Они делают его походку скользящей и неуверенной, словно у паралитика. Он бы предпочел старую добрую трость, лучше даже трость-клинок, как у капитана Куделки; тогда бы он на каждом шагу с добрым глухим стуком вколачивал ее в землю, словно пронзая копьем врага – Костолица, к примеру. Он остановился, желая полностью успокоиться прежде, чем направит свои шаги в Дом Форкосиганов.
Крошечные сколы истертого гранита тепло искрились под утренним осенним светом, пробивающимся сквозь висящую над столицей индустриальную дымку. В дальней части улицы был слышен шум и грохот – там сносили старый особняк, который должен был уступить место новому, современному зданию. Майлз поднял глаза на другую сторону улицы – вдоль края крыши двигалась человеческая фигура. Пусть зубцов с бойницами больше нет, но часовые по-прежнему вышагивают по крыше.
Ботари, молчаливой тенью следующий за Майлзом, внезапно нагнулся, поднял с тротуара потерянную кем-то монетку и аккуратно убрал ее в левый карман. В специальный карман.
Майлз улыбнулся одним уголком рта, забавляясь: – Это тоже к приданому?
– Конечно, – невозмутимо ответил Ботари. У него был глубокий бас, совершенно монотонный. Чтобы различать в этой бесстрастности какие-то оттенки, нужно было давно его знать. Майлз ориентировался в мельчайших колебаниях тембра этого голоса так же легко, как в темноте ориентируешься в собственной комнате.
– Сколько себя помню, ты все экономишь каждую десятую марку на приданое Елене. Бога ради, все это давным-давно вышло из моды, еще вместе с кавалерией. Даже форы теперь женятся просто так. Нынче не Период Изоляции, – хоть это и была насмешка, Майлз произнес свои слова мягко, тщательно соразмеряясь с одержимостью Ботари. В конце концов, Ботари всегда относился серьезно к глупой мании самого Майлза.
– Я хочу, чтобы все у нее было пристойно и как надо.
– Да ты уже наверняка столько накопил, что хватит купить ей Грегора Форбарру, – заметил Майлз, подумав о том, как годами его телохранитель экономил на каждой мелочи ради приданого дочери.
– Об Императоре не шутят, – твердо пресек Ботари эту случайную вспышку юмора. Майлз вздохнул и осторожно двинулся вверх по ступенькам, неуклюже двигая ногами, зажатыми в пластиковые шины.
Действие болеутоляющих, которые он принял перед уходом из госпиталя, заканчивалось. Он чувствовал себя неописуемо усталым. Ночь он провел без сна, под местным наркозом, болтая и обмениваясь шутками с хирургом, пока тот как-то ужасно медленно и бесконечно долго складывал в одно целое крохотные кусочки его переломанных костей, будто особо трудный паззл. Хорошенькое представление ты устроил , уговаривал себя Майлз, испытывая страстное желание убраться со сцены и рухнуть где-нибудь в уголке. Осталось доиграть лишь пару актов.
– И кого ты ей собираешься присмотреть? – тактично поинтересовался Майлз, останавливаясь передохнуть.
– Офицера, – твердо произнес Ботари.
Майлз криво улыбнулся. Значит, это – предел и твоих желаний, а, сержант? – Надеюсь, это случится нескоро.
Ботари фыркнул. – Конечно, нет. Ей же всего… – Он помолчал, и складка между его бровями обозначилась резче. – Время-то как летит… – пробормотал он и замолк.
Майлз благополучно одолел последнюю ступеньку и вошел в особняк Форкосиганов, собрав все силы для встречи с родными. Похоже, первой будет мать; тут без проблем. Леди Форкосиган спустилась по парадной лестнице в холл в тот самый момент, как одетый в мундир охранник Дома открыл перед Майлзом дверь. Женщина средних лет, огненно-рыжий цвет волос смягчает пробивающаяся седина, высокий рост скрадывает небольшую полноту; она слегка запыхалась – наверное, побежала вниз, лишь только заметила его в окне. Мать и сын крепко обнялись. Ее взгляд был печальным и понимающим.
– Отец дома? – спросил Майлз.
– Нет. Они с министром Квинтиллианом с утра в штаб-квартире, сражаются с Генштабом насчет бюджета. Отец велел передать тебе привет и сказать, что он попробует вернуться к обеду.
– Он, э-э… он пока ничего не рассказывал деду про вчерашнее, а?
– Нет, но полагаю, ты сам должен дать ему знать. Нынче утром мы были в довольно неловком положении.
– Да уж, думаю. – он окинул пристальным взглядом лестницу. Его больным ногам не под силу преодолеть этакую высоту. Ладно, сперва разделаемся с самым неприятным. – Дед наверху?
– Да, в своих комнатах. Хотя, рада тебе сообщить, сегодня утром он даже прогулялся в саду.
– М-м… – Майлз приготовился одолеть путь наверх.
– В лифт, – заявил Ботари.
– Черт, да тут всего один пролет.
– Хирург сказал, чтобы вы по возможности избегали лестниц.
Мать наградила Ботари одобрительной улыбкой; тот признательно пробормотал в ответ вежливое «Миледи». Майлз неохотно пожал плечами и двинулся вглубь дома.
– Майлз, – проговорила мать, когда он поравнялся с ней, – ты не… гм. Дед очень стар и не совсем в порядке, и уже много лет ему не приходилось никому уступать – просто принимай его таким, каков он есть, хорошо?
– Ты же знаешь, я так и делаю, – он иронично ухмыльнулся, демонстрируя, насколько он намерен держать себя в руках. Губы матери дрогнули в ответ, но глаза ее оставались печальными.
Елену Ботари он встретил на выходе из дедовых покоев. Телохранитель приветствовал свою дочь молчаливым кивком, она ответила ему довольно застенчивой улыбкой.
В тысячный раз Майлз удивился, как этот урод мог породить такую красавицу? Каждая из его черт отражалась в ее лице, но совершенно преобразившись. В свои восемнадцать она была высокой, как и отец – добрых метр восемьдесят против его почти двух метров; но он был тощим и напряженным, как струна, а она – стройной и энергичной. Его нос, словно клюв – а у нее изысканный орлиный профиль; его лицо слишком узко – в ее лице чувствуется порода, словно у гончей или борзой с безупречной родословной. Наверное, различие прежде всего в глазах: глаза Елены темные, сияющие, внимательные – но не настороженно бегающие, как у отца. Или в волосах: его седеющая шевелюра подстрижена обычным армейским «ежиком», а у нее они длинные, темные, блестящие. Чудовище и святая – две скульптуры, высеченные одним резцом и глядящие друг на друга со стен какого-то старинного собора.
Майлз стряхнул с себя оцепенение. Их глаза на мгновение встретились, и ее улыбка погасла. Он заставил себя выпрямиться, несмотря на усталость, и выдавил фальшивую улыбку – может, в ответ ему удастся выманить у нее искреннюю? Не так быстро, сержант…
– О, здорово. Я рада, что ты здесь, – поздоровалась она с ним, – Ужасное было утро.
– Он что сегодня, капризный?
– Да нет, бодрый. Играл со мной в страт-О, и совершенно невнимательно – знаешь, я у него чуть не выиграла. Рассказывал свои военные истории, спрашивал о тебе – будь у него карта с твоим маршрутом, он бы втыкал флажки по дистанции, отмечая твое воображаемое движение… Мне оставаться не нужно?
– Нет, что ты.
Елена облегченно ему улыбнулась и двинулась прочь по коридору, кинув напоследок через плечо беспокойный взгляд.
Майлз перевел дыхание и перешагнул порог апартаментов генерала графа Петра Форкосигана.

Глава 2

Старик не лежал в кровати, а, чисто выбритый и одетый в дневной костюм, выпрямившись, сидел в кресле и задумчиво смотрел в окно на сад с задней стороны особняка.
Нахмурившись, он быстро поднял взгляд – кто это там прервал его размышления? – узнал Майлза и широко улыбнулся.
– А, мальчик, заходи… – указал он на кресло; Майлз подумал, что именно здесь совсем недавно сидела Елена. Старик улыбался, но к улыбке примешалось недоумение. – Ей-богу, неужели я где-то потерял день? Я думал, сегодня вы должны трусить свои сто километров по горе Сенселе – вверх-вниз…
– Нет, сэр, вы не обсчитались, – Майлз опустился в кресло. Ботари поставил рядом еще одно и показал пальцем на его ноги. Майлз начал было устраиваться сам – но эту попытку сорвал особо беспощадный приступ боли. «Давай, подними-ка их, сержант» – устало согласился он. Ботари помог ему пристроить его проклятые конечности на кресле под правильным с точки зрения медицины углом и стратегически ретировался, вытянувшись по стойке «смирно» возле двери. Старый граф наблюдал за этой пантомимой, и болезненное осознание отразилось на его лице.
– Что ты натворил, мальчик? – вздохнул он.
Сделаем это быстро и безболезненно, как отрубают голову… – Спрыгнул вчера со стенки на полосе препятствий и сломал обе ноги. Засыпался на физподготовке подчистую. Остальное… ну, теперь это неважно.
– И вот ты вернулся домой.
– И вот я вернулся домой.
– А-а, – старик побарабанил длинными, с распухшими суставами, пальцами по подлокотнику своего кресла. – А-а, – он неловко завозился в кресле, сжал губы и уставился в окно, не глядя на Майлза. Пальцы вновь застучали по ручке кресла. – И все вина этой проклятой ползучей демократии! – раздраженно выпалил он. – Куча инопланетного вздора. Твой отец сослужил Барраяру плохую службу, поощряя все это. У него была такая возможность ее изничтожить, будучи Регентом – а он, на мой взгляд, просто ее упустил… – он затих, и продолжил уже тише: – Влюбился в инопланетные идеи – и в женщину с другой планеты. Ты знаешь, во всем виновата твоя мать. Всюду она проталкивает эти глупости насчет равенства…
– Да ну, брось, – Майлз был задет настолько, что решился возразить. – Мать настолько аполитична, насколько это вообще возможно для живого человека в здравом уме.
– И слава богу. А то бы она нынче уже правила Барраяром. Я никогда не видел, чтобы твоей отец ей в чем-то перечил. Ну-ну, могло бы быть и хуже… – старик снова заерзал; душевная боль беспокоила его так же, как Майлза – физические страдания.
Майлз лежал в кресле, не предпринимая больше никаких попыток в защиту собственного мнения. Очень скоро граф начнет спорить сам с собой, выдвигая аргументы за обе стороны сразу.
– Думаю, мы должны меняться вместе со временем. Все мы. Вот сыновья лавочников – отличные солдаты. Бог свидетель, у меня было когда-то несколько таких под началом. Я тебе не рассказывал про одного парня? Мы тогда дрались с цетангандийцами в Дендарийских горах возле Форкосиган-Сюрло. Самый лучший лейтенант, какой у меня когда-либо был в партизанском отряде. А мне самому было не больше лет, чем тебе сейчас. В тот год он убил больше цетагандийцев, чем… Отец у него был портной. Да, портной – ведь тогда все кроили и шили вручную, горбатились над работой, старались над каждой мелочью… – он вздохнул по безвозвратно ушедшим временам. – Как же этого парня звали…
– Тесслев, – подсказал Майлз. Он иронически уставился на собственные ноги. Может, мне тогда стать портным? Устроен я как раз для этого. Но только это такая же устаревшая профессия, как и граф.
– Тесслев, да, вот как. Погиб он жутко: пошел на разведку, и их всех схватили. Храбрец он был, храбрец… – на какое-то время наступило молчание.
– А экзамены проводились честно? – ухватился старый граф за последнюю соломинку. – Сейчас никогда нельзя знать – какой-нибудь плебей, у которого своя корысть…
Майлз покачал головой, торопясь пресечь эти фантазии прежде, чем они успеют укорениться и расцвести. – Совершенно честно. Это все я сам. Дал сбить себя с толку, был невнимателен. Провалился, потому что был недостаточно хорош. И точка.
Старик скривил губы в недовольном отрицании. Он гневно стиснул кулак – и безнадежно разжал его. – В старые времена никто не посмел бы сомневаться в твоем праве…
– В старые времена моя неумелость могла бы стоить жизни другим людям. Нынешний порядок правильнее, – ровным голосом ответил Майлз.
– Ну… – старик смотрел в окно, ничего не видя. – Ладно – времена меняются. Барраяр изменился. Он проходил через перемены и на моем втором десятке лет, и еще раз, от моих двадцати до сорока… Ничто не осталось прежним… Потом еще одна перемена, от моих сорока до восьмидесяти. Нынешнее поколение слабо – даже грехи у них какие-то разжиженные. Старые пираты времен моего отца могли бы съесть их на завтрак и переварить косточки до обеда… Я ведь буду первым графом Форкосиганом за все девять поколений, которому суждено умереть в постели, знаешь?… – он замолчал, уставившись куда-то неподвижным взором, и прошептал почти что самому себе: – Бог мой, как я устал от перемен… Одна только мысль о том, что придется приспосабливаться еще к одному миру, ужасает меня. Ужасает.
– Сэр, – вежливо произнес Майлз.
Старик вскинул взгляд. – Это не твоя вина, мальчик, не твоя. Ты просто попал в колеса судьбы и случая, как и все мы. Чистая случайность, что убийца выбрал для покушения на твоего отца именно этот яд. Он совершенно не целился в твою мать. А ты был молодцом вопреки всему. Мы… мы просто хотели от тебя слишком многого, вот в чем дело. И пусть никто не говорит, что ты не держался как надо. – Спасибо, сэр. Молчание сделалось невыносимым. Комната накалялась. Голова у Майлза болела от недосыпа, его подташнивало от сочетания голода и лекарств. Он неуклюже поднялся на ноги. – Если позволите, сэр…
Старик махнул рукой, отпуская его. – Да, у тебя должны быть дела… – Помолчав еще, он недоуменно поглядел на Майлза: – Что же ты теперь собираешься делать? Мне это кажется таким странным. Мы всегда были форы, воины, даже когда война изменилось вместе со всем, что у меня оставалось… – В своем глубоком кресле дед выглядел маленьким, усохшим.
Майлз собрал все силы, изображая жизнерадостность: – Ну, знаешь, всегда остается возможность прибегнуть еще к одному аристократическому роду занятий. Не могу тянуть армейскую лямку, так стану светским бездельником. Я собираюсь быть знаменитым эпикурейцем и женолюбом. Это забавнее, чем военная служба изо дня в день.
Дед подхватил майлзову шутку: – Да, и я всегда завидовал этой породе – давай, мальчик… – Он улыбался, но Майлз чувствовал, что улыбка эта такая же вымученная, как и его собственная. В любом случае это неправда – «тунеядец» в устах старика всегда было ругательством. И Майлз сбежал из комнаты, прихватив с собой Ботари.
Майлз сидел в потрепанном кресле, сгорбившись, закрыв глаза и задрав ноги. Окна маленького частного кабинета выходили на улицу перед их огромным старинным особняком. Этой комнатой редко пользовались; есть неплохой шанс, что здесь он сможет побыть один и невесело поразмышлять в покое. Никогда он не приходил к такому полному крушению, не чувствовал себя таким опустошенным, обессиленным, беспомощным до боли. Столько пыла растрачено ни на что, – на целую жизнь этого «ничего», бесконечно простирающуюся в будущее – из-за секундной глупости, неловкой злости…
За спиной он услышал покашливание и робкий голос: – Эй, Майлз…
Он широко распахнул глаза, неожиданно почувствовав себя чем-то вроде раненого зверя, скрывающегося в норе.
– Елена! Ты же вчера вечером приехала вместе с мамой из Форкосиган-Сюрло. Заходи.
Она пристроилась возле него на подлокотник второго кресла.
– Да, она знает, какое удовольствие доставляют мне поездки в столицу. Порой у меня ощущение, как будто она моя мать…
– Скажи ей об этом. Ее это порадует.
– Ты правда так думаешь? – робко спросила Елена.
– Абсолютно. – Он встряхнулся, придя в боевую готовность. Может, и не совсем пустое будущее…
Она мягко прикусила нижнюю губу, ее большие глаза впитывали каждую черточку его лица.
– А ты выглядишь абсолютно разбитым.
Он не хотел бы выливать все это на Елену. Отогнав мрачность самоиронией, он вольготно откинулся на спинку кресла и ухмыльнулся:
– В буквальном смысле. Более чем верно. Ничего, справлюсь. Ты, гм… полагаю, ты уже все слышала.
– Да. Как… с милордом графом все прошло нормально?
– О, разумеется. В конце концов, я у него единственный внук. Что ставит меня в превосходное положение – в любом случае я выхожу сухим из воды.
– Он не спрашивал тебя о том, поменяешь ли ты имя?
– Что? – вытаращился Майлз.
– Дать тебе родовое имя по обычаю. Он говорил, что когда ты… – она осеклась, но Майлз полностью уловил смысл этого полу-откровения.
– Ах, вот как. Когда я стану офицером, он намеревается уступить и позволить мне носить приличествующее наследнику имя? Как мило с его стороны. По сути, с опозданием на семнадцать лет…
1 2 3 4 5 6 7