Витольд Гомбрович
Плясун адвоката Крайковского
Уже в тридцать четвертый раз отправился я в оперетку на “Королеву чардаша”, а поскольку было поздновато, миновав очередь, проследовал прямо к кассе:
— Дорогая, быстренько, мне, как всегда, на галерку, — но тут кто-то ухватил меня сзади за шиворот, бесстрастно, да-да, бесстрастно, оттащил от окошечка и поставил, как говорится, на место, то есть в хвост очереди. Сердце у меня заколотилось бешено, дыхание перехватило — разве это не убийственно, если вас вдруг хватают за шиворот на глазах у почтенной публики? Но я все же оглянулся: это был высокий, холеный, благоухающий господин с подстриженными усиками. Беседуя с двумя элегантными дамами и еще одним господином, он разглядывал только что купленные билеты.
Все смотрели на меня, и я вынужден был что-то сказать.
— Так это вы были столь любезны? — спросил я, может быть, и с иронией, может быть, даже с угрозой, но — поскольку я вдруг ощутил слабость — слишком тихо.
— А? — переспросил тот, наклоняясь ко мне.
— Это вы были столь любезны? — повторил я, но опять слишком тихо.
— А, да, это я, я был столь любезен! Туда, туда — в хвост. Порядок, Европа! — И, повернувшись к дамам, он пояснил: — Приходится учить, неустанно учить, иначе мы навечно останемся нацией зулусов.
Вокруг глаза, глаза, физиономии всякие — сердце у меня колотилось, голос пропал, я направился к выходу, но в последнюю минуту (о, будь благословенна эта минута!) что- то мне стукнуло в голову, и я вернулся. Стал в хвост, купил билет и успел как раз к первым тактам увертюры, но на этот раз не погрузился, как обычно, с головой в спектакль. В то время как Королева чардаша пела, щелкая кастаньетами, изгибаясь всем телом и вздымая грудь, а элегантные юноши со стоячими воротничками и в цилиндрах дефилировали цепочкой под ее поднятой рукой, я, глядя на маячившую в первых рядах партера голову с напомаженными белокурыми волосами, повторял: “Ах, значит, так!”
В первом же антракте я спустился вниз, непринужденно облокотился о барьер оркестровой ямы и немного подождал. Затем поклонился. Он не ответил. Тогда я отвесил еще один поклон, потом начал разглядывать ложи и снова поклонился, улучив подходящий момент. Когда я вернулся наверх, меня трясло, я чувствовал себя измочаленным.
Выйдя из театра, я остановился на тротуаре. Вскоре показался он — попрощался с одной из дам и с ее мужем: “До свидания, дорогие друзья, но завтра непременно — очень прошу! — ровно в десять, в «Полонии», честь имею”, усадил другую даму в такси и хотел уже сесть сам, как подхожу я.
— Простите за навязчивость, но не будете ли вы так любезны немного подвезти меня, обожаю быструю езду.
— Пожалуйста, отстаньте от меня! — закричал он.
— Может быть, вы меня поддержите, — спокойно обратился я к шоферу — я был чрезвычайно спокоен. — Обожаю… — но машина уже тронулась. Хоть у меня лишних денег не водится, едва хватает на самое необходимое, я вскочил в такси и велел ехать за ними.
— Простите, — обратился я к дворнику коричневого четырехэтажного дома, — ведь это инженер Дзюбинский вошел сюда минуту назад?
— Да какой там, — отвечал тот, — это адвокат Крайковский с женой.
Я вернулся домой. И в ту ночь не смог заснуть — сотни раз переживал я мысленно все, что произошло в театре: и мои поклоны, и отъезд адвоката, вертелся с боку на бок в состоянии крайнего возбуждения и повышенной жажды деятельности, которые не позволяли заснуть, но вследствие упорного кружения мысли на месте являлись как бы своеобразным сном наяву.
На другой день с утра я послал роскошный букет роз на дом адвокату Крайковскому. Напротив дома, в котором он жил, находилась маленькая молочная с верандой — я просидел там все утро и, наконец, около трех увидел его: в элегантном сером костюме, с тросточкой. Ах, ах — он шел и насвистывал, помахивая тросточкой… Я тотчас же заплатил по счету и побежал за ним, и, восхищаясь гибкими движениями его спины, я наслаждался тем, что он ни о чем не догадывался, что все остается моей сокровенной тайной. За ним тянулся шлейф парфюмерных ароматов, он благоухал — нельзя было и представить, что можно пойти на какое-то сближение с ним. Но и тут нашелся выход! Я решил: если он свернет налево — куплю себе томик “Приключений” Лондона, о котором давно мечтаю, и если направо, никогда уже мне не обладать им, никогда, хоть бы и даром достался, не прочитаю я в нем ни одной странички! Никогда, ни одной! О, я часами мог бы любоваться тем местом на его затылке, где идеально ровной линией кончаются волосы и начинается белоснежная шея. Он свернул налево. В иных обстоятельствах я немедленно помчался бы в книжную лавку, но сейчас я продолжал следовать за ним и только испытывал к нему чувство невыразимой благодарности.
Впереди я увидел цветочницу, и мной завладела новая идея: ведь я могу сейчас же, немедленно — это в моей власти — выразить ему свое восхищение, оказать честь самым деликатным образом, так, что он, может, этого и не заметит. Но что с того, что не заметит? Так даже еще изысканней: выразить ему почтение втайне от него. Я купил букетик, обогнал адвоката — как только я попал в поле его зрения, ровный, безразличный шаг мне уже плохо удавался — и незаметно бросил ему под ноги несколько скромных фиалок. И тут я неожиданно оказался в престранной ситуации: я шагал все дальше и дальше и не знал, идет ли он за мной, или, может быть, свернул, или вошел в подъезд, и не в силах был оглянуться — и не оглянулся бы, даже если бы от этого зависело… не знаю что, все что угодно, а когда я пересилил себя, сделал вид, что уронил шляпу, и повернулся — его уже позади не оказалось.
До вечера я жил лишь мыслью о “Полонии”.
Сразу же за ними я вошел в роскошный зал и уселся за соседний столик. Я предвидел, что это будет дорого мне стоить, но в конце концов (думал я) все равно, может, я не проживу больше года, так зачем экономить? Меня сразу же заметили; дамы были настолько бестактны, что начали шептаться, он же, напротив, не обманул моих ожиданий. Он не одарил меня и тенью внимания любезничая, наклонялся к дамам или вертел головой, разглядывая — других женщин. Неторопливо, смакуя, вслух читал меню:
— Закуски, икра… майонез… пулярка… Ананас на десерт, черный кофе, бургундское, шабли, коньяк и ликеры. Затем распорядился:
— Икра — майонез — пулярка — на десерт ананас, черный кофе, шабли, коньяк и ликеры.
Продолжалось это долго. Адвокат ел много, особенно налегал на пулярку — должно быть, заставлял себя, — по правде говоря, я думал, что не одолеет, и с тревогой следил — неужели положит себе еще? А он все накладывал и накладывал, ел с аппетитом, большими кусками, ел без зазрения совести, запивая вином, так что в конце концов это стало для меня настоящей пыткой. Мне кажется, теперь я уже никогда не смогу даже посмотреть на пулярку, не смогу проглотить и капли майонеза, разве что — разве что мы снова когда-нибудь пойдем вместе в ресторан, это дело другое, тогда — я уверен в этом, — тогда уж я выдержу. Я тоже выпил изрядно, даже голова немного закружилась. В зеркале отражалась его фигура. Как изящно он наклонялся! Как ловко и искусно колдовал над коктейлем! Как элегантно, с зубочисткой в зубах шутил! Замаскированная лысина на затылке, холеные руки с перстнем на пальце, низкий — баритон — мягкий, бархатный голос! Адвокатша ничем не выделялась, она была, можно сказать, так себе, зато докторшам! Я сразу заметил — когда он обращался к докторше, голос его приобретал особую мягкость и бархатистость. Ах так! Все ясно! Докторша была будто создана для него — стройная, гибкая, изящная, ленивая кошка с милыми женскими причудами. А в его устах слово “коготки” звучало превосходно, чувствовалось, что любит, знает толк. Коготки, бабенка, кутеж, гуляка, повеса, кутила — ха, ха, ну и кутила наш дорогой доктор! И — “прошу вас”, ах, это “прошу вас”, такое выразительное и неотразимое, такое культурное, не терпящее возражений, этакая заключенная в двух словах хроника всевозможных побед. И ногти у него были розовые, особенно один, на мизинце.
Только около двух ночи вернулся я домой и прямо в одежде плюхнулся на кровать. Я был перенасыщен, переполнен, раздавлен, меня мучила икота, в голове шумело, а изысканные блюда распирали желудок. Оргия! Оргия, пир, кутеж! “Ночь в ресторане, — шептал я, — ночной кутеж! Первый раз — ночной кутеж! Благодаря ему — и ради него!”
С тех пор я ежедневно усаживался на веранде молочной, поджидая адвоката, и следовал за ним, когда он появлялся. Кто-нибудь другой, может, и не стал бы жертвовать по шесть, по семь часов на ожидание. Но у меня была куча времени. Болезнь, эпилепсия, являлась, моим единственным занятием, да и то занятием парадным, не таким уж частым в веренице будней, никакие обязанности меня не тяготили, и я располагал массой свободного времени. Меня не отвлекали, как других, родственники, знакомые и друзья, женщины и танцы; кроме одного- единственного танца, пляски св. Валенсия (прим. Святой Валенсий — покровитель больных эпилепсией), не знал я ни танцев, ни женщин. Скромный доходик вполне покрывал мои потребности, да к тому же имелись данные, что мой истощенный организм долго не выдержит, зачем же мне было экономить? С утра до вечера — свободный, незанятый день, как бы беспрерывный праздник, время в неограниченном количестве, я — султан, минуты — гурии.
Ах, поскорее бы наконец: пришла она — смерть!
Адвокат оказался сластеной, и мне трудно выразить, как это было прекрасно; каждый раз, возвращаясь из суда домой, он заходил в кондитерскую и съедал два наполеона — я подсматривал сквозь витрину, как он, стоя у буфета, осторожно отправлял их в рот, стараясь не вымазаться кремом, а потом изящно облизывал пальцы либо обтирал бумажной салфеткой. Я долго не решался, но как-то раз наконец вошел в кондитерскую.
— Вы знаете адвоката Крайковского? Он у вас съедает каждый день два наполеона. Верно? Так вот, я плачу за пирожные на месяц вперед. Когда он явится, не берите с него, пожалуйста, денег, а только улыбнитесь: “Уже заплачено”. Тут ничего такого нет, просто, видите ли, я проиграл пари.
На другой день он пришел, как всегда, съел свои пирожные и хотел заплатить, но деньги у него не взяли. Он рассвирепел и бросил деньги в благотворительную кружку. Да мне-то что? Пустая формальность — пусть себе жертвует сколько угодно в пользу детей-сирот, это не изменит того факта, что он съел два моих наполеона. Однако я не стану описывать всего, потому что, в конце концов, возможно ли описать все? Море событий — с утра и до вечера, а частенько и ночью. Случались и нелепые минуты — однажды, например, мы уселись друг против друга в трамвае, лицом к лицу; и приятные — когда мне удавалось оказать ему какую-нибудь услугу, а иной раз и смешные. Смешно, приятно, нелепо? Да, ничего нет более сложного и тонкого, даже святого, чем человеческая личность, ничто не сравнится с бездонной глубиной таинственных связей, которые возникают между чужими, — хрупкие и эфемерные; они незаметно связывают уродливыми узами. Представьте себе адвоката, который выходит из общественного туалета, сует руку в карман за монетой и узнает, что счет уже оплачен. Что он в тот момент испытывает? Представьте, как он на каждом шагу наталкивается на признаки культа, на поклонение и преданность своей особе, на верность и железное чувство долга, на самозабвенность. Но докторша! Меня мучило ужасное поведение докторши. Неужели ей ни о чем не говорят его заигрывания, неужели зубочистка и коктейль в “Полонии” не производили на нее никакого впечатления? Скорее всего, она не соглашается — как-то раз я заметил, что он вышел от нее взбешенный, со сбившимся набок галстуком… Ну что за женщина?! Что же сделать, как ее склонить, как убедить, чтобы она наконец все поняла так же глубоко, как понимаю я, чтобы прочувствовала? После долгих колебаний я решил, что лучшее средство — анонимное письмо.
“Сударыня!
Разве так можно? Ваше поведение непонятно, нет. Вы не должны себя так вести! Неужели Вы останетесь равнодушны к этим формам, жестам, модуляциям, к этому аромату? Вы не способны оценить совершенство? Почему Вы тогда называетесь женщиной? Уж я бы на Вашем месте знал, в чем мой долг, если бы он только соизволил поманить пальцем мое маленькое, жалкое, неуклюжее женское тельце”.
Через несколько дней адвокат Крайковский (это происходило на пустынной улице, поздно вечером) остановился, повернулся и поджидал меня с тростью. Отступать было некуда — я продолжал идти вперед, хотя по телу разлилась какая-то слабость, пока он не схватил меня за плечо, встряхнул и стал колотить тростью по земле.
— Что означают ваши идиотские пасквили? Что вы прицепились? — кричал он. — Чего вы таскаетесь за мной? В чем дело? Я вас изобью! Вот этой палкой! Все кости переломаю!
Я онемел. Я был счастлив. Я впитывал в себя все это, как святое причастие, и закрыл глаза. И так же молча — наклонился и подставил спину. Я ждал — и пережил несколько великолепных минут, которые могут быть дарованы только тому, у кого и в самом деле немного осталось дней впереди. Когда я выпрямился, он торопливо уходил, постукивая тростью. С сердцем, преисполненным мира и благодати, возвращался я пустынными улицами. “Мало, — думал я, — слишком мало! Слишком мало! Надо еще — еще больше!”
И к благодарности примешалось раскаяние. Конечно! Она восприняла мое письмо как жалкие пустые фразы, как глупую шутку и показала его адвокату. Вместо того чтобы помочь, я помешал, а все оттого, что я слишком ленив и избалован, слишком мало выкладываюсь, слишком мало проявляю серьезности и ответственности, не умею пробудить сочувствие!
“Сударыня!
Чтобы открыть Вам глаза, чтобы разбудить Вашу совесть, заявляю, что отныне я буду подвергать себя различным самоистязаниям (пост и т. п.) до тех пор, пока это не произойдет. Как Вам не стыдно? Какие слова я должен найти, чтобы растолковать Вам, что такое неизбежность и долг? Собачий долг? Сколько же еще это будет продолжаться? Что означает Ваше упорство? Откуда такая гордыня?”
А на другой день, вспомнив важную деталь, я написал:
“Духи — только «Виолетта». Он их обожает”.
С тех пор адвокат перестал навещать докторшу. Я терзался, не спал ночами. Я не наивный человек. Я прекрасно ориентируюсь в самых разных вопросах, чего никто во мне не заподозрил бы, — я, например, понимаю, какое впечатление может произвести мое письмо на такую светскую и суетную особу, как докторша. Я способен даже в момент наивысшего воодушевления исподтишка улыбнуться, но что с того? Разве это делало мои муки менее острыми, а страдания, которые я сам себе причинял, менее болезненными? Или мое возмущение — менее глубоким? Почитание адвоката — менее искренним? О нет! Тогда что же важно? Жизнь, здоровье? Да, я могу присягнуть, что с такой же тайной улыбочкой я отдал бы и жизнь, и здоровье за то, чтобы она… чтобы она удовлетворила его желания. А может, эта женщина испытывает этические угрызения совести? Что такое дурацкая этика по сравнению с адвокатом Крайковским? На всякий случай я решил успокоить ее и в этом отношении.
“Вы — обязаны! Доктор — нуль, воздух”.
Но то была не этика, то была просто спесь, грубо говоря, бессмысленные капризы самки и полное непонимание священных элементарных вопросов. Я прохаживался перед ее окнами — что там происходило за опущенными шторами (вставала она поздно), в какой она стадии находилась? Женщины слишком поверхностны! Я пробовал магнетизм. “Ты должна, ты должна, — повторял я упорно, уставившись в окно, — еще сегодня, сегодня вечером, если мужа не будет дома”. Тут я вдруг вспомнил, что адвокат хотел меня поколотить, что если тогда на улице он не сделал этого, то, может быть, лишь из-за недостатка времени? Все бросаю и мчусь к суду, откуда, как я знаю, он выйдет с минуты на минуту. Действительно, он выходит через несколько минут, с ним два господина — я подхожу и молча подставляю спину.
Оба господина застывают в изумлении, но меня это не заботит: да хоть бы и весь мир! Я закрываю глаза, сутулю плечи и доверчиво жду, но ничего на меня не обрушивается. Наконец бормочу, заикаясь, склонившись чуть ли не к плитам тротуара:
— Может, сейчас! Всегда, всегда, всегда…
— Какой-то идиот, — плывет надо мной его голос. — Что за рассеянность — совсем забыл, ведь у меня конференция! Поговорим в другой раз, прощайте, господа, вот тебе монетка, любезный! Честь имею!
И он поспешно сел в такси. Ах, эти такси! Один из господ полез было в карман. Я остановил его движением руки.
— Я не нищий и не идиот. Я порядочный человек и милостыню принимаю только от адвоката Крайковского.
Я составил программу гипноза, постоянного, последовательного давления с помощью тысячи мелких фактов, мистических знаков, которые, не проникая в сознание, родили бы в подсознании ощущение неизбежности.
1 2