, словно бы… кто-то сделал это единым взмахом.
Через пару минут или около того, которые понадобились мне, чтобы разглядеть все детали, окружающий мир провалился в море зыбкой черноты, и то, что показалось мне шумом корабельных винтов, впоследствии оказалось гулом крови в моих собственных ушах. Внезапно я понял, что, наверное, меня тошнит, и, едва справляясь с головокружением, хватаясь за ограждение площадки, я свесил голову вниз.
– Комиссар! – крикнул Коннор, только появившись на пороге башенки. Но Теодор уже одним прыжком сомкнул расстояние между нами и подхватил меня под руки.
– Спокойно, Джон, – услышал я его голос и схватился за подставленное плечо. – Дышите глубже.
Незамедлительно последовав его инструкциям, я услышал протяжный свист – его издал Флинн, до сих пор глазевший на тело.
– Отлично, – сказал он, обращаясь вроде бы к жертве, хотя на самом деле обращаться ему было особо не к кому. – Кто-то все ж таки уделал тебя, а, Джорджи-Глория, как считаешь? И теперь ты чертовски плохо выглядишь.
– Надо полагать, вы знаете это дитя, Флинн? – спросил Теодор, бережно прислоняя меня к стене башенки. Между тем самообладание, похоже, понемногу ко мне возвращалось.
– Надо полагать, что так, комиссар. – Похоже, Флинн улыбался, хотя, возможно, это была всего лишь игра освещения. – Вот только если судить по образу жизни этого создания, его сложно назвать ребенком. Фамилия – Санторелли. Должно быть, этому… гм, было лет тринадцать или около того. Вообще его зовут… звали Джорджио, но когда оно устроилось подрабатывать у «Парез-Холла», то стало звать себя Глория.
– Оно? – переспросил я, чувствуя, как холодный пот стекает мне за воротник пальто. – Почему – оно?
– Действительно, а как бы вы сами назвали это, мистер Мур? – весело оскалился Флинн. – Одето не по-мужски, не говоря уже обо всем остальном – и между тем, господь, увы, не сотворил его женщиной. Все это племя для меня – оно.
При этих его словах пальцы Теодора как-то сами собой сжались в кулаки, а те уперлись в бока.
– Меня не интересует, – сказал он, – ваш философский анализ стожившейся ситуации, сержант. Как бы там ни было, этот мальчик был всего лишь ребенком, и этого ребенка убили.
– Несомненно убили, сэр, – хмыкнул Флинн, еще раз взглянув на тело.
– Сержант! – Голос Теодора, который даже в обычных обстоятельствах не очень подходил к его внушительной внешности и, стоит заметить, отличался некоторой неприятностью, теперь стал еще более резким и пронзительным, когда он рявкнул на Флинна, немедленно вытянувшегося по струнке. – Ни одного слова от вас, сэр, пока я не задам вам вопрос! Понятно?
Флинн кивнул, однако от Теодора вряд ли могло ускользнуть то характерное выражение цинично-веселой обиды, с которым старослужащие офицеры принимают наставления от особого уполномоченного, не проработавшего и года. Выглядело это так, будто вся цепочка получаемых Флинном команд мгновенно находила свое отражение в презрительно поджатой верхней губе.
– Теперь, – сказал Рузвельт, буквально выплюнув это слово изо рта, как только он умел это делать. – Вы сказали, что мальчика звали Джорджио Санторелли и он работал рядом с «Парез-Холлом» – насколько я помню, это заведение Вышибалы Эллисона на Купер-сквер, правильно?
– Это оно, комиссар.
– И где, по-вашему, может находиться сейчас мистер Эллисон?
– Сейчас? Должно быть, в «Холле», сэр.
– Ступайте туда. Скажите ему, что я хочу его видеть завтра утром на Малберри-стрит.
На какое то время Флинн будто задумался.
– Завтра?… Прошу прощения, комиссар, но мистер Эллисон не из тех людей, которых можно вот так запросто попросить куда-либо заявиться.
– Так задержите его, – сказал Теодор и, демонстративно отвернувшись, стал изучать раскинувшийся перед ним Вильямсбург.
– Задержать? Чего там, комиссар, если уж мы собираемся арестовывать каждого владельца бара или другого какого беспокойного заведения с мальчиками-шлюхами из-за того, что одно… один из них получил по заслугам, да хотя бы и прибили его, то почему бы, сэр, нам уже тогда не…
– Может быть, вы потрудитесь сообщить мне действительную причину вашего упорства? – сказал Теодор, принявшись разминать за спиной кулаки. Он шагнул вперед, сверкая на Флинна стеклами пенсне. – Случайно мистер Эллисон не является основным источником вашего дохода?
Глаза Флинна на секунду распахнулись, но он совладал с собой и надменно, с видом человека, чьей репутации нанесено смертельное оскорбление, произнес:
– Мистер Рузвельт, я служу в полиции уже пятнадцать лет, сэр, и полагаю, что знаю, чем живет этот город. Вы не станете тревожить такого человека, как мистер Эллисон, просто потому, что какой-то кусок иммигрантского дерьма наконец получил то, что ему давно причиталось!
Это стало последней каплей – я знал, что это должно было стать последней каплей, – и, к счастью для Рузвельта, я успел подскочить к нему и схватить его за руки в тот момент, когда тот уже был готов превратить лицо Флинна в безликое кровавое месиво. Хотя мне стоило немалых усилий удержать его.
– Нет, Рузвельт, не стоит! – зашептал я ему в ухо. – Ему только этого и надо, все они хотят одного и того же! Нападите на человека в форме, и все – ваша голова, считайте, уже у них в кармане и даже мэр здесь ничего не сделает!
Рузвельт к тому времени тяжело дышал, Флинн снова ухмылялся, а детектив-сержант Коннор вместе с инспектором стояли поодаль, даже не делая попыток хоть как-то вмешаться в происходящее. Они прекрасно понимали, что сейчас в буквальном смысле находятся промеж двух огней: с одной стороны – мощная волна муниципальных реформ, накрывшая Нью-Йорк после того, как годом ранее комиссия Лексоу обнародовала свои сенсационные выводы касательно уровня полицейской коррупции, с другой – не менее, а возможно, и более могучая сила той самой коррупции, что существовала, пожалуй, все время, пока существовала полиция, и сейчас лишь пережидала время, пока народ не забудет про эти новомодные реформы и не примется снова нарушать закон.
– Выбор, в сущности, прост, Флинн. – Рузвельт наконец справился с приступом – причем с таким достоинством, которого трудно было ждать после недавней вспышки ярости. – Эллисон в моем кабинете или ваша бляха на моем столе. Завтра утром.
– Конечно, комиссар, – угрюмо сдался Флинн. Он развернулся кругом и направился вниз по лестнице, бормоча себе под нос что-то вроде: «Черт бы побрал хлыщей, играющих в полисменов». Но тут появился один из патрульных снизу и сообщил, что прибыл фургон коронера и тот уже готов увезти тело.
Рузвельт попросил их минуту подождать, после чего отпустил Коннора вместе с инспектором. Мы остались на площадке одни, если не считать отвратительных останков того, что некогда, возможно, было одним из многих бессчастных молодых людей, чьи жизни каждый сезон разлетались вдребезги на дне темного океана убогих лачуг, простиравшихся от нас и до западных границ города. Вынужденных цепляться за что лишь можно – и Джорджио Санторелли был типичным тому примером, – и все ради того, чтобы просто выжить. Дети, предоставленные сами себе. Человеку, не знакомому с трущобами Нью-Йорка образца 1896 года, наверное, никогда бы и в голову не пришло, что такое возможно.
– Крайцлер установил, что мальчик был убит сегодня ночью и не так давно, – сказал Теодор, мельком взглянув на листок, который держал в руке. – Что-то там было про температуру тела. В общем, убийца может все еще скрываться неподалеку – мои люди сейчас прочесывают район. Здесь еще несколько сугубо медицинских подробностей, плюс вот это вот послание.
Он протянул мне бумагу, на которой я разглядел характерные Крайцлеровы каракули, набросанные второпях и печатными буквами: «РУЗВЕЛЬТ, СОВЕРШЕНЫ УЖАСНЫЕ ОШИБКИ. Я БУДУ К УТРУ ИЛИ К ЛАНЧУ НАМ СЛЕДУЕТ ПРИСТУПАТЬ – ЕСТЬ ПЛАН». Какое-то время я пытался найти в этих строчках смысл.
– Очень мило с его стороны оставить нам еще одну загадку, – сделал я единственный возможный в такой ситуации вывод.
– Да, – усмехнулся Теодор. – Сперва я подумал то же самое. Но сейчас, мне кажется, я понимаю, что он имел в виду. Стало яснее после осмотра тела. Как по-вашему, Мур, сколько людей каждый год в Нью-Йорке находят убитыми?
– Сложно сказать. – Я машинально посмотрел на труп и тут же резко отвел взгляд при виде лица, буквально втоптанного в металлическую площадку, так что нижняя челюсть вывернулась под неестественным углом по отношению к верхней, и эти кроваво-черные провалы на месте глаз… – Предположительно сотни. Возможно, тысячу человек или две.
– Да, это возможно… – отозвался Рузвельт. – И, тем не менее, это всего лишь наши предположения. А сколько таких случаев остается незамеченными? Ну, разумеется, силы правопорядка из кожи вон лезут, если жертва респектабельна и пользуется уважением в обществе. Но для таких, как этот мальчишка, для иммигрантов, торгующих собственным телом… Мне стыдно признаться, но еще не случалось, чтобы кто-либо хоть раз всерьез решил заняться подобным делом – и это должно быть заметно хотя бы по реакции Флинна. – Здесь его руки снова сами собой уперлись в бока. – Но, видит бог, я уже устал от всего этого. В этом мерзком районе мужья и жены изводят друг друга, пьяницы и морфинисты убивают рабочих людей, проституток режут без счета, если только они сами не кончают жизнь самоубийством, а окружающим это представляется не иначе как своего рода мрачным спектаклем, не лишенным занятности, не более. И это само по себе уже достаточно скверно. Но когда жертвами, как сейчас, становятся дети, а общество ничем не отличается от Флинна… клянусь громом, я готов объявить войну собственному народу! Какого черта, да за этот год у нас уже прошло три таких дела – и ничего, никакой реакции, только перешептывание по участкам да сплетни детективов!
– Три? – переспросил я. – Но я знаю только о девочке у Тряпичника.
Тряпичник Шань владел домом терпимости на перекрестке Шестой авеню и 24-й улицы и предлагал своим клиентам детей (большей частью девочек, хотя мальчиками тоже не брезговал) от девяти до четырнадцати лет. В январе одну из них, десяти лет от роду, нашли забитой насмерть в одном из номеров.
– Да, причем если бы Тряпичник не задержался с выплатой очередной взятки, мы бы и этого никогда не узнали, – сказал Рузвельт.
Нынешний мэр Нью-Йорка, полковник Уильям Л. Стронг, затеял жестокую битву с коррупцией, и его сподвижники, вроде Рузвельта, бесстрашно бились с ней днем и ночью, но до сих пор так и не преуспели в борьбе с самым древним и вместе с тем самым доходным предприятием полицейских: регулярными поборами с владельцев салунов, варьете, публичных домов, опиумных притонов и прочих мест подобного сорта.
– Кто-то с Шестнадцатого участка, и я пока еще не выяснил, кто именно, сплавил газетчикам значительную часть этой истории – с тем, чтобы закрутить потуже гайки своим подопечным. Но поскольку оставшиеся две жертвы были мальчиками, такими же, как этот, и находили их на улицах, давить на их хозяев было совершенно бесполезно. Так что их истории так и остались нерассказанными…
Его голос умолк, смешавшись с плеском воды иод нами и шорохом неизменного бриза, веявшего над рекой.
– Их обоих – так же?… – спросил я, глядя на Теодора, рассматривающего тело.
– Фактически да. Горло перерезано. И обоим здорово досталось от крыс и птиц – так же, в общем, как и этому. Не самое приятное зрелище.
– Крысы и птицы?
– Глаза, – ответил Рузвельт. – Детектив-сержант Коннор списал все на крыс, на охотников за падалью. Но все остальное…
В газетах ничего не писали про этих детей, хотя здесь не было ничего удивительного. Рузвельт был прав: убийства, казавшиеся нераскрываемыми, имевшие место среди бедноты или изгоев, редко фиксировались, и еще реже дело доходило до полицейского расследования. А если жертвы относились к той части общества, чье существование до сих пор вообще официально отрицается, шансы на огласку дела стремительно съеживались до вовсе мизерных размеров. На секунду я представил, что сказал бы мой редактор в «Таймс», предложи я ему запустить историю про мальчика, который жил тем, что красился, как молодая шлюха, и продавал свое тело взрослым мужчинам (а ведь многие из них до сих пор считаются респектабельными людьми), и его однажды безжалостно зарезали в одном из темных уголков нашего города. Думаю, мне бы сильно повезло, если бы после такого предложения меня просто уволили – принудительное заточение в Блумингдейловском приюте для умалишенных представлялось куда более реальным.
– Я много лет не виделся с Крайцлером, – задумчиво пробормотал Теодор, до сих пребывавший в некоторой отрешенности. – Хотя он прислал мне очень доброе письмо, когда… – На мгновение он запнулся. – Да, это было действительно трудное время.
Я сразу понял, что он имеет в виду. Теодор вспомнил о смерти своей первой жены Элис, которая в 1884 году отошла в мир иной, дав жизнь их дочери, носившей то же имя. Похоронив жену, Теодор поступил так, как он всегда поступал в подобных ситуациях, – вычеркнул из памяти все, что так или иначе напоминало об этой трагедии, и больше ни единым словом к ней не возвращался.
– Однако, – обратился ко мне Теодор, пытаясь отогнать неприятные мысли, – наш милейший доктор вас, должно быть, вызывал не без причины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10