"Я не представлял Бука чем-то вроде неотесанного животного. Я вижу его трудолюбивым американцем и во многих отношениях - обычным нормальным парнем. А кроме этого - зачем мне писать о ком-то, на кого мне наплевать? Это как прийти в гости к кому-нибудь в дом, который вам не нравится, и засидеться там на пять лет."
Начав эту биографию тридцать лет назад, Черковский создал драматичную и увлекательную хронику, повествующую не только о дружбе двух писателей и уникальной американской жизни одного из них, но и своеобразную "повесть о двух городах". Ведь поистине, как написал он сам: "В те "аутсайдерские" годы в Штатах было только два настоящих города аутсайдеров - Лос-Анжелес Буковски и Нью-Орлеан Джона Уэбба."
Вся остальная жизнь Чарлза Буковски записана им самим до последних дней лучше, чем кем-либо другим. Смотрите его "Женщин" и "Голливуд", "Трудовую Книжку" и "Почтамт", "Африку, Париж, Грецию" и "Конину", "Ветчину На Ржаном Хлебе". Смотрите его книгу "Все Жопы Мира И Моя", где он запротоколировал даже свой давний курс лечения от геморроидальных кровотечений. Его книги стихов, прозы и рисунков - человеческий документ похлеще иных мемуаров этого столетия. Жизнь и книги Бука вдохновляли многих - от бледного Эдички Лимонова, беззастенчиво примерявшего на себя и стиль жизни Хэнка, и его отношение к людям, не говоря уже о литературных приемах, до некоей Дайаны Фишер, которая много лет проработала на почтамте, а, уволившись, отправила по почте буковский "Почтамт" своему бывшему боссу. "Так до сих пор и не знаю, как он отреагировал..." С мая 1991 года издается фанзин Буковски "Конечно" (Sure), и к моменту написания этого вышло 10 его номеров. В Интернете он представлен едва ли не лучше других современных американских писателей. Работает даже "Мемориальный Центр Чарльза Буковски по Изучению Классической Латыни", единственным занятием сотрудников которого, кажется, является "Проект Либеллий" - пропаганда латинского слэнга и непристойностей, - да проведение забавных параллелей между Буковски и Гаем Валерием Катуллом. ...Вдохновит многих и его смерть: некий Ганс Бремер в день смерти Бука уже "зачал" небольшой сборничек стихов "Про Буковски", а в конце прошлого года издал его в крохотном миссурийском издательстве "Тилт Букс". Попытки, попытки... "Здравствуй, Смерть... Ты так часто промахивалась лишь на волосок, что я уже давно должен быть твоим. Хочу, чтоб меня похоронили возле ипподрома... где будет слышен последний заезд." Его последний роман "Макулатура" (Pulp, 1994) весь проникнут этим настроением - видимо, он уже знал, что неизлечимо болен лейкемией.
Буковски семь лет не дожил до назначенного себе срока: "Я уже все распланировал. Загнусь в 2000-м году, когда стукнет 80... Подумать только: тебе 80, а ебешь 18-летнюю. Если и можно как-то сжульничать в игре со смертью, то только так." В тот декабрьский день, когда в Калифорнии он попал в больницу в последний раз, на другом конце континента, над Нью-Йорком, бушевал буран - редкая штука в Штатах, где самолеты, наверное, в любую погоду летают, как надо. Но в тот день самолеты летать не хотели. Мы не могли выбраться из холодной и промозглой Филадельфии, тщетно кружили несколько часов Бог знает где, нас возвращали, пытались посадить снова... Мы летели "домой", в Россию, а Америка никак не желала нас отпускать. Наверное, хотела напомнить: да, мол, вот еще что ты забыл - попробовать...
Но Чарлза Буковски не стало 9 марта 1994 года в Сан-Педро, а я тогда все-таки улетел, так и не попытавшись ничего сделать... Внял совету энциклопедии замечательных людей Америки, так сказать.
АЛЕКСАНДР ДЕМИН
ПАЛЬЦЫ
Рассказ
Кроссовки жали. Серые, на шнуровке, итальянские кроссовки жали невыносимо. Большой палец тихо, с остервенением, матерился.
- Мать вашу... - шипел он. - За что мучаете, сволочи?! - И пихал локтем в бок Указательного.
Указательный интеллигентно пытался отстраниться, но было тесно. Приходилось терпеть. Указательный был самым забитым. Он хорошо осознавал свою ненужность на ноге и предпочитал не высовываться.
- Сволочи! - в очередной раз выдавил Большой.
- Там-то, наверху, хорошо, - поддержал Средний. - А здесь как в тюряге - темно, сыро и курить не дают. А теперь еще и режим ужесточается.
- Сыро - это потому, что носки хэбэшные, - робко заметил Указательный.
- Многоты понимаешь, придурок. В прошлый раз капроновые натянули тебе легче было?
- Безымянному хорошо - у него там дырка, хоть подышать можно.
Безымянного уважали и боялись. Политических новостей при нем не обсуждали и анекдотов не рассказывали. "Знаю я этих безымянных героев, " - часто говорил тертый жизнью Средний, - "безымянный-безымянный, а как стуканет куда надо - насидишься в кирзухе."
- В баню бы, - пробормотал Большой.
- В сауну, - робко поддержал Указательный.
- И пива, - помечтал Средний.
Безымянный промолчал, но что-то записал в маленькую красную книжечку.
- Эй, ты что там пишешь, гнида?! - не выдержал Средний. - Ты что там, сука, пишешь все время?!
Безымянный не ответил. Он с достоинством повернулся к дырке и подставил свой желтый ноготь под освежающий сквознячок.
- Ребята, что-то Мизинец давно молчит... Эй, малой, че примолк?.. Оглох, что ли?
Мизинец отнимался. Сознание временами возвращалось к нему, и тогда он, как сквозь марлевую повязку, втягивал в себя застоявшийся воздух кроссовки.
- Хана мне, парни, - отнимаюсь...
- Глянь - и впрямь отнимается... Мизинец, слышь, Мизинец? Ты погоди отниматься - может, разуют - оклемаешься...
- Гады, гады все!.. - сквозь рыдания простонал Мизинец.
- Жалко парня... Эй, Безымянный, ты бы подвинулся - пусть парнишка воздуха глотнет...
Но Безымянный притворился, что не слышит, и высунулся в дырку почти по пояс.
- Этот подвинется, как же! Мало на них в семнадцатом наступали...
- Были бы мы на руке - я бы ему показал! - прошептал Указательный.
- Указчик! - отозвался Безымянный, который все слышал. - А в носу ковырять не хочешь?
- Да, наверху тоже не сахар, - заметил Большой. - Куда только не суют...
- Слышь, Мизинец, ты не молчи, ты говори что-нибудь...
- Может, обойдется? На прошлой неделе нас вон как отсидели - ничего, оклемались.
- Не, не выдержать мне... Мозоль у меня, парни...
Кто-то присвистнул. Все замолчали.
Мизинец вспоминал свое детство: "А и в детстве у меня ничего хорошего не было. То отдавят, то прищемят. Один раз в деревню поехали гулять босиком побежали. Только все обрадовались - в коровью лепешку наступили. Эхх, жизнь..."
Очень хотелось плакать и ругать кого-то, но рядом был Безымянный, а Мизинец его боялся до судорог.
Конец
ЧАРЛЗ БУКОВСКИ
СТИХИ ПОСЛЕДНЕЙ НОЧИ НА ЗЕМЛЕ
перевел м.немцов
a publishing in tongues publication
1996
charles bukowski
THE LAST NIGHT OF THE EARTH POEMS
(c) 1992 by Charles Bukowski
(c) перевод, М.Немцов, 1995
прогиб
такое чувство
величайший актер наших дней
дни точно бритвы, ночи полны крыс
в темноту и на свет
будьте добры
мужчина с прекрасными глазами
прогиб
как и большинство из вас, я сменил столько работ, что
чувствую себя так, будто меня выпотрошили, а кишки
развеяли по ветру.
мне попадались и неплохие люди на
пути, но и другие
тоже попадались.
однако, когда я думаю обо всех
с кем работал
несмотря на то, что прошло много лет
Карл
приходит на ум
первым.
я вспоминаю Карла: обязанности наши требовали, чтобы мы
оба носили фартуки
завязанные сзади и вокруг
шеи тесемочкой.
я был у Карла подмастерьем.
"у нас легкая работа," сказал
он мне.
каждый день, когда наше начальство одно за другим прибывало
Карл слегка изгибался в талии,
улыбался и с кивком головы
приветствовал каждого: "доброе утро, Д-р Стейн",
или "доброе утро, м-р Дэй", или
миссис Найт или, если дама незамужем
"доброе утро, Лилли" или Бетти или Фрэн.
я никогда
ничего не говорил.
Карла, казалось, это тревожило, и
однажды он отвел меня в сторонку: "эй,
где еще, к ебеней матери ты найдешь
двухчасовой обеденный перерыв, как у
нас?"
"нигде, наверное..."
"ну ладно, о.к., слушай, для таких парней, как мы с тобой,
лучше ничего не придумаешь, это как раз то,
что надо."
я молчал.
"поэтому слушай, сначала жопу им лизать трудно, мне
мне тоже нелегко пришлось привыкать,
но через некоторое время я понял что нет
никакой разницы.
я просто панцирь отрастил.
теперь у меня есть панцирь,
понял?"
я смотрел на него - и точно, он походил на человека с
панцирем, выражение лица у него было как
маска, а глаза ничтожны, пусты и
безмятежны;
я смотрел на истасканную погодой и
битую ракушку.
прошло несколько недель.
ничего не изменилось: Карл кланялся, прогибался и улыбался
непоколебимо, изумительный в своей
роли.
то, что мы смертны, никогда, наверное, не приходило ему
в голову
или то
что нас могут поджидать
работы получше.
я выполнял свою
работу.
затем однажды Карл снова
отвел меня в сторону.
"слушай, со мной о тебе говорил
Д-р Морли."
"ну?"
"он спросил меня, что с тобой
такое."
"что ты ему
ответил?"
"я сказал, что ты еще
молод."
"спасибо."
получив следующий чек, я
уволился
но
мне все-таки
пришлось
в конечном итоге согласиться на другую похожую
работу
и
наблюдая за
новыми Карлами
я в конце концов простил их всех
но не себя:
от смертности человек иногда
становится
странным
почти
ненанимаемым на работу
несносно
высокомерным
никудышним слугой
свободного
предпринимательства.
такое чувство
О.Хаксли умер в 69,
слишком рано для такого
неистового таланта,
а я прочел все его
работы
но на самом деле
Пункт Контрапункт
действительно немного помог
мне пройти через
фабрики и
пьяные богадельни и
неприятственных
дам.
эта
книга
вместе с гамсуновским
Голодом
они помогли
чуть-чуть.
великие книги - это
те что нам
нужны.
я поразился самому
себе за то, что мне понравилась
книга Хаксли
но она действительно вышла
из этакого оголтелого
прекрасного
пессимистического
интеллектуализма,
и когда я впервые
прочел П.К.П.
я жил в
номере гостиницы
с дикой и
ненормальной
алкоголичкой
которая однажды швырнула
Кантос Паунда
в меня
и промазала,
как и они сами
пролетели мимо меня.
я работал
упаковщиком
на заводе осветительных
приборов
и однажды
во время
запоя
сказал этой даме:
"вот, почитай-ка лучше!"
(имея в виду
Пункт Контра
Пункт.)
"а, засунь ее
себе в жопу!" заорала
она
мне.
как бы то ни было, в 69 наверное
рано было Олдосу
Хаксли
помирать.
но я полагаю, что это
так же честно
как смерть
уборщицы
в таком же
возрасте.
просто с
теми, кто
помогает нам
проходить через все это,
и вдруг
весь свет
меркнет, это как бы
выворачивает нутро
а уборщиц, таксистов,
ментов, медсестер, грабителей
банков, попов,
рыбаков, поваров с их жареной картошкой,
жокеев и им
подобных
к
ччрту.
величайший актер наших дней
он все жиреет и жиреет,
почти облысел
осталась только прядка волос
на затылке
которую он перекручивает
и затягивает
резинкой.
у него есть дом в горах
и дом на
островах
и очень немногие вообще его
видят.
некоторые считают его величайшим
актером наших
дней.
у него есть кучка друзей,
очень немного.
с ними его любимое
времяпрепровождение
есть.
бывают редкие случаи, когда его находят
по телефону
обычно
с предложением сыграть
в выдающейся (как ему
говорят)
художественной картине.
он отвечает очень тихим
голосом:
"о нет, я не хочу больше
сниматься ни в каком кино..."
"вам можно прислать
сценарий?"
"ладно..."
потом
от него снова ничего
не слышно
обычно
он и его кучка друзей
вот что
делают после еды
(если ночью прохладно)
пропускают несколько стаканчиков
и смотрят, как сценарии
сгорают
в камине.
или же
после еды (теплыми
вечерами)
после нескольких
стаканчиков
сценарии
вынимаются
заиндевевшие
из
холодильника.
он раздает несколько
штук своим друзьям
несколько оставляет себе
а потом
все вместе
с веранды
они запускают их
как летающие тарелки
далеко
в просторный
каньон
внизу.
потом
все они
возвращаются в дом
зная
инстинктивно
что сценарии
были
дерьмовыми. (по крайней мере,
он это чувствует и
остальные
согласны
с ним.)
там наверху у них
по-настоящему
хороший мир:
заслуженный, само
достаточный
и едва ли
зависимый
от
переменных.
там есть
такая куча времени
чтобы есть
пить
и
ждать смерти
подобно
всем остальные.
дни точно бритвы, ночи полны крыс
будучи очень молодым человеком, я делил время поровну между
барами и библиотеками; как мне удавалось обеспечивать
свои остальные обычные потребности - загадка; короче, я просто не
заморачивался этим слишком сильно
если у меня была книжка или стакан, я не думал чересчур много о
других вещах - дураки творят себе собственный
рай.
в барах я считал себя крутым, крушил предметы, дрался с
другими мужиками и т.д.
в библиотеках - другое дело: я был тих, переходил
из зала в зал, читал не столько книги целиком,
сколько отдельные части: медицина, геология, литература и
философия. психология, математика, история, другие вещи обламывали
меня. в музыке меня больше интересовала сама музыка и
жизни композиторов, чем технические аспекты...
тем не менее, только с философами я ощущал братство:
с Шопенгауэром и Ницше, даже со старым трудночитаемым Кантом;
я обнаружил, что Сантаяна, очень популярный в то время,
вял и скучен; в Гегеля надо было по-настоящему врубаться, особенно
с перепоя; многих, кого я читал, я уже забыл,
может, и поделом, но хорошо помню одного парня, написавшего
целую книгу, в которой доказывалось, что луны там нет,
причем делал он это так хорошо, что после ты и сам начинал считать: он
совершенно прав, луны действительно там нет.
как же, к чертовой матери, молодому человеку снисходить до работы по
8 часов в день, если там даже луны нет?
а чего еще
может не хватать?
к тому же
мне не столько нравилась сама литература, сколько литературные
критики; они были полными мудаками, эти парни; они пользовались
утонченным языком, прекрасным по-своему, чтобы называть других
критиков, других писателей ослами. они
выводили меня из себя.
но именно философы удовлетворяли
ту потребность
что таилась у меня где-то в замороченном черепе; продираясь
сквозь их навороты и
заковыристый словарь
я все равно часто поражался
у них выскакивало
пылающее азартное утверждение, казавшееся
абсолютной истиной или чем-то дьявольски близким
к абсолютной истине,
и вот этой определенности я искал в своей повседневной
жизни, больше походившей на кусок
картона.
какими клчвыми ребятами были эти старые псы, протаскивали меня сквозь
дни, что как бритвы, и ночи, полные крыс; и сквозь баб
базлавших, будто торгаши из ада.
братья мои, философы, говорили со мной не как
народ на улицах или где-то еще; они
заполняли собой невообразимую пустоту.
такие классные парни, ах, какие классные
парни!
да, библиотеки помогали; в другом моем храме, в
барах, все было иначе, упрощеннее, и
язык, и отношение были другими...
днем библиотека, ночью бар.
ночи были одинаковы,
поблизости сидит какой-нибудь тип, может, и не
плохой, но мне он не так как-то светит,
от него прет чудовищной мертвечиной - я думаю о своем отце,
об учителях в школе, о лицах на монетах и банкнотах, о снах
об убийцах с тусклыми глазами; ну, и
мы с этим типом начинаем как-то обмениваться взглядами,
и медленно накапливается ярость: мы враги с ним, кошка с
собакой, поп с атеистом, огонь с водой; напряг нарастает,
по кирпичику, уже готов обрушиться; наши кулаки
сжимаются и разжимаются, мы пьем теперь, наконец, уже с
целью:
он оборачивается ко мне:
"тебе чч-то не нравится, мужик?"
"ага. ты."
"хочешь чч-нибудь сделать?"
"конечно."
мы допиваем, подымаемся, уходим в конец
бара, в переулок; мы
поворачиваемся, лицом друг к другу.
я говорю ему: "между нами нет ничего, кроме пространства. как
насчет сомкнуть это
пространство?"
он бросается на меня, и неким образом это представляет собой часть части
части.
в темноту и на свет
моей жене нравятся кинотеатры, воздушная кукуруза и прохладительные напитки,
усаживание на места, она испытывает детский восторг от
этого, и я рад за нее - но на самом же деле, я сам, должно быть,
откуда-то не отсюда, я, должно быть, кротом был в другой
жизни, чем-то, что закапывалось и пряталось в одиночку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Начав эту биографию тридцать лет назад, Черковский создал драматичную и увлекательную хронику, повествующую не только о дружбе двух писателей и уникальной американской жизни одного из них, но и своеобразную "повесть о двух городах". Ведь поистине, как написал он сам: "В те "аутсайдерские" годы в Штатах было только два настоящих города аутсайдеров - Лос-Анжелес Буковски и Нью-Орлеан Джона Уэбба."
Вся остальная жизнь Чарлза Буковски записана им самим до последних дней лучше, чем кем-либо другим. Смотрите его "Женщин" и "Голливуд", "Трудовую Книжку" и "Почтамт", "Африку, Париж, Грецию" и "Конину", "Ветчину На Ржаном Хлебе". Смотрите его книгу "Все Жопы Мира И Моя", где он запротоколировал даже свой давний курс лечения от геморроидальных кровотечений. Его книги стихов, прозы и рисунков - человеческий документ похлеще иных мемуаров этого столетия. Жизнь и книги Бука вдохновляли многих - от бледного Эдички Лимонова, беззастенчиво примерявшего на себя и стиль жизни Хэнка, и его отношение к людям, не говоря уже о литературных приемах, до некоей Дайаны Фишер, которая много лет проработала на почтамте, а, уволившись, отправила по почте буковский "Почтамт" своему бывшему боссу. "Так до сих пор и не знаю, как он отреагировал..." С мая 1991 года издается фанзин Буковски "Конечно" (Sure), и к моменту написания этого вышло 10 его номеров. В Интернете он представлен едва ли не лучше других современных американских писателей. Работает даже "Мемориальный Центр Чарльза Буковски по Изучению Классической Латыни", единственным занятием сотрудников которого, кажется, является "Проект Либеллий" - пропаганда латинского слэнга и непристойностей, - да проведение забавных параллелей между Буковски и Гаем Валерием Катуллом. ...Вдохновит многих и его смерть: некий Ганс Бремер в день смерти Бука уже "зачал" небольшой сборничек стихов "Про Буковски", а в конце прошлого года издал его в крохотном миссурийском издательстве "Тилт Букс". Попытки, попытки... "Здравствуй, Смерть... Ты так часто промахивалась лишь на волосок, что я уже давно должен быть твоим. Хочу, чтоб меня похоронили возле ипподрома... где будет слышен последний заезд." Его последний роман "Макулатура" (Pulp, 1994) весь проникнут этим настроением - видимо, он уже знал, что неизлечимо болен лейкемией.
Буковски семь лет не дожил до назначенного себе срока: "Я уже все распланировал. Загнусь в 2000-м году, когда стукнет 80... Подумать только: тебе 80, а ебешь 18-летнюю. Если и можно как-то сжульничать в игре со смертью, то только так." В тот декабрьский день, когда в Калифорнии он попал в больницу в последний раз, на другом конце континента, над Нью-Йорком, бушевал буран - редкая штука в Штатах, где самолеты, наверное, в любую погоду летают, как надо. Но в тот день самолеты летать не хотели. Мы не могли выбраться из холодной и промозглой Филадельфии, тщетно кружили несколько часов Бог знает где, нас возвращали, пытались посадить снова... Мы летели "домой", в Россию, а Америка никак не желала нас отпускать. Наверное, хотела напомнить: да, мол, вот еще что ты забыл - попробовать...
Но Чарлза Буковски не стало 9 марта 1994 года в Сан-Педро, а я тогда все-таки улетел, так и не попытавшись ничего сделать... Внял совету энциклопедии замечательных людей Америки, так сказать.
АЛЕКСАНДР ДЕМИН
ПАЛЬЦЫ
Рассказ
Кроссовки жали. Серые, на шнуровке, итальянские кроссовки жали невыносимо. Большой палец тихо, с остервенением, матерился.
- Мать вашу... - шипел он. - За что мучаете, сволочи?! - И пихал локтем в бок Указательного.
Указательный интеллигентно пытался отстраниться, но было тесно. Приходилось терпеть. Указательный был самым забитым. Он хорошо осознавал свою ненужность на ноге и предпочитал не высовываться.
- Сволочи! - в очередной раз выдавил Большой.
- Там-то, наверху, хорошо, - поддержал Средний. - А здесь как в тюряге - темно, сыро и курить не дают. А теперь еще и режим ужесточается.
- Сыро - это потому, что носки хэбэшные, - робко заметил Указательный.
- Многоты понимаешь, придурок. В прошлый раз капроновые натянули тебе легче было?
- Безымянному хорошо - у него там дырка, хоть подышать можно.
Безымянного уважали и боялись. Политических новостей при нем не обсуждали и анекдотов не рассказывали. "Знаю я этих безымянных героев, " - часто говорил тертый жизнью Средний, - "безымянный-безымянный, а как стуканет куда надо - насидишься в кирзухе."
- В баню бы, - пробормотал Большой.
- В сауну, - робко поддержал Указательный.
- И пива, - помечтал Средний.
Безымянный промолчал, но что-то записал в маленькую красную книжечку.
- Эй, ты что там пишешь, гнида?! - не выдержал Средний. - Ты что там, сука, пишешь все время?!
Безымянный не ответил. Он с достоинством повернулся к дырке и подставил свой желтый ноготь под освежающий сквознячок.
- Ребята, что-то Мизинец давно молчит... Эй, малой, че примолк?.. Оглох, что ли?
Мизинец отнимался. Сознание временами возвращалось к нему, и тогда он, как сквозь марлевую повязку, втягивал в себя застоявшийся воздух кроссовки.
- Хана мне, парни, - отнимаюсь...
- Глянь - и впрямь отнимается... Мизинец, слышь, Мизинец? Ты погоди отниматься - может, разуют - оклемаешься...
- Гады, гады все!.. - сквозь рыдания простонал Мизинец.
- Жалко парня... Эй, Безымянный, ты бы подвинулся - пусть парнишка воздуха глотнет...
Но Безымянный притворился, что не слышит, и высунулся в дырку почти по пояс.
- Этот подвинется, как же! Мало на них в семнадцатом наступали...
- Были бы мы на руке - я бы ему показал! - прошептал Указательный.
- Указчик! - отозвался Безымянный, который все слышал. - А в носу ковырять не хочешь?
- Да, наверху тоже не сахар, - заметил Большой. - Куда только не суют...
- Слышь, Мизинец, ты не молчи, ты говори что-нибудь...
- Может, обойдется? На прошлой неделе нас вон как отсидели - ничего, оклемались.
- Не, не выдержать мне... Мозоль у меня, парни...
Кто-то присвистнул. Все замолчали.
Мизинец вспоминал свое детство: "А и в детстве у меня ничего хорошего не было. То отдавят, то прищемят. Один раз в деревню поехали гулять босиком побежали. Только все обрадовались - в коровью лепешку наступили. Эхх, жизнь..."
Очень хотелось плакать и ругать кого-то, но рядом был Безымянный, а Мизинец его боялся до судорог.
Конец
ЧАРЛЗ БУКОВСКИ
СТИХИ ПОСЛЕДНЕЙ НОЧИ НА ЗЕМЛЕ
перевел м.немцов
a publishing in tongues publication
1996
charles bukowski
THE LAST NIGHT OF THE EARTH POEMS
(c) 1992 by Charles Bukowski
(c) перевод, М.Немцов, 1995
прогиб
такое чувство
величайший актер наших дней
дни точно бритвы, ночи полны крыс
в темноту и на свет
будьте добры
мужчина с прекрасными глазами
прогиб
как и большинство из вас, я сменил столько работ, что
чувствую себя так, будто меня выпотрошили, а кишки
развеяли по ветру.
мне попадались и неплохие люди на
пути, но и другие
тоже попадались.
однако, когда я думаю обо всех
с кем работал
несмотря на то, что прошло много лет
Карл
приходит на ум
первым.
я вспоминаю Карла: обязанности наши требовали, чтобы мы
оба носили фартуки
завязанные сзади и вокруг
шеи тесемочкой.
я был у Карла подмастерьем.
"у нас легкая работа," сказал
он мне.
каждый день, когда наше начальство одно за другим прибывало
Карл слегка изгибался в талии,
улыбался и с кивком головы
приветствовал каждого: "доброе утро, Д-р Стейн",
или "доброе утро, м-р Дэй", или
миссис Найт или, если дама незамужем
"доброе утро, Лилли" или Бетти или Фрэн.
я никогда
ничего не говорил.
Карла, казалось, это тревожило, и
однажды он отвел меня в сторонку: "эй,
где еще, к ебеней матери ты найдешь
двухчасовой обеденный перерыв, как у
нас?"
"нигде, наверное..."
"ну ладно, о.к., слушай, для таких парней, как мы с тобой,
лучше ничего не придумаешь, это как раз то,
что надо."
я молчал.
"поэтому слушай, сначала жопу им лизать трудно, мне
мне тоже нелегко пришлось привыкать,
но через некоторое время я понял что нет
никакой разницы.
я просто панцирь отрастил.
теперь у меня есть панцирь,
понял?"
я смотрел на него - и точно, он походил на человека с
панцирем, выражение лица у него было как
маска, а глаза ничтожны, пусты и
безмятежны;
я смотрел на истасканную погодой и
битую ракушку.
прошло несколько недель.
ничего не изменилось: Карл кланялся, прогибался и улыбался
непоколебимо, изумительный в своей
роли.
то, что мы смертны, никогда, наверное, не приходило ему
в голову
или то
что нас могут поджидать
работы получше.
я выполнял свою
работу.
затем однажды Карл снова
отвел меня в сторону.
"слушай, со мной о тебе говорил
Д-р Морли."
"ну?"
"он спросил меня, что с тобой
такое."
"что ты ему
ответил?"
"я сказал, что ты еще
молод."
"спасибо."
получив следующий чек, я
уволился
но
мне все-таки
пришлось
в конечном итоге согласиться на другую похожую
работу
и
наблюдая за
новыми Карлами
я в конце концов простил их всех
но не себя:
от смертности человек иногда
становится
странным
почти
ненанимаемым на работу
несносно
высокомерным
никудышним слугой
свободного
предпринимательства.
такое чувство
О.Хаксли умер в 69,
слишком рано для такого
неистового таланта,
а я прочел все его
работы
но на самом деле
Пункт Контрапункт
действительно немного помог
мне пройти через
фабрики и
пьяные богадельни и
неприятственных
дам.
эта
книга
вместе с гамсуновским
Голодом
они помогли
чуть-чуть.
великие книги - это
те что нам
нужны.
я поразился самому
себе за то, что мне понравилась
книга Хаксли
но она действительно вышла
из этакого оголтелого
прекрасного
пессимистического
интеллектуализма,
и когда я впервые
прочел П.К.П.
я жил в
номере гостиницы
с дикой и
ненормальной
алкоголичкой
которая однажды швырнула
Кантос Паунда
в меня
и промазала,
как и они сами
пролетели мимо меня.
я работал
упаковщиком
на заводе осветительных
приборов
и однажды
во время
запоя
сказал этой даме:
"вот, почитай-ка лучше!"
(имея в виду
Пункт Контра
Пункт.)
"а, засунь ее
себе в жопу!" заорала
она
мне.
как бы то ни было, в 69 наверное
рано было Олдосу
Хаксли
помирать.
но я полагаю, что это
так же честно
как смерть
уборщицы
в таком же
возрасте.
просто с
теми, кто
помогает нам
проходить через все это,
и вдруг
весь свет
меркнет, это как бы
выворачивает нутро
а уборщиц, таксистов,
ментов, медсестер, грабителей
банков, попов,
рыбаков, поваров с их жареной картошкой,
жокеев и им
подобных
к
ччрту.
величайший актер наших дней
он все жиреет и жиреет,
почти облысел
осталась только прядка волос
на затылке
которую он перекручивает
и затягивает
резинкой.
у него есть дом в горах
и дом на
островах
и очень немногие вообще его
видят.
некоторые считают его величайшим
актером наших
дней.
у него есть кучка друзей,
очень немного.
с ними его любимое
времяпрепровождение
есть.
бывают редкие случаи, когда его находят
по телефону
обычно
с предложением сыграть
в выдающейся (как ему
говорят)
художественной картине.
он отвечает очень тихим
голосом:
"о нет, я не хочу больше
сниматься ни в каком кино..."
"вам можно прислать
сценарий?"
"ладно..."
потом
от него снова ничего
не слышно
обычно
он и его кучка друзей
вот что
делают после еды
(если ночью прохладно)
пропускают несколько стаканчиков
и смотрят, как сценарии
сгорают
в камине.
или же
после еды (теплыми
вечерами)
после нескольких
стаканчиков
сценарии
вынимаются
заиндевевшие
из
холодильника.
он раздает несколько
штук своим друзьям
несколько оставляет себе
а потом
все вместе
с веранды
они запускают их
как летающие тарелки
далеко
в просторный
каньон
внизу.
потом
все они
возвращаются в дом
зная
инстинктивно
что сценарии
были
дерьмовыми. (по крайней мере,
он это чувствует и
остальные
согласны
с ним.)
там наверху у них
по-настоящему
хороший мир:
заслуженный, само
достаточный
и едва ли
зависимый
от
переменных.
там есть
такая куча времени
чтобы есть
пить
и
ждать смерти
подобно
всем остальные.
дни точно бритвы, ночи полны крыс
будучи очень молодым человеком, я делил время поровну между
барами и библиотеками; как мне удавалось обеспечивать
свои остальные обычные потребности - загадка; короче, я просто не
заморачивался этим слишком сильно
если у меня была книжка или стакан, я не думал чересчур много о
других вещах - дураки творят себе собственный
рай.
в барах я считал себя крутым, крушил предметы, дрался с
другими мужиками и т.д.
в библиотеках - другое дело: я был тих, переходил
из зала в зал, читал не столько книги целиком,
сколько отдельные части: медицина, геология, литература и
философия. психология, математика, история, другие вещи обламывали
меня. в музыке меня больше интересовала сама музыка и
жизни композиторов, чем технические аспекты...
тем не менее, только с философами я ощущал братство:
с Шопенгауэром и Ницше, даже со старым трудночитаемым Кантом;
я обнаружил, что Сантаяна, очень популярный в то время,
вял и скучен; в Гегеля надо было по-настоящему врубаться, особенно
с перепоя; многих, кого я читал, я уже забыл,
может, и поделом, но хорошо помню одного парня, написавшего
целую книгу, в которой доказывалось, что луны там нет,
причем делал он это так хорошо, что после ты и сам начинал считать: он
совершенно прав, луны действительно там нет.
как же, к чертовой матери, молодому человеку снисходить до работы по
8 часов в день, если там даже луны нет?
а чего еще
может не хватать?
к тому же
мне не столько нравилась сама литература, сколько литературные
критики; они были полными мудаками, эти парни; они пользовались
утонченным языком, прекрасным по-своему, чтобы называть других
критиков, других писателей ослами. они
выводили меня из себя.
но именно философы удовлетворяли
ту потребность
что таилась у меня где-то в замороченном черепе; продираясь
сквозь их навороты и
заковыристый словарь
я все равно часто поражался
у них выскакивало
пылающее азартное утверждение, казавшееся
абсолютной истиной или чем-то дьявольски близким
к абсолютной истине,
и вот этой определенности я искал в своей повседневной
жизни, больше походившей на кусок
картона.
какими клчвыми ребятами были эти старые псы, протаскивали меня сквозь
дни, что как бритвы, и ночи, полные крыс; и сквозь баб
базлавших, будто торгаши из ада.
братья мои, философы, говорили со мной не как
народ на улицах или где-то еще; они
заполняли собой невообразимую пустоту.
такие классные парни, ах, какие классные
парни!
да, библиотеки помогали; в другом моем храме, в
барах, все было иначе, упрощеннее, и
язык, и отношение были другими...
днем библиотека, ночью бар.
ночи были одинаковы,
поблизости сидит какой-нибудь тип, может, и не
плохой, но мне он не так как-то светит,
от него прет чудовищной мертвечиной - я думаю о своем отце,
об учителях в школе, о лицах на монетах и банкнотах, о снах
об убийцах с тусклыми глазами; ну, и
мы с этим типом начинаем как-то обмениваться взглядами,
и медленно накапливается ярость: мы враги с ним, кошка с
собакой, поп с атеистом, огонь с водой; напряг нарастает,
по кирпичику, уже готов обрушиться; наши кулаки
сжимаются и разжимаются, мы пьем теперь, наконец, уже с
целью:
он оборачивается ко мне:
"тебе чч-то не нравится, мужик?"
"ага. ты."
"хочешь чч-нибудь сделать?"
"конечно."
мы допиваем, подымаемся, уходим в конец
бара, в переулок; мы
поворачиваемся, лицом друг к другу.
я говорю ему: "между нами нет ничего, кроме пространства. как
насчет сомкнуть это
пространство?"
он бросается на меня, и неким образом это представляет собой часть части
части.
в темноту и на свет
моей жене нравятся кинотеатры, воздушная кукуруза и прохладительные напитки,
усаживание на места, она испытывает детский восторг от
этого, и я рад за нее - но на самом же деле, я сам, должно быть,
откуда-то не отсюда, я, должно быть, кротом был в другой
жизни, чем-то, что закапывалось и пряталось в одиночку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12