Зато забота о защитниках Отечества будет проявлена жителями сполна…
Как русский офицер и командир я не мог позволить себе завалиться на боковую, пока не уложены мои люди, коих приходилось от тридцати до пятидесяти душ на избу. Упихивая их в гостеприимные жилища, я несколько взопрел и сорвал голос, но с задачей справился. Искать ночлегу мне, подполковнику, было уже не с руки, и я почти смирился с мыслью о проведении ночи на свежем воздухе, как конь мой решительно зашагал к очень одинокой избёнке, стоящей на отшибе. Я неоднократно убеждался, что чутьё никогда не подводит благородное животное.
Возможно, мне стоило бы обратить некоторое внимание на пару незначительных моментов. Но, увы, правильно оценить их значение мог бы лишь человек от сохи, деревенский знахарь или повивальный дед. Я со стыдом признаюсь в собственном невежестве, но откуда же боевому офицеру знать, о чём говорят два собачьих черепа на балясине, вороньи перья у порога и козьи катышки равномерной россыпью по всему двору? Спрыгнув с коня, я привязал его к ветхому забору, и на звон шпор дубовая дверь отворилась. Из темноты сверкнули необычайно яркие глаза, две пары, одни выше, другие у самого порога.
– Пустите переночевать служилого человека!
– Ну заходи, молодец, коль пришёл. Ночлега небось с собой не возят… – ответствовал довольно приятный женский голос, и я шагнул внутрь. Из-под ног моих метнулся большущий чёрный кот. В избе топилась печь, пахло кислой овчиной, сухими травами и чем-то дурманно-женским. Не петербуржскими духами, но всё-таки…
– Гой еси тебе, хозяюшка! – Я честно попытался перейти на простонародный язык, дабы не быть вновь принятым за француза. – А и вот он я, детинушка, дворянский сын! Много в поле езживал, много лесом хаживал. Поиззяб, подустал, истомился весь…
– Чем же ты занимался там, в лесу, детинушка? – как мне показалось, с неким недоверием спросила закутанная в невероятное тряпьё баба. Затруднюсь определить её возраст, наверное, где-то между тридцатью и шестьюдесятью годами, да и важно ли?
– Да всё делами ратными-богатырскими! – снисходительно ответил я, грузно усаживаясь на лавку. – Что забавами да молодецкими – вострой сабелькой да помахивал, долгой пикой да посверкивал, а что конь вороной под седлом да всё поигрывал!
– Есть-то хочешь, поди?
– Аки зверь алкающий! – обрадовался я.
Странная тётка полезла куда-то в угол и, водрузив на стол грязную тряпицу, извлекла из неё дивного облика пирог.
– Тока не обессудь, барин, – мяса нет. Пирожок с грибочками будет. Откушай, уж не побрезгуй!
– Гой еси, ты свет хозяюшка… – Я храбро откусил побольше и, прожевав, понял – бабке с такими талантами цены нет! Ну, может, тесто чуточку подчерствело, зато начинка – выше всяких похвал. Пряная, пикантная, с лучком, чесночком да перчиком – мечта партизана! В един миг от пирога и крошек не осталось. – Ис-по-лать т-тебе, красна бабушка, – вежливо постучав себя кулаком в грудь, поклонился я. – Чем и благодарить за хлеб-соль, не ведаю. Расскажи ты мне своё имя-отчество да прими от молодца медный гривенник!
– Деньги мне без надобности, по-иному рассчитаемся, соколик…
– А с чем пирог-то был, с боровичками али груздочками? – зачем-то спросил я. Потом протёр глаза – бабка, кажется, двоилась.
– С мухоморами, родименький… – захихикала она.
– Да ты не отравить ли меня вздумала, старая?! – гневно выгнув бровь, возопил я, холодея животом и мысленно проклиная Багратиона за то, что не дал к отряду лекаря.
– И-и, что ты, солдатик! С моих грибочков-то небось вреда не будет, а только одно приятствие глазу да телу услада.
Я потянулся за верной кабардинской шашкой, но рукоять ожила, увёртываясь из рук моих, словно змея! Плюнув ей (шашке!) в бесстыжие глаза, я попробовал встать, да только сапоги мои причудливо слились друг с другом в звонком поцелуе, что вновь бросило меня на скамью.
– Ох, барин, барин… Куда спешишь, куда несёшься? – Таинственная хозяйка затушила лучину, и вся изба освещалась теперь лишь красным пламенем печи.
– Да ты – ведьма!
– А хоть бы и так… Разве ж не вкусны мои пироги с мухоморами? Разве ж плохо тебе здесь в тепле? Разве ж не хороша я собой, а?!
Батюшки светы! Мать честная! Государь мой Александр Первый! Старуха мигом скинула всё тряпьё, представ взорам моим абсолютно нагой. Да и не бабка то была вовсе, а молоденькая, крепенькая девица годов осьмнадцати-двадцати! Я и опомниться не успел, как остались на мне одни сапоги со шпорами да нательный крест… О том, что далее было, – писать не могу, по причине врождённой стыдливости и присущего мне целомудрия. Однако же…
– Вот и пробил час – плати по счетам, что ли!
Я каюсь, я – гусар… везде, всегда – гусар! Всё естество моё, воспрянув всем пылом молодости, рвалось к не ведающей греха красотке, подобно донскому жеребцу, почуявшему по весне некрытую кобылку. Только-только успел я закрутить усы, как всепожирающее пламя страсти бросило нас в объятия друг друга! А потом на стол… на скамью… на овчины… на горячую печь, на…
Эх, да разве упомнишь всё! Казалось, сами шпоры мои и те упоительно звенели от наслаждения, а голова кружилась, как от ведра шампанского. Но поверите ли вы, братцы мои, тому, что было дальше… Не знаю уж, когда и как оказался я в тылу прелестницы моей, проводя предстоящую наступлению линию со всем жаром и основательностью. И хотя в голове моей громыхали цветные радуги, я только-только начал пристраиваться к нашему обоюдному удовлетворению, как в этот момент девица стала разительно меняться.
Один миг только взвизгнула она по-поросячьи, и я увидел вдруг в руках своих целую свинью! Другой бы тут и пал, сражённый ужасом, но… не русский офицер! Не поведя и усом, я лишь усилил крепость объятий и удвоил напор.
Ведьма захохотала, как лошадь, и вот уже целый кобылий круп с задранным хвостом стал предо мной! «Сколь же много общего меж лошадью и женщиной…» – мечтательно признал я, решительно не желая отступать, а лишь чуть помедлив с поцелуем.
Но тут она зарычала, ровно медведица, раненная навылет, и поворотилась вновь, свирепо повернув ко мне оскаленную звериную морду. Такого не мог бы снесть человек штатский, малодушный и не готовый всечасно к встрече любой опасности. А я лишь крепче запустил пальцы свои в медвежью шерсть, взглянул в глаза и сказал нечто ласковое, не позволяя хищнице удрать.
Во что только не оборачивалась горячая соблазнительница моя… В колоду с пчёлами, в полосатую тигрицу, в большой скворечник, в цыганскую гитару, в рыбу севрюгу, в того же чёрного кота и даже в толстого Митю Бекетова – всё зря! Поэт-партизан не смел осрамить гусарской славы! И вот, глухо застонав, стала она вновь распрекрасной девицей, подняла на меня полные благодарности глаза и сказала:
– Спасибо тебе сердечное, Денис Васильевич! Спас ты меня от мук адовых, на кои обрекла сиротинушку злая колдунья. И ходить бы мне в облике старушечьем до той поры, пока не сыщется добрый барин, что пирога с мухоморами откушает да всех моих личин не испугается! За то поклон тебе до земли и слава, слава, слава… Виват Ахтырскому полку-у!!!
Крепость пала… Наутро меня разбудили казаки. Они же и одели соответственно званию, собирая мои разбросанные вещи по всем углам чёрной избушки. Спасённой девушки нигде видно не было, а в запасах моих не сыскалось ни одной монетки.
Уезжали из Фёдоровского второпях, долг Отчизне звал тем громче, чем яростнее нас провожали. И по сей день я не ведаю, как сложилась судьба той пылкой прелестницы, пустившей меня на ночлег. Льщу себя надеждой, что поутру она побежала на базар, дабы купить на мои деньги яиц да ветчинки и побаловать завтраком одинокого гусара…
О событии сём не рассказывал никому. Пирогов с грибами – впредь не ем! Но, чу?! Слышен стук копыт, теньканье шпор, величавые казачьи песни, и мой отряд вновь отправлялся бить французов. Кто бы поверил, а?…
* * *
В Юхнове по сдаче пленных под расписку встретился мне некий майор Храповицкий Волынского уланского полку, огорошив страшным известием – Москва пала! И хотя все мы в принципе ожидали чего-то в этом роде, тем не менее весть сия не могла не потрясти любую русскую душу.
Более того, сказать правду, так я и мои товарищи при этих словах серьёзно призадумались. Те, кто был благородного происхождения и владел французским, ещё могли надеяться на какую-то работу у оккупационных властей, но куда податься остальным?! Москва взята, регулярная армия чёрт-те где, а мы только и делаем, что укомплектовываем французами Юхнов. Да при таких темпах их там скоро будет в два раза больше, чем коренных жителей!
Посовещавшись с офицерами моими, мы почти уже приняли «горькое, но честное решение», как болтун Храповицкий начал расписывать дальнейшие планы светлейшего. Дескать, армия не разбита и продолжает движение своё для заслонения Калужской дороги. Москва, гори она синим пламенем, ещё не вся Россия, и слава богу! Государь не помышляет о мире, а с Дона идут свежие войска, и даже далёкая Астрахань выставила аж десять казаков с подотчётным им полком калмыков.
Прикинув то-сё, я затрепетал от радости и предсказал всем скорейшее избавление Отечества, если Наполеон, удовлетворившись Москвой, плюнет и забудет армию нашу под Калугой. Манёвр светлейшего Михаила Илларионовича был совершенно превосходен, хотя и абсолютно невнятен с точки зрения партикулярной стратегии. Сидеть и ждать в тепле и уюте, покуда неприятелю надоест горелая Москва, а все выходы из города будут аккуратнейшим образом перекрыты. Согласитесь, некий резон есть…
Тем же вечером, укрепив отряд свой двумя казачьими полками (единственной защитой Юхновской губернии), я двинулся на Знаменское. Кстати, майору Храповицкому тоже пришлось пилить с нами. Пусть на своей шкуре почувствует всю прелесть партизанской жизни, а бегать по помещичьим усадьбам ради доклада: «Москва горит!» – много ума не надо…
До сего времени все предприятия мои были направлены между Вязьмой и Гжатью. Успех их пробудил деятельность дремотного французского губернатора. Этот лягушатник возымел неслыханную наглость собрать большой отряд из двух тысяч солдат и предписать оному дерзновенно очистить от набегов моих всю округу. Был официально объявлен сезон «охоты на гусара»! Неэтичность и бестактность сего поступка буквально поставила нас в тупик, развенчивая миф о хорошем воспитании Европы. Мало им падения Москвы, мало разорённых деревень, мало отсутствия русской армии, они ещё хотят взять и наказать скромного гусарского подполковника за совершеннейшие невинные шалости! Сия неучтивость глубоко и больно нас обидела…
Бедряга, Бекетов и Макаров утешали меня, как могли, но что они могли в полевых условиях?! Водка кончилась, сухари приелись, когда был в бане – не помню, рестораций в обозримом пространстве нет, пойти по бабам – мужики не так поймут и отметелят…
– Ну, тогда, может, возьмём шампанского и к цыганам? – неуверенно предложил всё тот же Бедряга, и я посмотрел на вахмистра, как на чирей на пояснице:
– Мои шер, ну откуда, к лешему, в лесу под Вязьмой окажутся цыгане? Или прикажете донских казаков в юбки переодевать… Так ведь не согласятся, черти!
– А мы их спрашивать будем! – сурово набычился Бекетов.
Я на мгновение припомнил странную историю с грибным пирогом и отрицательно помотал головой:
– Нет, надо избрать твёрдую линию поведения ввиду близкого расположения неприятеля. Предлагаю три позиции. Мы расходимся по домам и возвращаемся только тогда, когда французам надоест нас искать.
– Недурственно, – признали офицеры мои, хихикая и представляя наполеоновских солдат, аукающих в пустом лесу, где нас уже нет, а злой лесник – есть.
– Второе, мы движемся впереди противника, изматывая его долгими переходами по труднопроходимым местам. Когда французы устанут и промочат ноги, заразить их всех эпидемии гриппа и ждать в уголке, пока сами передохнут.
– Верно, а всем нашим марлевые повязки на нос! – значимо кивнув, поддержал Макаров. (Поручик славился тем, что его троюродный брат был коротко знаком с лекарем самого Раевского.)
– Или вот ещё, скрыться за сеновалом, а к губернатору подослать, вон… хотя бы Храповицкого! Пусть майор переоденется мужиком и подобно Сусанину заведёт неприятеля в столь густую чащобу, что тот там и сгинет. За сей подвиг мы примерно похлопочем пред государем и передадим родственникам героя «Аннушку» на шею…
– Знаешь, куда себе эту «Аннушку» засунь… добрый Денис Васильевич, – почему-то обиделся эгоистичный улан.
– Экий ты горячий, – примиряюще улыбнулся я. – Да никто не просит тебя и смерть сусанинскую принимать, заблудил французов – и домой! В смысле, то есть… я хотел сказать…
– Сам с французами блуди! – взвился недослушавший Храповицкий. – И ежели мне тут, сей же момент, не принесут извинения по всей форме – немедля стреляться!
– Негоже офицерам русским в тяжёлый для Родины час дуэли чести устраивать, – нравоучительно заявил я, ловко треснув его кулаком в ухо. – В партизанской войне должно принимать обычаи и ухватки простонародные. А вот выходи на кулачки!
– Смилуйтесь, господа! – взвыл бедный Бедряга, впихиваясь меж нами. – Да полно вам, поцелуйтесь и забудьте! Ну так поедемте же к цыганам?!
– К каким цыганам, чёрт тебя дери?! – на два голоса взревели мы с майором, всё ещё держа друг друга за грудки.
– Да ясно – к каким, вон же табор за селом! Там и огни, и кибитки стоят, а где цыгане, там гитары, самогон и пляски до утра. Поехали, а?!
Всё ещё дуясь и мстительно показывая мне средний палец, Храповицкий (отходчивая душа!) плюнул и согласился. Всем кагалом мы – казаки, гусары, добровольцы и те, кого не спрашивали, – уверенным маршем двинулись в обход села Знаменского, туда, где в сиреневой дымке горели высокие костры и слышались знакомые до боли звуки цыганской скрипки. Бедряга не соврал, в пойме реки действительно разбил стан большущий табор. Мало не пятьдесят кибиток широким полукругом охватывали заливной луг. Чуть поодаль паслись стреноженные кони, над огнём уже ароматно дымились котлы, и гостеприимные ромалы, обливаясь слезами радости, приняли нашу партию. Мои молодцы, памятуя строжайший приказ, и капли спиртного в рот не брали, но съели весь суп и овощи, взамен щедро угостив босоногих цыганят орешками. А уж после ужина и пошло настоящее веселье! Эх, слышали бы вы, с каким чувством поют цыгане на голодный желудок…
Две гитары, зазвенев, жалобно заны-ы-ы-ли…
Суровые донцы плакали как дети. Что ни говорите, а есть, есть нечто в заунывной цыганской песне на незнакомом языке, под рыдающий стон струн, надрывающий всякую истинно русскую душу! Кони задумчиво качали умными мордами, звенели призывно удила, от костра искры летели вверх, неудержимо пытаясь докоснуться холодной луны.
Романтизм разливался в ночном воздухе, супротивоборствуя духу высокого патриотизма. Даже мне, на миг единый, привиделись жгучие карие глаза недоступной мечты моей, что осталась в далёком Петербурге, равнодушная ко всем устремлениям моим и сердечным порывам… Где ты сейчас, о жестокая рыжекудрая Калипсо?! Верно уж не в глуши у тётушки в Саратове, но ведь и не в Ницце, ибо вся Европа захвачена, растоптана и унижена этим мелким, толстым, наглым, самодовольным корсиканцем!
Видно, гнев от мыслей сих отразился и на лице моём, так как ромалы почли это знаком более не ныть и грянули плясовую! Увы… к глубокому горю нашему, оказалось, что если голодные цыгане проникновенно поют, то пляшут они – хуже некуда… Я ещё от мамы слышал, что именно мешает плохому танцору, но чтобы ТАК мешало – воочию видел впервые. Самогоном их подзаправить разве?… Подлец Бедряга, наобещавший шампанского и девок, смылся в неизвестном направлении. Макаров с Талалаевым пошарили там-сям, но симпатичные юные цыганочки с монистами на смуглой груди словно сквозь землю провалились. Казаки за шиворот притащили пяток беззубых бабок, так в результате те же старухи и обчистили моих молодцов своими «позолоти ручку, красавец, всю правду тебе поведаю – что было, что будет, чем сердце успокоится…». Я уж было подумывал гнать плетьми обманщиц и разрешить-таки по стопочке, как…
– Французы! – В лагерь с воплями влетел облепленный куриными перьями Бедряга. – Французы, ваше благородие!
– Прекратите визг, вахмистр, – презрительно скривился я, – встаньте по форме, заправьте штаны, утрите слюни и доложите обстановку.
Бедряга устыдился, выровнял дыхание, сделав несколько гимнастических упражнений и ровненько, даже с некоторой ленцой, поведал нам совершеннейшее кошмарное известие куда хуже падения Москвы:
– Уважаемый Денис Васильевич и вы, господа! Нижайше прошу прощения, если отвлекаю от заслуженного отдыха и оплаченного концерта… Мне, право, очень неудобно, и я нахожу проступок сей отнюдь не товарищеским.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Охота на гусара'
1 2 3 4
Как русский офицер и командир я не мог позволить себе завалиться на боковую, пока не уложены мои люди, коих приходилось от тридцати до пятидесяти душ на избу. Упихивая их в гостеприимные жилища, я несколько взопрел и сорвал голос, но с задачей справился. Искать ночлегу мне, подполковнику, было уже не с руки, и я почти смирился с мыслью о проведении ночи на свежем воздухе, как конь мой решительно зашагал к очень одинокой избёнке, стоящей на отшибе. Я неоднократно убеждался, что чутьё никогда не подводит благородное животное.
Возможно, мне стоило бы обратить некоторое внимание на пару незначительных моментов. Но, увы, правильно оценить их значение мог бы лишь человек от сохи, деревенский знахарь или повивальный дед. Я со стыдом признаюсь в собственном невежестве, но откуда же боевому офицеру знать, о чём говорят два собачьих черепа на балясине, вороньи перья у порога и козьи катышки равномерной россыпью по всему двору? Спрыгнув с коня, я привязал его к ветхому забору, и на звон шпор дубовая дверь отворилась. Из темноты сверкнули необычайно яркие глаза, две пары, одни выше, другие у самого порога.
– Пустите переночевать служилого человека!
– Ну заходи, молодец, коль пришёл. Ночлега небось с собой не возят… – ответствовал довольно приятный женский голос, и я шагнул внутрь. Из-под ног моих метнулся большущий чёрный кот. В избе топилась печь, пахло кислой овчиной, сухими травами и чем-то дурманно-женским. Не петербуржскими духами, но всё-таки…
– Гой еси тебе, хозяюшка! – Я честно попытался перейти на простонародный язык, дабы не быть вновь принятым за француза. – А и вот он я, детинушка, дворянский сын! Много в поле езживал, много лесом хаживал. Поиззяб, подустал, истомился весь…
– Чем же ты занимался там, в лесу, детинушка? – как мне показалось, с неким недоверием спросила закутанная в невероятное тряпьё баба. Затруднюсь определить её возраст, наверное, где-то между тридцатью и шестьюдесятью годами, да и важно ли?
– Да всё делами ратными-богатырскими! – снисходительно ответил я, грузно усаживаясь на лавку. – Что забавами да молодецкими – вострой сабелькой да помахивал, долгой пикой да посверкивал, а что конь вороной под седлом да всё поигрывал!
– Есть-то хочешь, поди?
– Аки зверь алкающий! – обрадовался я.
Странная тётка полезла куда-то в угол и, водрузив на стол грязную тряпицу, извлекла из неё дивного облика пирог.
– Тока не обессудь, барин, – мяса нет. Пирожок с грибочками будет. Откушай, уж не побрезгуй!
– Гой еси, ты свет хозяюшка… – Я храбро откусил побольше и, прожевав, понял – бабке с такими талантами цены нет! Ну, может, тесто чуточку подчерствело, зато начинка – выше всяких похвал. Пряная, пикантная, с лучком, чесночком да перчиком – мечта партизана! В един миг от пирога и крошек не осталось. – Ис-по-лать т-тебе, красна бабушка, – вежливо постучав себя кулаком в грудь, поклонился я. – Чем и благодарить за хлеб-соль, не ведаю. Расскажи ты мне своё имя-отчество да прими от молодца медный гривенник!
– Деньги мне без надобности, по-иному рассчитаемся, соколик…
– А с чем пирог-то был, с боровичками али груздочками? – зачем-то спросил я. Потом протёр глаза – бабка, кажется, двоилась.
– С мухоморами, родименький… – захихикала она.
– Да ты не отравить ли меня вздумала, старая?! – гневно выгнув бровь, возопил я, холодея животом и мысленно проклиная Багратиона за то, что не дал к отряду лекаря.
– И-и, что ты, солдатик! С моих грибочков-то небось вреда не будет, а только одно приятствие глазу да телу услада.
Я потянулся за верной кабардинской шашкой, но рукоять ожила, увёртываясь из рук моих, словно змея! Плюнув ей (шашке!) в бесстыжие глаза, я попробовал встать, да только сапоги мои причудливо слились друг с другом в звонком поцелуе, что вновь бросило меня на скамью.
– Ох, барин, барин… Куда спешишь, куда несёшься? – Таинственная хозяйка затушила лучину, и вся изба освещалась теперь лишь красным пламенем печи.
– Да ты – ведьма!
– А хоть бы и так… Разве ж не вкусны мои пироги с мухоморами? Разве ж плохо тебе здесь в тепле? Разве ж не хороша я собой, а?!
Батюшки светы! Мать честная! Государь мой Александр Первый! Старуха мигом скинула всё тряпьё, представ взорам моим абсолютно нагой. Да и не бабка то была вовсе, а молоденькая, крепенькая девица годов осьмнадцати-двадцати! Я и опомниться не успел, как остались на мне одни сапоги со шпорами да нательный крест… О том, что далее было, – писать не могу, по причине врождённой стыдливости и присущего мне целомудрия. Однако же…
– Вот и пробил час – плати по счетам, что ли!
Я каюсь, я – гусар… везде, всегда – гусар! Всё естество моё, воспрянув всем пылом молодости, рвалось к не ведающей греха красотке, подобно донскому жеребцу, почуявшему по весне некрытую кобылку. Только-только успел я закрутить усы, как всепожирающее пламя страсти бросило нас в объятия друг друга! А потом на стол… на скамью… на овчины… на горячую печь, на…
Эх, да разве упомнишь всё! Казалось, сами шпоры мои и те упоительно звенели от наслаждения, а голова кружилась, как от ведра шампанского. Но поверите ли вы, братцы мои, тому, что было дальше… Не знаю уж, когда и как оказался я в тылу прелестницы моей, проводя предстоящую наступлению линию со всем жаром и основательностью. И хотя в голове моей громыхали цветные радуги, я только-только начал пристраиваться к нашему обоюдному удовлетворению, как в этот момент девица стала разительно меняться.
Один миг только взвизгнула она по-поросячьи, и я увидел вдруг в руках своих целую свинью! Другой бы тут и пал, сражённый ужасом, но… не русский офицер! Не поведя и усом, я лишь усилил крепость объятий и удвоил напор.
Ведьма захохотала, как лошадь, и вот уже целый кобылий круп с задранным хвостом стал предо мной! «Сколь же много общего меж лошадью и женщиной…» – мечтательно признал я, решительно не желая отступать, а лишь чуть помедлив с поцелуем.
Но тут она зарычала, ровно медведица, раненная навылет, и поворотилась вновь, свирепо повернув ко мне оскаленную звериную морду. Такого не мог бы снесть человек штатский, малодушный и не готовый всечасно к встрече любой опасности. А я лишь крепче запустил пальцы свои в медвежью шерсть, взглянул в глаза и сказал нечто ласковое, не позволяя хищнице удрать.
Во что только не оборачивалась горячая соблазнительница моя… В колоду с пчёлами, в полосатую тигрицу, в большой скворечник, в цыганскую гитару, в рыбу севрюгу, в того же чёрного кота и даже в толстого Митю Бекетова – всё зря! Поэт-партизан не смел осрамить гусарской славы! И вот, глухо застонав, стала она вновь распрекрасной девицей, подняла на меня полные благодарности глаза и сказала:
– Спасибо тебе сердечное, Денис Васильевич! Спас ты меня от мук адовых, на кои обрекла сиротинушку злая колдунья. И ходить бы мне в облике старушечьем до той поры, пока не сыщется добрый барин, что пирога с мухоморами откушает да всех моих личин не испугается! За то поклон тебе до земли и слава, слава, слава… Виват Ахтырскому полку-у!!!
Крепость пала… Наутро меня разбудили казаки. Они же и одели соответственно званию, собирая мои разбросанные вещи по всем углам чёрной избушки. Спасённой девушки нигде видно не было, а в запасах моих не сыскалось ни одной монетки.
Уезжали из Фёдоровского второпях, долг Отчизне звал тем громче, чем яростнее нас провожали. И по сей день я не ведаю, как сложилась судьба той пылкой прелестницы, пустившей меня на ночлег. Льщу себя надеждой, что поутру она побежала на базар, дабы купить на мои деньги яиц да ветчинки и побаловать завтраком одинокого гусара…
О событии сём не рассказывал никому. Пирогов с грибами – впредь не ем! Но, чу?! Слышен стук копыт, теньканье шпор, величавые казачьи песни, и мой отряд вновь отправлялся бить французов. Кто бы поверил, а?…
* * *
В Юхнове по сдаче пленных под расписку встретился мне некий майор Храповицкий Волынского уланского полку, огорошив страшным известием – Москва пала! И хотя все мы в принципе ожидали чего-то в этом роде, тем не менее весть сия не могла не потрясти любую русскую душу.
Более того, сказать правду, так я и мои товарищи при этих словах серьёзно призадумались. Те, кто был благородного происхождения и владел французским, ещё могли надеяться на какую-то работу у оккупационных властей, но куда податься остальным?! Москва взята, регулярная армия чёрт-те где, а мы только и делаем, что укомплектовываем французами Юхнов. Да при таких темпах их там скоро будет в два раза больше, чем коренных жителей!
Посовещавшись с офицерами моими, мы почти уже приняли «горькое, но честное решение», как болтун Храповицкий начал расписывать дальнейшие планы светлейшего. Дескать, армия не разбита и продолжает движение своё для заслонения Калужской дороги. Москва, гори она синим пламенем, ещё не вся Россия, и слава богу! Государь не помышляет о мире, а с Дона идут свежие войска, и даже далёкая Астрахань выставила аж десять казаков с подотчётным им полком калмыков.
Прикинув то-сё, я затрепетал от радости и предсказал всем скорейшее избавление Отечества, если Наполеон, удовлетворившись Москвой, плюнет и забудет армию нашу под Калугой. Манёвр светлейшего Михаила Илларионовича был совершенно превосходен, хотя и абсолютно невнятен с точки зрения партикулярной стратегии. Сидеть и ждать в тепле и уюте, покуда неприятелю надоест горелая Москва, а все выходы из города будут аккуратнейшим образом перекрыты. Согласитесь, некий резон есть…
Тем же вечером, укрепив отряд свой двумя казачьими полками (единственной защитой Юхновской губернии), я двинулся на Знаменское. Кстати, майору Храповицкому тоже пришлось пилить с нами. Пусть на своей шкуре почувствует всю прелесть партизанской жизни, а бегать по помещичьим усадьбам ради доклада: «Москва горит!» – много ума не надо…
До сего времени все предприятия мои были направлены между Вязьмой и Гжатью. Успех их пробудил деятельность дремотного французского губернатора. Этот лягушатник возымел неслыханную наглость собрать большой отряд из двух тысяч солдат и предписать оному дерзновенно очистить от набегов моих всю округу. Был официально объявлен сезон «охоты на гусара»! Неэтичность и бестактность сего поступка буквально поставила нас в тупик, развенчивая миф о хорошем воспитании Европы. Мало им падения Москвы, мало разорённых деревень, мало отсутствия русской армии, они ещё хотят взять и наказать скромного гусарского подполковника за совершеннейшие невинные шалости! Сия неучтивость глубоко и больно нас обидела…
Бедряга, Бекетов и Макаров утешали меня, как могли, но что они могли в полевых условиях?! Водка кончилась, сухари приелись, когда был в бане – не помню, рестораций в обозримом пространстве нет, пойти по бабам – мужики не так поймут и отметелят…
– Ну, тогда, может, возьмём шампанского и к цыганам? – неуверенно предложил всё тот же Бедряга, и я посмотрел на вахмистра, как на чирей на пояснице:
– Мои шер, ну откуда, к лешему, в лесу под Вязьмой окажутся цыгане? Или прикажете донских казаков в юбки переодевать… Так ведь не согласятся, черти!
– А мы их спрашивать будем! – сурово набычился Бекетов.
Я на мгновение припомнил странную историю с грибным пирогом и отрицательно помотал головой:
– Нет, надо избрать твёрдую линию поведения ввиду близкого расположения неприятеля. Предлагаю три позиции. Мы расходимся по домам и возвращаемся только тогда, когда французам надоест нас искать.
– Недурственно, – признали офицеры мои, хихикая и представляя наполеоновских солдат, аукающих в пустом лесу, где нас уже нет, а злой лесник – есть.
– Второе, мы движемся впереди противника, изматывая его долгими переходами по труднопроходимым местам. Когда французы устанут и промочат ноги, заразить их всех эпидемии гриппа и ждать в уголке, пока сами передохнут.
– Верно, а всем нашим марлевые повязки на нос! – значимо кивнув, поддержал Макаров. (Поручик славился тем, что его троюродный брат был коротко знаком с лекарем самого Раевского.)
– Или вот ещё, скрыться за сеновалом, а к губернатору подослать, вон… хотя бы Храповицкого! Пусть майор переоденется мужиком и подобно Сусанину заведёт неприятеля в столь густую чащобу, что тот там и сгинет. За сей подвиг мы примерно похлопочем пред государем и передадим родственникам героя «Аннушку» на шею…
– Знаешь, куда себе эту «Аннушку» засунь… добрый Денис Васильевич, – почему-то обиделся эгоистичный улан.
– Экий ты горячий, – примиряюще улыбнулся я. – Да никто не просит тебя и смерть сусанинскую принимать, заблудил французов – и домой! В смысле, то есть… я хотел сказать…
– Сам с французами блуди! – взвился недослушавший Храповицкий. – И ежели мне тут, сей же момент, не принесут извинения по всей форме – немедля стреляться!
– Негоже офицерам русским в тяжёлый для Родины час дуэли чести устраивать, – нравоучительно заявил я, ловко треснув его кулаком в ухо. – В партизанской войне должно принимать обычаи и ухватки простонародные. А вот выходи на кулачки!
– Смилуйтесь, господа! – взвыл бедный Бедряга, впихиваясь меж нами. – Да полно вам, поцелуйтесь и забудьте! Ну так поедемте же к цыганам?!
– К каким цыганам, чёрт тебя дери?! – на два голоса взревели мы с майором, всё ещё держа друг друга за грудки.
– Да ясно – к каким, вон же табор за селом! Там и огни, и кибитки стоят, а где цыгане, там гитары, самогон и пляски до утра. Поехали, а?!
Всё ещё дуясь и мстительно показывая мне средний палец, Храповицкий (отходчивая душа!) плюнул и согласился. Всем кагалом мы – казаки, гусары, добровольцы и те, кого не спрашивали, – уверенным маршем двинулись в обход села Знаменского, туда, где в сиреневой дымке горели высокие костры и слышались знакомые до боли звуки цыганской скрипки. Бедряга не соврал, в пойме реки действительно разбил стан большущий табор. Мало не пятьдесят кибиток широким полукругом охватывали заливной луг. Чуть поодаль паслись стреноженные кони, над огнём уже ароматно дымились котлы, и гостеприимные ромалы, обливаясь слезами радости, приняли нашу партию. Мои молодцы, памятуя строжайший приказ, и капли спиртного в рот не брали, но съели весь суп и овощи, взамен щедро угостив босоногих цыганят орешками. А уж после ужина и пошло настоящее веселье! Эх, слышали бы вы, с каким чувством поют цыгане на голодный желудок…
Две гитары, зазвенев, жалобно заны-ы-ы-ли…
Суровые донцы плакали как дети. Что ни говорите, а есть, есть нечто в заунывной цыганской песне на незнакомом языке, под рыдающий стон струн, надрывающий всякую истинно русскую душу! Кони задумчиво качали умными мордами, звенели призывно удила, от костра искры летели вверх, неудержимо пытаясь докоснуться холодной луны.
Романтизм разливался в ночном воздухе, супротивоборствуя духу высокого патриотизма. Даже мне, на миг единый, привиделись жгучие карие глаза недоступной мечты моей, что осталась в далёком Петербурге, равнодушная ко всем устремлениям моим и сердечным порывам… Где ты сейчас, о жестокая рыжекудрая Калипсо?! Верно уж не в глуши у тётушки в Саратове, но ведь и не в Ницце, ибо вся Европа захвачена, растоптана и унижена этим мелким, толстым, наглым, самодовольным корсиканцем!
Видно, гнев от мыслей сих отразился и на лице моём, так как ромалы почли это знаком более не ныть и грянули плясовую! Увы… к глубокому горю нашему, оказалось, что если голодные цыгане проникновенно поют, то пляшут они – хуже некуда… Я ещё от мамы слышал, что именно мешает плохому танцору, но чтобы ТАК мешало – воочию видел впервые. Самогоном их подзаправить разве?… Подлец Бедряга, наобещавший шампанского и девок, смылся в неизвестном направлении. Макаров с Талалаевым пошарили там-сям, но симпатичные юные цыганочки с монистами на смуглой груди словно сквозь землю провалились. Казаки за шиворот притащили пяток беззубых бабок, так в результате те же старухи и обчистили моих молодцов своими «позолоти ручку, красавец, всю правду тебе поведаю – что было, что будет, чем сердце успокоится…». Я уж было подумывал гнать плетьми обманщиц и разрешить-таки по стопочке, как…
– Французы! – В лагерь с воплями влетел облепленный куриными перьями Бедряга. – Французы, ваше благородие!
– Прекратите визг, вахмистр, – презрительно скривился я, – встаньте по форме, заправьте штаны, утрите слюни и доложите обстановку.
Бедряга устыдился, выровнял дыхание, сделав несколько гимнастических упражнений и ровненько, даже с некоторой ленцой, поведал нам совершеннейшее кошмарное известие куда хуже падения Москвы:
– Уважаемый Денис Васильевич и вы, господа! Нижайше прошу прощения, если отвлекаю от заслуженного отдыха и оплаченного концерта… Мне, право, очень неудобно, и я нахожу проступок сей отнюдь не товарищеским.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Охота на гусара'
1 2 3 4