Или стоять в холле, глядя на дверь, одним своим молчанием давая понять старику, что ты здесь.Правда! Не преступление. Но что, если этот «кто-то» однажды ночью все-таки вошел в комнату?И занялся своим «одиноким делом»?Я снова вгляделся в надпись, такую же выцветшую, едва заметную, как объявление о продаже канареек на окне. И попятился, стремясь уйти, вырваться из жуткой комнаты человека, приговоренного к одиночеству и отчаянию.Выйдя в холл, я постоял, принюхиваясь к воздуху, пытаясь угадать, приходил ли сюда снова и снова в последнее время тот, другой, лицо которого едва скрывало череп.Мне захотелось вихрем взлететь по лестнице и закричать так, чтобы затряслись птичьи клетки:— Ради всего святого, если тот человек придет опять, позвоните мне!Но как? В холле я видел пустую подставку для телефона, а под ней — «Желтые страницы» за 1933 год.Тогда хотя бы крикните в окно!Но кто услышит ее голос, слабый, как скрип старого ключа в ржавом замке?«Ладно, — подумал я, — приеду и буду караулить». Только зачем?Да затем, что эта, словно поднятая с морского дна мумия, эта по-осеннему пожелтевшая, обряженная для похорон старуха, лежащая наверху, молит о том, чтобы к ней по лестнице поднялся холодный ветер.«Запереть все двери?» — подумал я.Но когда попытался плотнее закрыть входную дверь, у меня ничего не вышло.И я слышал, как холодный ветер по-прежнему шепчет в доме. * * * Пробежав часть пути, я замедлил шаг, остановился и взял было курс на полицейский участок.Однако у меня в ушах зашуршали сухими крыльями мертвые канарейки.Они рвались на волю. И только я мог их спасти.И еще я почувствовал, как вокруг меня тихо плещутся воды Нила, поднимая ил со дна, и он, того и гляди, поглотит и сотрет с лица земли древнюю Никотрис — дочь египетского фараона, которой уже две тысячи лет.Только я мог не дать черным водам Нила унести ее вниз по течению и засыпать песком.И я побежал к своему «Ундервуду».Начал печатать и спас птиц. Напечатал еще пару страниц и спас старые высохшие кости.Чувствуя свою вину и в то же время торжествуя, торжествуя и чувствуя вину, я вынул листы из машинки, расправил и уложил в ящик, где из птичьих клеток и речного песчаника слагался мой роман, где птицы начинали петь, только когда вы читали напечатанное, а шепот со дна слышался, лишь когда переворачивали страницы.И, воодушевленный тем, что спас всех, вышел из дому. * * * Я шел в полицейский участок, обуреваемый грандиозными фантазиями, безумными идеями, вооруженный невероятными уликами, совершенно очевидными решениями возможных загадок.Я прибыл туда, чувствуя себя сверхловким акробатом, выделывающим сверхсложные трюки на сверхненадежной трапеции, подвешенной к огромному воздушному шару.Откуда мне было знать, что сыщик — лейтенант Элмо Крамли — вооружен длинными иглами и духовым ружьем?Когда я появился, он как раз выходил из участка.Видно, выражение моего лица подсказало ему, что я готов обрушить на него свои наблюдения, фантазии, концепции, улики. Он поспешно вытер лицо, чуть не нырнул обратно в участок и осторожно пошел по дорожке, словно приближался к бомбе.— Вы-то что тут делаете?— А разве от граждан не ждут, что они явятся, если могут разгадать убийство?— Где вы нашли убийство? — Крамли обозрел окрестный пейзаж и убедился, что трупов не видно. — Что имеете сказать еще?— Вы не хотите выслушать то, что мне известно?— Все это я уже слышал. — Крамли прошел мимо меня и направился к стоящей у поребрика машине. — Стоит кому-нибудь у нас в Венеции отдать концы от сердечного приступа или оттого, что наступил на свои же шнурки, на следующий день ко мне являются доброхоты с советами, как распутать загадку, отчего остановилось сердце или запутались шнурки. И у вас на лице написано, что вас одолевают эти сердечно-шнурочные заботы. А я не спал всю ночь.Крамли говорил на ходу, и мне приходилось бежать за ним, так как, подобно Гарри Трумэну, он делал сто двадцать шагов в минуту.Услышав, что я следую за ним, Крамли бросил через плечо:— Вот что я вам скажу, юный папа Хемингуэй…— Вы знаете, как я зарабатываю на жизнь?— Все в Венеции это знают. Вы же вопите на весь город, стоит вам напечатать рассказ в «Дешевом детективном журнале» или в «Детективах Флина», и тычете пальцем в эти журналы у газетной стойки.— Ой! — воскликнул я: из моего воздушного шара вытекли остатки горячего воздуха. Приземлившись, я остановился возле автомобиля Крамли напротив сыщика, закусив нижнюю губу.Крамли это заметил, и у него сделался отечески виноватый вид.— Господи Иисусе! — вздохнул он.— Что?— Вы знаете, за что я не терплю сыщиков-любителей? Почему они у меня в печенках сидят? — спросил Крамли.— Но я-то не сыщик-любитель. Я — профессиональный писатель, у меня, как у насекомого, усики-антенны, и они мне хорошо служат.— Значит, вы просто кузнечик, умеющий печатать, — проговорил Крамли и подождал, пока я проглочу обиду. — А вот если бы вы поболтались с мое по Венеции, посидели бы в моей конторе и побегали в морг, вы бы знали, что у любого проходящего мимо бродяги, у любого еле стоящего на ногах пьяницы столько теорий, доказательств, откровений, что их хватило бы на целую Библию, под их тяжестью потонула бы лодка на баптистском воскресном пикнике. Если бы мы слушали каждого болтуна проповедника, прошедшего через тюремные двери, так полмира оказалось бы под подозрением, треть — под арестом, а остальных пришлось бы сжечь или повесить. А раз так, чего ради мне слушать какого-то юного писаку, который даже еще не зарекомендовал себя в литературе?Я снова моргнул от обиды, он снова сделал паузу.— Писаку, который, найдя львиную клетку со случайно утонувшим стариком, уже вообразил, будто наткнулся на «Преступление и наказание», и мнит себя сыном Раскольникова. Все. Речь закончена. Жду реакции.— Вы знаете про Раскольникова? — изумился я.— Знал еще до вашего рождения. Но на это овса не купишь. Защищайте вашу версию.— Я — писатель. О чувствах я знаю больше, чем вы.— Вздор. Я — детектив. И о фактах знаю больше, чем вы. Боитесь, что факты собьют вас с толку?— Я…— Малыш, скажите мне вот что. Когда-нибудь что-нибудь с вами случалось?— Что-нибудь?— Ну да. Что-нибудь. Важное, или не очень, или незначительное. Ну что-нибудь вроде болезней, насилия, смертей, войны, революции, убийства?— У меня умерли отец и мать…— Естественной смертью?— Да. Но одного моего дядю застрелили во время налета…— Вы видели, как его застрелили?— Нет, но…— Ну так вот. Если не видели, не считается. Я хочу спросить: а прежде вам случалось находить людей в львиных клетках?— Нет, — признался я, помолчав.— Ну вот видите. Вы до сих пор в шоке. Вы еще не знаете жизни. А я родился и вырос в морге. Вы же сейчас впервые столкнулись с мраморным столом. Так может быть, успокоитесь и пойдете домой?Он понял, что его голос стал звучать слишком громко, покачал головой и закончил:— Почему бы и мне не успокоиться и не поехать домой?Так он и сделал. Открыл дверцу, прыгнул на сиденье, и не успел я снова надуть свой воздушный шар, как его и след простыл. * * * Чертыхаясь, я с силой захлопнул за собой дверь телефонной будки, бросил в прорезь монету в десять центов и набрал номер телефона, находящегося за пять миль от меня, в Лос-Анджелесе. Когда на Другом конце провода сняли трубку, я услышал, что по радио звучит итальянская песенка, услышал, как хлопнула дверь, как спустили воду в уборной. Но при этом я знал, что там меня ждет солнце, в котором я так нуждался.Леди, проживающая в этом многоквартирном доме на углу Темпла и улицы Фигуэроя, вспугнутая телефонным звонком, откашлялась и проговорила:— Que «Здесь: алло (исп.).»?— Миссис Гутиеррес! — заорал я. — Миссис Гутиеррес! Это Чокнутый.— О, — выдохнула она и засмеялась. — Si, si «Да (исп.).». Хотите говорить с Фанни?— Нет, нет, просто покричите ей. Пожалуйста, миссис Гутиеррес!— Кричу.Я услышал, как она отошла от телефона, как накренилось ветхое, дышащее на ладан здание. Когда-нибудь ему на крышу сядет черный дрозд и оно рухнет. Услышал, как маленькая собачонка чихуа-хуа, похожая на веселого шмеля, затопотала по линолеуму вслед за хозяйкой, словно отплясывала чечетку, и залаяла.Услышал, как открылась дверь на галерею, — это миссис Гутиеррес вышла, чтобы со своего этажа, перегнувшись через перила в солнечный колодец, крикнуть второму этажу:— Эй, Фанни! Эй! Там Чокнутый. Я закричал в трубку:— Скажите, мне нужно нанести визит! Миссис Гутиеррес подождала. Я услышал, как на галерее второго этажа заскрипели половицы, как будто могучий капитан вышел на мостик обозреть окрестности.— Эй, Фанни! Чокнутый говорит, что хочет нанести визит. * * * Долгое молчание. Потом над двором прозвенел чистый голос. Слов я не разобрал.— Скажите, мне нужна «Тоска»!— «Тоска»! — прокричала миссис Гутиеррес во двор.Снова долгое молчание.Весь дом опять накренился, теперь в другую сторону, словно земля повернулась в полуденной дремоте.Снизу мимо миссис Гутиеррес проплыло несколько тактов из первого действия «Флории Тоски». Миссис Гутиеррес вернулась к трубке.— Фанни говорит…— Слышу, миссис Гутиеррес. Эта музыка означает согласие.Я повесил трубку. В то же мгновение в нескольких ярдах от меня удивительно вовремя на берег обрушилось до ста тысяч тонн соленой воды. Я склонил голову перед пунктуальностью Господа Бога.Убедившись, что в кармане завалялось двадцать центов, я бегом бросился к трамваю.Она была необъятна.По— настоящему ее звали Кора Смит, но она нарекла себя Фанни Флорианной, и никто не обращался к ней иначе. Я знал ее с давних пор, когда сам жил в этом доме, и не порывал дружбы с ней после того, как переехал к морю. Фанни была такая тучная, что даже спала сидя, не ложилась никогда. Днем и ночью она сидела в огромном капитанском кресле, чье место на палубе ее квартиры было навсегда обозначено царапинами и выбоинами на линолеуме, возникшими под чудовищным весом хозяйки. Фанни старалась как можно меньше двигаться: выплывая в холл и протискиваясь к тесному ватерклозету, она задыхалась, в легких и горле у нее клокотало; она боялась, что когда-нибудь позорно застрянет в уборной.— Боже мой, — часто говорила она, — какой ужас, если придется вызывать пожарных и вызволять меня оттуда.Она возвращалась в свое кресло, к радиоприемнику, к патефону и холодильнику, до которого можно было дотянуться не вставая, — он ломился от мороженого, майонеза, масла и прочей убийственной еды, поглощаемой ею в убийственных количествах. Фанни все время ела и все время слушала музыку. Рядом с холодильником висели книжные полки без книг, но уставленные тысячами пластинок с записями Карузо Карузо Энрико (1873 — 1921) — итальянский оперный тенор, мастер бельканто.
, Галли-Курчи Галли-Курчи Амелита (1889 -1963) — итальянская оперная певица, колоратурное сопрано.
, Суартхаут Суартхаут Гледис (1904 — 1969) — американская певица, контральто.
и всех остальных. Когда в полночь последняя ария была спета и последняя пластинка, шипя, останавливалась, Фанни погружалась в себя, словно застигнутый темнотой слон. Большие кости удобно устраивались в необъятном теле. Круглое лицо, как полная луна, обозревало обширные пространства требовательной плоти. Опираясь спиной на подушки, Фанни тихо выдыхала воздух, шумно вдыхала его, опять выдыхала. Она боялась погибнуть под собственным весом, как под лавиной. Ведь если она случайно откинется слишком далеко, ее телеса поглотят и сокрушат ее легкие, навеки заглушат голос, навсегда погасят свет. Фанни никогда об этом не говорила. Но однажды, когда кто-то спросил, почему в комнате нет кровати, ее глаза так испуганно блеснули, что больше о кровати никто не заикался.Страх перед собственным весом-убийцей всегда был рядом. Фанни боялась засыпать под тяжестью своей плоти. А утром просыпалась, радуясь, что еще одна ночь миновала и она благополучно пережила ее.В переулке возле дома ждал своего часа ящик от рояля.— Слушай, — говорила Фанни, — когда я умру, притащи этот ящик наверх, засунь меня в него и спусти вниз. И раз уж ты здесь, добрая душа, достань-ка мне банку майонеза и большую ложку. * * * У входной двери в дом я постоял и прислушался.Голос Фанни лился с этажа на этаж. Прозрачный, как вода горного потока, он каскадами струился со второго этажа на первый и заполнял вестибюль. Этот голос хотелось пить, такой он был чистый.Фанни.Когда я поднимался на первый этаж, она выводила трели из «Травиаты». Поднимаясь на второй, я остановился и заслушался, прикрыв глаза. Мадам Баттерфляй приветствовала входящий в гавань белоснежный корабль и лейтенанта, тоже во всем белом.То был голос хрупкой японской девушки, лившийся с холма, куда она поднялась весенним вечером. Фотография этой девушки стояла на столике возле окна, выходившего на галерею второго этажа. Тогда ей было семнадцать лет, и она весила от силы сто двадцать фунтов, но с тех пор прошло много времени. Голос вел меня наверх по старой темной лестнице и сулил близкое счастье.Я знал, что стоит мне подойти к дверям, и пение прекратится.— Фанни, — говорил я обычно, — по-моему, здесь только что кто-то пел.— Неужели?— Что-то из «Баттерфляй».— Как странно. Интересно, кто бы это мог быть?Мы играли в эту игру годами, говорили о музыке, обсуждали симфонии, балеты и оперы, слушали музыку по радио, заводили старенький, растрескавшийся эдисоновский патефон и ставили пластинки, но никогда, ни разу за три тысячи дней Фанни не пела при мне.Однако сегодня все было иначе.Я поднялся на второй этаж, и пение прекратилось. Наверно, она задумалась, решая, что делать дальше. Может быть, выглянув в окно, увидела, как медленно я бреду по улице к дому. Может быть, угадала мои тайные мысли. Может быть, когда я звонил с другого конца города, мой голос (но это невозможно!) донес до нее печаль и шум дождя прошлой ночи. Но, как бы то ни было, в цветущем, необъятном теле Фанни Флорианны всколыхнулась мощная интуиция, и Фанни вознамерилась удивить меня.Я стоял у ее дверей и прислушивался.Что— то заскрипело, словно большой корабль с трудом прокладывал себе путь по волнам. За дверью насторожилась чуткая совесть.Тихо зашипел патефон!Я постучал.— Фанни! — крикнул я. — Это Чокнутый!— Voila «Здесь: Прошу! (фр.).»!Она открыла дверь, и на меня, как раскаты грома, обрушилась музыка. Эта необыкновенная женщина сперва поставила тонко заточенную деревянную иголку на шипящую пластинку, придвинулась к двери и, схватившись за ручку, выжидала. Как только палочка дирижера метнулась вниз, она распахнула дверь во всю ширь. Из комнаты вырвалась музыка Пуччини, обволокла меня, повлекла за собой. Фанни Флорианна помогала ей.Звучала первая сторона пластинки «Флория Тоска». Фанни усадила меня на шаткий стул, взяла мою пятерню и сунула в нее стакан хорошего вина.— Я же не пью, Фанни.— Глупости. Ты посмотри на себя. Пей! Она вытанцовывала вокруг меня, как те диковинные гиппопотамы, что легче пушинок молочая порхали в «Фантазии» «Фантазия» — мультипликационный фильм Уолта Диснея (1901-1966).
, и опустилась, как поразительно странная перина, на свое безответное кресло. К концу пластинки я залился слезами.— Ну, ну, — зашептала Фанни. — Ну, ну!— Я всегда плачу, когда слушаю Пуччини, Фанни.— Да, дорогой, но не так горько.— Это правда, не так горько. — Я отпил половину второго стакана. Это был «Сент-Эмильон» «Сент— Эмильон» -французское вино типа кларет.
.1933 года из хорошего виноградника, его привез и оставил Фанни кто-то из ее богатых друзей. Они приезжали сюда через весь город, рассчитывая душевно поболтать, весело посмеяться, вспомнить лучшие Для них времена, не думая о том, чей доход выше. Однажды вечером я увидел, как к ней поднимаются какие-то родственники Тосканини, и остался ждать внизу. Видел, как от нее спускается Лоуренс Тиббет Лоуренс (1896 — 1960) — американский баритон.
Тиббет, — проходя мимо меня, он кивнул. Приезжая поболтать, они всегда привозили лучшие вина и уходили, улыбаясь. Центр мира может быть где угодно. Здесь он находился на втором этаже дома, где сдаются квартиры, расположенного не в лучшем районе Лос-Анджелеса.Я смахнул слезы рукавом.— Выкладывай, — приказала великая толстуха.— Я нашел мертвеца, Фанни. И никто не желает меня выслушать.— Господи! — У Фанни открылся рот, и круглое лицо стало еще круглее. Глаза тоже округлились и потеплели от сочувствия.— Бедный мальчик. Кто это был?— Один из тех милых стариков, что собираются в билетной кассе на трамвайной остановке в Венеции, они сидят там с тех пор, как Билл Санди Санди Уильям Эшли (Билли) — проповедник-евангелист, проповедовал идеи строгости нравов. Его выступления проходили с участием оркестров, хоров и собирали многолюдные аудитории.
рассуждал о Библии, а Уильям Дженнингс Брайан Брайан Уильям Дженнишс (1860 — 1925) — американский политический деятель. В так называемой «Речи о Золотом кресте» ратовал за отказ от золотого стандарта.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Смерть - дело одинокое'
1 2 3 4 5
, Галли-Курчи Галли-Курчи Амелита (1889 -1963) — итальянская оперная певица, колоратурное сопрано.
, Суартхаут Суартхаут Гледис (1904 — 1969) — американская певица, контральто.
и всех остальных. Когда в полночь последняя ария была спета и последняя пластинка, шипя, останавливалась, Фанни погружалась в себя, словно застигнутый темнотой слон. Большие кости удобно устраивались в необъятном теле. Круглое лицо, как полная луна, обозревало обширные пространства требовательной плоти. Опираясь спиной на подушки, Фанни тихо выдыхала воздух, шумно вдыхала его, опять выдыхала. Она боялась погибнуть под собственным весом, как под лавиной. Ведь если она случайно откинется слишком далеко, ее телеса поглотят и сокрушат ее легкие, навеки заглушат голос, навсегда погасят свет. Фанни никогда об этом не говорила. Но однажды, когда кто-то спросил, почему в комнате нет кровати, ее глаза так испуганно блеснули, что больше о кровати никто не заикался.Страх перед собственным весом-убийцей всегда был рядом. Фанни боялась засыпать под тяжестью своей плоти. А утром просыпалась, радуясь, что еще одна ночь миновала и она благополучно пережила ее.В переулке возле дома ждал своего часа ящик от рояля.— Слушай, — говорила Фанни, — когда я умру, притащи этот ящик наверх, засунь меня в него и спусти вниз. И раз уж ты здесь, добрая душа, достань-ка мне банку майонеза и большую ложку. * * * У входной двери в дом я постоял и прислушался.Голос Фанни лился с этажа на этаж. Прозрачный, как вода горного потока, он каскадами струился со второго этажа на первый и заполнял вестибюль. Этот голос хотелось пить, такой он был чистый.Фанни.Когда я поднимался на первый этаж, она выводила трели из «Травиаты». Поднимаясь на второй, я остановился и заслушался, прикрыв глаза. Мадам Баттерфляй приветствовала входящий в гавань белоснежный корабль и лейтенанта, тоже во всем белом.То был голос хрупкой японской девушки, лившийся с холма, куда она поднялась весенним вечером. Фотография этой девушки стояла на столике возле окна, выходившего на галерею второго этажа. Тогда ей было семнадцать лет, и она весила от силы сто двадцать фунтов, но с тех пор прошло много времени. Голос вел меня наверх по старой темной лестнице и сулил близкое счастье.Я знал, что стоит мне подойти к дверям, и пение прекратится.— Фанни, — говорил я обычно, — по-моему, здесь только что кто-то пел.— Неужели?— Что-то из «Баттерфляй».— Как странно. Интересно, кто бы это мог быть?Мы играли в эту игру годами, говорили о музыке, обсуждали симфонии, балеты и оперы, слушали музыку по радио, заводили старенький, растрескавшийся эдисоновский патефон и ставили пластинки, но никогда, ни разу за три тысячи дней Фанни не пела при мне.Однако сегодня все было иначе.Я поднялся на второй этаж, и пение прекратилось. Наверно, она задумалась, решая, что делать дальше. Может быть, выглянув в окно, увидела, как медленно я бреду по улице к дому. Может быть, угадала мои тайные мысли. Может быть, когда я звонил с другого конца города, мой голос (но это невозможно!) донес до нее печаль и шум дождя прошлой ночи. Но, как бы то ни было, в цветущем, необъятном теле Фанни Флорианны всколыхнулась мощная интуиция, и Фанни вознамерилась удивить меня.Я стоял у ее дверей и прислушивался.Что— то заскрипело, словно большой корабль с трудом прокладывал себе путь по волнам. За дверью насторожилась чуткая совесть.Тихо зашипел патефон!Я постучал.— Фанни! — крикнул я. — Это Чокнутый!— Voila «Здесь: Прошу! (фр.).»!Она открыла дверь, и на меня, как раскаты грома, обрушилась музыка. Эта необыкновенная женщина сперва поставила тонко заточенную деревянную иголку на шипящую пластинку, придвинулась к двери и, схватившись за ручку, выжидала. Как только палочка дирижера метнулась вниз, она распахнула дверь во всю ширь. Из комнаты вырвалась музыка Пуччини, обволокла меня, повлекла за собой. Фанни Флорианна помогала ей.Звучала первая сторона пластинки «Флория Тоска». Фанни усадила меня на шаткий стул, взяла мою пятерню и сунула в нее стакан хорошего вина.— Я же не пью, Фанни.— Глупости. Ты посмотри на себя. Пей! Она вытанцовывала вокруг меня, как те диковинные гиппопотамы, что легче пушинок молочая порхали в «Фантазии» «Фантазия» — мультипликационный фильм Уолта Диснея (1901-1966).
, и опустилась, как поразительно странная перина, на свое безответное кресло. К концу пластинки я залился слезами.— Ну, ну, — зашептала Фанни. — Ну, ну!— Я всегда плачу, когда слушаю Пуччини, Фанни.— Да, дорогой, но не так горько.— Это правда, не так горько. — Я отпил половину второго стакана. Это был «Сент-Эмильон» «Сент— Эмильон» -французское вино типа кларет.
.1933 года из хорошего виноградника, его привез и оставил Фанни кто-то из ее богатых друзей. Они приезжали сюда через весь город, рассчитывая душевно поболтать, весело посмеяться, вспомнить лучшие Для них времена, не думая о том, чей доход выше. Однажды вечером я увидел, как к ней поднимаются какие-то родственники Тосканини, и остался ждать внизу. Видел, как от нее спускается Лоуренс Тиббет Лоуренс (1896 — 1960) — американский баритон.
Тиббет, — проходя мимо меня, он кивнул. Приезжая поболтать, они всегда привозили лучшие вина и уходили, улыбаясь. Центр мира может быть где угодно. Здесь он находился на втором этаже дома, где сдаются квартиры, расположенного не в лучшем районе Лос-Анджелеса.Я смахнул слезы рукавом.— Выкладывай, — приказала великая толстуха.— Я нашел мертвеца, Фанни. И никто не желает меня выслушать.— Господи! — У Фанни открылся рот, и круглое лицо стало еще круглее. Глаза тоже округлились и потеплели от сочувствия.— Бедный мальчик. Кто это был?— Один из тех милых стариков, что собираются в билетной кассе на трамвайной остановке в Венеции, они сидят там с тех пор, как Билл Санди Санди Уильям Эшли (Билли) — проповедник-евангелист, проповедовал идеи строгости нравов. Его выступления проходили с участием оркестров, хоров и собирали многолюдные аудитории.
рассуждал о Библии, а Уильям Дженнингс Брайан Брайан Уильям Дженнишс (1860 — 1925) — американский политический деятель. В так называемой «Речи о Золотом кресте» ратовал за отказ от золотого стандарта.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Смерть - дело одинокое'
1 2 3 4 5