Как ласкающийся пес, языки пламени начали лизать ее повисшие руки. Пламя оставляло на коже багровые отметины и подбиралось к ее спутанным волосам.
Огоньки забегали по голове Марты, как по новогодней елке, высоко взметнулся ослепительный огненный столб. Марта превратилась в факел. Огонь осторожно окружил ее и, когда горящие клочья ее изодранного кроличьего жакета попадали в ведро, вода шипела. Сквозь огонь проглядывала ее сморщенная обвисшая кожа и белесые пятна на костлявых руках.
Я позвал ее в последний раз и выбежал во двор. В пристроенном к лачуге курятнике отчаянно кудахтали и били крыльями куры. Всегда спокойная корова, теперь мычала и ломилась в дверь сарая. Я решил не спрашивать разрешения у Марты и сам выпустил кур. Они суматошно выскочили наружу и, яростно размахивая крыльями, пытались подняться в воздух. Корове удалось выломать дверь. Она отошла подальше от огня и продолжала меланхолично жевать.
К этому времени внутренности лачуги превратились в топку. Огонь выплескивался наружу через окна и щели. Соломенная крыша густо дымила. Я восхищался Мартой. Неужели ей действительно было все равно? Или заклинания и заговоры защищали ее от огня, испепеляющего все вокруг?
Она до сих пор не вышла. Жара становилась непереносимой, и мне пришлось отойти в дальний угол двора. Огонь уже перекинулся на курятник и коровник. Множество потревоженных пожаром крыс в панике бежало со двора. Из темноты на огонь уставились желтые кошачьи глаза.
Марта так и не вышла, но я все же верил, что она цела и невредима. Но когда одна из стен, обрушившись, обнажила обугленные внутренности лачуги, я начал сомневаться, что когда-нибудь снова ее увижу.
Мне показалось, что вместе с клубами дыма, в небо взметнулась странная продолговатая тень. Что это было? Может, это душа Марты спасалась на небеса? Или она воскресла в огне и, сбросив старую высохшую кожу, улетела на огненном помеле, как ведьма, о которой мне рассказывала мама?
Я завороженно уставился на искры и пламя. К действительности меня вернули мужские голоса и собачий лай. Приближались крестьяне. Марта предостерегала меня, что если деревенские найдут меня, то утопят, как слепого котенка, или зарубят топором.
Только когда в сполохах огня появились человеческие фигуры, я помчался прочь. Люди не заметили меня. Я мчался как сумасшедший, спотыкаясь о невидимые в темноте пни и колючие кусты. В конце концов я скатился в лощину. Я долго слышал отдаленные голоса людей и грохот падающих стен, а потом заснул.
Проснулся я рано утром, окоченев от холода. Над лощиной висела пелена тумана, словно огромная паутина. Я взобрался наверх. Струйки дыма и редкие язычки пламени вырывались из груды головешек и угольев, которая раньше была лачугой Марты.
Вокруг было тихо. Я был уверен, что вот сейчас здесь, в лощине, встречусь с родителями, ведь даже вдали от меня они не могли не узнать о случившейся беде. Ведь я был их сыном. Для чего же нужны родители, как не для того, чтобы выручать своих детей из опасности?
Я позвал родителей, чтобы не разминуться с ними. Но никто не откликнулся.
Я устал, замерз и проголодался. Я не знал, что делать и куда идти. Родители все не приходили.
Я стал дрожать и меня вырвало. Нужно было найти людей. Нужно было идти в деревню.
Осторожно ступая исцарапанными ногами по жухлой осенней траве, я поковылял к виднеющейся вдали деревне.
2
Моих родителей нигде не было. Я побежал через поле к деревне. На перекрестке стояло подгнившее распятие, когда-то окрашенное голубым. Наверху креста висела икона, едва различимые заплаканные глаза святого вглядывались в опустевшие поля, в восходящее солнце. На перекладине креста сидела серая птица. Заметив меня, она взмахнула крыльями и исчезла.
Ветерок доносил через поля запах пожарища. Тонкая струя дыма тянулась от остывающих руин в холодное осеннее небо.
Дрожа от страха и холода, я вошел в деревню. По обеим сторонам разбитой грунтовой дороги стояли крытые соломой, наполовину погрузившиеся в землю, лачуги с заколоченными досками окнами.
Завидев меня, деревенские собаки залаяли из-за оград и начали рваться с привязи. Боясь пошевелиться, я замер на середине дороги, ожидая, что собаки в любой момент набросятся на меня.
Внезапно я понял, что моих родителей здесь нет и никогда не будет. Это ужасное открытие потрясло меня. Я сел в грязь и зарыдал, призывая на помощь отца, маму и даже няню.
Меня окружила толпа мужчин и женщин, которые разговаривали на непонятном мне языке. Некоторые придерживали рычащих и рвущихся ко мне псов.
Кто-то ткнул меня сзади граблями. Я отпрянул в сторону. Еще кто-то кольнул меня острыми вилами. Громко вскрикнув, я отпрыгнул в другую сторону.
Толпа оживилась. В меня угодил камень. Я лежал ничком, не думая, что будет дальше. Меня забрасывали сухими коровьими лепешками, гнилым картофелем, огрызками яблок, пригоршнями грязи и мелкими камешками. Я закрыл лицо ладонями и рыдал в дорожную пыль.
Кто-то рывком поставил меня на ноги. Высокий рыжий крестьянин потянул меня к себе за волосы, выкручивая другой рукой мое ухо. Я отчаянно сопротивлялся. Толпа истерически захохотала. Мужчина толкнул меня, поддав башмаком на деревянной подошве. Толпа взревела, мужчины схватились за животы, сотрясаясь от хохота, а собаки, тем временем, подбирались поближе ко мне.
Сквозь толпу протиснулся крестьянин с холщовым мешком в руках. Он быстро схватил меня за шею и натянул мешок мне на голову. Потом он повалил меня на землю и начал запихивать в его вонючую грязную утробу.
Я отбивался руками и ногами, кусался и царапался. Но удар по затылку оглушил меня.
Я пришел в себя от боли. Мешок тащили на плечах, через его грубую ткань я чувствовал горячий пот. Горловина мешка была перевязана веревкой. Когда я попытался высвободиться, человек опустил мешок на землю и несколько раз пнул меня. Я съежился, боясь пошевелиться.
Мы куда-то пришли. Я почувствовал запах навоза и услышал мычание и блеяние. Мешок свалили на пол и кто-то хлестнул меня плеткой. Как ошпаренный, прорвав ткань, я выскочил из мешка. Передо мной стоял крестьянин с плетью в руке. Он хлестнул меня по ногам. Я начал подпрыгивать, как белка, а он продолжал хлестать меня. В комнату зашли люди – женщина в замызганном переднике, двое батраков, из-под одеяла и из-за печи, как тараканы, повыползали маленькие дети.
Они окружили меня. Кто-то попытался потрогать мои волосы. Когда я повернулся к нему, он быстро отдернул руку. Они заговорили. Хотя я понимал не все, было ясно, что говорили обо мне. Особенно часто повторялось слово «цыган». Я попробовал обратиться к ним, но лишь рассмешил их своим выговором. Мужчина, который принес меня в дом, снова начал хлестать меня по икрам. Я прыгал все выше и выше, а взрослые и дети захлебывались от смеха.
Мне дали ломоть хлеба и закрыли в дровянике. Тело горело от побоев и заснуть я не мог. В сарае было темно, но было слышно, что где-то рядом снуют крысы. Когда они касались моих ног, я вскрикивал, пугая спящих за перегородкой кур.
Несколько дней подряд крестьяне семьями приходили поглазеть на меня. Хозяин хлестал мои исполосованные ноги, а я прыгал, как лягушка. Меня одели в мешок с дырками внизу для ног. Во время прыжков мешок часто спадал с меня. Мужчины взрывались от хохота, а женщины прыскали глядя, как я пытаюсь прикрыть руками крохотный комочек плоти между ног. Иногда я пристально смотрел на них и они сразу отводили глаза или, трижды сплевывая, опускали голову.
Однажды в дом пришла Ольга – старуха, прозванная Мудрой. Хозяин обращался с ней с большим уважением. Она осмотрела меня, проверила глаза и зубы, ощупала кости, приказала помочиться в маленький горшочек и внимательно осмотрела мочу.
Потом она руками помяла мой живот и долго рассматривала длинный шрам, оставшийся после операции на аппендицит. Она долго и упорно торговалась с хозяином пока он, наконец, не уступил. Она накинула мне на шею веревку и повела за собой.
Теперь я жил в ее лачуге. Это была землянка из двух помещений увешанных пучками подсыхающих листьев, веточек и трав. У нее было много причудливых разноцветных камешков, лягушек, кротов; в многочисленных банках извивались ящерицы и червяки. Посредине хижины, над горящим очагом, были подвешены котлы.
Ольга пояснила мне, что, впредь, я должен буду поддерживать огонь в очаге, таскать из леса хворост и вычищать коровник. В лачуге было много всевозможных порошков для которых Ольга толкла в большой ступе и смешивала самые разнообразные компоненты. Я должен был помогать ей и в этом.
Рано утром я шел с ней в деревню. Местные жители крестились, встречая нас, но, тем не менее, вежливо здоровались. В домах нас ждали больные.
Когда нас приводили к держащейся за живот беременной женщине, Ольга велела мне разминать руками теплое влажное чрево роженицы и пристально, не мигая, смотреть на него. Она, в свою очередь, бормотала что-то и делала знаки над нашими головами. Однажды мы приняли ребенка с гнилой ногой, покрытой сморщенной коричневой кожей из-под которой сочился желтый гной с кровью. Зловоние было таким нестерпимым, что даже привычной ко всему Ольге пришлось каждые несколько минут проветривать комнату.
Весь день я пристально смотрел на гангренозную ножку в то время, как младенец то плакал, то, засыпая, затихал. Перепуганная семья роженицы громко молилась во дворе. Когда внимание малыша ослабло, Ольга взяла заранее раскаленный докрасна металлический прут и тщательно выжгла всю рану. Ребенок метался во все стороны, дико визжал, а потом устал и потерял сознание. Запах горелого мяса заполнил комнату. Тело шипело, как жаркое на сковородке. После этого Ольга залепила рану комками сырого теста, начиненными землей и только-что собранной паутиной.
Ольга лечила почти все болезни и я все больше восхищался ее познаниями. Люди приходили к ней с самыми разнообразными жалобами и она всегда помогала им. Если у мужчины болели уши, Ольга промывала их тминным маслом, засовывала вовнутрь пропитанную растопленным воском скрученную в жгут ткань и поджигала ее. Когда выгорали остатки ткани внутри ушей, привязанный к столу пациент вопил от боли. Затем она быстро выдувала из ушей «опилки», как она называла то, что там оставалось, и смазывала ожоги мазью приготовленной из лукового сока, козлиной или кроличьей желчи и капельки водки.
Она также вырезала фурункулы, опухоли и жировики, удаляла больные зубы. Вырезанные фурункулы она мариновала в уксусе и потом лечила этим снадобьем. Она бережно собирала в специальные склянка гной, сочившийся из ран, и оставляла его на несколько дней перебродить. Вырванные зубы я толок в большой ступе, получившийся порошок просушивал у очага на кусках коры.
Иногда, поздно ночью, прибегал перепуганный крестьянин и Ольга, накинув платок и, поеживаясь спросонок от ночной прохлады, уходила принять роды. Когда ее увезли на несколько дней в соседнюю деревню, я сам присматривал за хижиной, кормил скотину и поддерживал огонь в очаге.
Хотя Ольга и разговаривала на непонятном мне диалекте, очень скоро мы хорошо понимали друг друга. Зимой, когда бушевала вьюга и деревня затихала среди непроходимых лесов, мы грелись в натопленной хижине и Ольга часто рассказывала мне о чадах Господних и духах сатаны. Она называла меня Черным Гостем. От нее я впервые узнал, что одержим злыми духами, которые без моего ведома пробрались в меня, как крот пробирается в глубокую нору. Таких одержимых, как я, узнают по тому, что они могут не мигая смотреть своими черными колдовскими глазами в ясные светлые глаза обыкновенных людей. Значит, утверждала Ольга, своим взглядом я даже случайно могу наводить порчу.
Она сказала, что такие колдовские глаза могут не только наводить порчу, но и снимать ее. Смотря на людей, животных и даже на зерно, я должен быть осторожен и думать только о болезни, которую помогаю изгнать из них. Потому что, если колдовские глаза посмотрят на здорового ребенка – он заболеет, на быка – тот околеет от неведомой болезни, на траву – она сгниет после покоса.
Вселившийся в меня злой дух, уже одной своей зловредной натурой привлекает другую нечисть. Вокруг меня парят призраки. Они молчаливы и скрытны – поэтому их редко можно увидеть. Но призраки долготерпеливы и упорны, они преследуют людей в поле и в лесу, заглядывают в окна домов, оборачиваются злющими котами или свирепыми псами и стонут, когда разгневаются. В полночь они превращаются в горячую смолу.
Кроме призраков, мой злой дух привлекает к себе привидения. Привидения – это давно умершие, навечно проклятые люди, которые в полную луну поднимаются из могил. Они обладают нечеловеческой силой и их тоскливый взор всегда направлен на восток.
Упырей обычно тоже влечет к одержимым злыми духами. Это, возможно, самая злонамеренная нечисть, потому что упыри принимают человеческий облик. Упырями становятся утонувшие нехристи и оставленные матерями дети. Они подрастают в воде или в лесу до семи лет, а потом снова принимают человеческий облик и, прикидываясь бродягами, настойчиво пытаются проникнуть в католическую или униатскую церковь. Если им удается угнездиться в храме, они вьются вокруг алтаря, оскверняют святые иконы, злобно рвут, разбивают, кусают церковную утварь, а при возможности, сосут кровь у спящих людей. Ольга была уверена, что я упырь и все время напоминала мне об этом. Чтобы укротить моего духа и не дать ему воплотиться в привидение или призрак, она каждое утро готовила для меня горькое снадобье, которым я запивал зубок поджаренного чеснока. Крестьяне тоже побаивались меня. Когда я проходил по деревне один, встречные прохожие крестясь отворачивались, а беременные женщины в страхе убегали прочь. Самые храбрые крестьяне спускали на меня собак и, если бы я не научился своевременно убегать, и не отходить далеко от Ольгиной лачуги, они бы уже давно разорвали меня. Обычно я оставался дома и отгонял кота-альбиноса от запертой в клетке, очень нужной Ольге, редкостной черной курицы. Я заглядывал в пустые глаза прыгающих в высокой банке жаб, поддерживал огонь в очаге, помешивал булькающее на слабом огне варево, счищал с картофеля гниль, тщательно собирая в чашку зеленоватое желе, которое Ольга прикладывала к ранам и нарывам.
Ольгу очень уважали в деревне и рядом с ней я никого не боялся. Ее часто звали окропить глаза скоту для защиты от сглаза по пути на рынок. Она учила крестьян, как следует трижды сплюнуть, покупая свинью, как, прежде чем свести телку с быком, подкармливать ее хлебом, выпеченным по особому рецепту с добавлением в тесто освященных трав. Никто в деревне не покупал лошадь или корову без ее совета. Ольга поливала животное водой и, по тому, как оно вздрагивало, узнавала будет ли оно болеть у нового хозяина. От ее мнения зависела цена, а то и сама сделка.
Наступила весна. На реке ломался лед и через бурлящую воду просвечивали косые солнечные лучи. Над рекой, сражаясь с резкими порывами холодного сырого ветра, носились голубые стрекозы. Воздушные вихри подхватывали с согретой солнцем поверхности воды легкие испарения и, разрывая их в клочья, вертели в беспокойном воздухе.
Однако установившаяся наконец теплая погода, принесла с собой чуму. Заболевшие люди корчились от боли, как рассеченные дождевые черви и, не приходя в сознание, умирали в мучительной агонии. Мы с Ольгой метались из хижины в хижину и я безуспешно пытался изгнать хворь из людей. Болезнь оказалась сильнее.
За плотно закрытыми окнами, в полумраке лачуг стонали умирающие. Матери прижимали к груди запеленатых умирающих детей. Мужчины в отчаянии кутали в пуховые одеяла и овчины сгорающих от жара жен. Рыдающие дети смотрели на усыпанные синими пятнами лица мертвых родителей.
Чума упорствовала. Крестьяне выходили из лачуг, поднимали к небу глаза и взывали к Богу. Только Он мог облегчить их страдания. Только Он мог подарить их измученным телам милосердный безмятежный сон. Только Он мог остановить безжалостную эпидемию и вернуть людям здоровье. Только Он мог утешить оплакивающую умершего ребенка мать. Только Он…
Но недоступный в своей мудрости Бог не спешил. Сады и подворья очищались дымом горевших у лачуг и на дорогах костров. Из окрестных лесов доносились звон топоров и треск падающих деревьев – там валили лес чтобы поддерживать эти костры. В чистом спокойном воздухе разносились отрывистые удары топоров, которые с хрустом рассекали сочные ткани стволов деревьев. Над пастбищем у деревни эти звуки странным образом слабели и затихали. Как туман скрывает и приглушает горящую свечу, так и тяжелый неподвижный воздух деревни спутывал эти отзвуки ядовитой сетью и поглощал их.
Однажды вечером меня начал бить озноб, а лицо стало горячим. Ольга заглянула мне в глаза и приложила свою прохладную руку к моему лбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Огоньки забегали по голове Марты, как по новогодней елке, высоко взметнулся ослепительный огненный столб. Марта превратилась в факел. Огонь осторожно окружил ее и, когда горящие клочья ее изодранного кроличьего жакета попадали в ведро, вода шипела. Сквозь огонь проглядывала ее сморщенная обвисшая кожа и белесые пятна на костлявых руках.
Я позвал ее в последний раз и выбежал во двор. В пристроенном к лачуге курятнике отчаянно кудахтали и били крыльями куры. Всегда спокойная корова, теперь мычала и ломилась в дверь сарая. Я решил не спрашивать разрешения у Марты и сам выпустил кур. Они суматошно выскочили наружу и, яростно размахивая крыльями, пытались подняться в воздух. Корове удалось выломать дверь. Она отошла подальше от огня и продолжала меланхолично жевать.
К этому времени внутренности лачуги превратились в топку. Огонь выплескивался наружу через окна и щели. Соломенная крыша густо дымила. Я восхищался Мартой. Неужели ей действительно было все равно? Или заклинания и заговоры защищали ее от огня, испепеляющего все вокруг?
Она до сих пор не вышла. Жара становилась непереносимой, и мне пришлось отойти в дальний угол двора. Огонь уже перекинулся на курятник и коровник. Множество потревоженных пожаром крыс в панике бежало со двора. Из темноты на огонь уставились желтые кошачьи глаза.
Марта так и не вышла, но я все же верил, что она цела и невредима. Но когда одна из стен, обрушившись, обнажила обугленные внутренности лачуги, я начал сомневаться, что когда-нибудь снова ее увижу.
Мне показалось, что вместе с клубами дыма, в небо взметнулась странная продолговатая тень. Что это было? Может, это душа Марты спасалась на небеса? Или она воскресла в огне и, сбросив старую высохшую кожу, улетела на огненном помеле, как ведьма, о которой мне рассказывала мама?
Я завороженно уставился на искры и пламя. К действительности меня вернули мужские голоса и собачий лай. Приближались крестьяне. Марта предостерегала меня, что если деревенские найдут меня, то утопят, как слепого котенка, или зарубят топором.
Только когда в сполохах огня появились человеческие фигуры, я помчался прочь. Люди не заметили меня. Я мчался как сумасшедший, спотыкаясь о невидимые в темноте пни и колючие кусты. В конце концов я скатился в лощину. Я долго слышал отдаленные голоса людей и грохот падающих стен, а потом заснул.
Проснулся я рано утром, окоченев от холода. Над лощиной висела пелена тумана, словно огромная паутина. Я взобрался наверх. Струйки дыма и редкие язычки пламени вырывались из груды головешек и угольев, которая раньше была лачугой Марты.
Вокруг было тихо. Я был уверен, что вот сейчас здесь, в лощине, встречусь с родителями, ведь даже вдали от меня они не могли не узнать о случившейся беде. Ведь я был их сыном. Для чего же нужны родители, как не для того, чтобы выручать своих детей из опасности?
Я позвал родителей, чтобы не разминуться с ними. Но никто не откликнулся.
Я устал, замерз и проголодался. Я не знал, что делать и куда идти. Родители все не приходили.
Я стал дрожать и меня вырвало. Нужно было найти людей. Нужно было идти в деревню.
Осторожно ступая исцарапанными ногами по жухлой осенней траве, я поковылял к виднеющейся вдали деревне.
2
Моих родителей нигде не было. Я побежал через поле к деревне. На перекрестке стояло подгнившее распятие, когда-то окрашенное голубым. Наверху креста висела икона, едва различимые заплаканные глаза святого вглядывались в опустевшие поля, в восходящее солнце. На перекладине креста сидела серая птица. Заметив меня, она взмахнула крыльями и исчезла.
Ветерок доносил через поля запах пожарища. Тонкая струя дыма тянулась от остывающих руин в холодное осеннее небо.
Дрожа от страха и холода, я вошел в деревню. По обеим сторонам разбитой грунтовой дороги стояли крытые соломой, наполовину погрузившиеся в землю, лачуги с заколоченными досками окнами.
Завидев меня, деревенские собаки залаяли из-за оград и начали рваться с привязи. Боясь пошевелиться, я замер на середине дороги, ожидая, что собаки в любой момент набросятся на меня.
Внезапно я понял, что моих родителей здесь нет и никогда не будет. Это ужасное открытие потрясло меня. Я сел в грязь и зарыдал, призывая на помощь отца, маму и даже няню.
Меня окружила толпа мужчин и женщин, которые разговаривали на непонятном мне языке. Некоторые придерживали рычащих и рвущихся ко мне псов.
Кто-то ткнул меня сзади граблями. Я отпрянул в сторону. Еще кто-то кольнул меня острыми вилами. Громко вскрикнув, я отпрыгнул в другую сторону.
Толпа оживилась. В меня угодил камень. Я лежал ничком, не думая, что будет дальше. Меня забрасывали сухими коровьими лепешками, гнилым картофелем, огрызками яблок, пригоршнями грязи и мелкими камешками. Я закрыл лицо ладонями и рыдал в дорожную пыль.
Кто-то рывком поставил меня на ноги. Высокий рыжий крестьянин потянул меня к себе за волосы, выкручивая другой рукой мое ухо. Я отчаянно сопротивлялся. Толпа истерически захохотала. Мужчина толкнул меня, поддав башмаком на деревянной подошве. Толпа взревела, мужчины схватились за животы, сотрясаясь от хохота, а собаки, тем временем, подбирались поближе ко мне.
Сквозь толпу протиснулся крестьянин с холщовым мешком в руках. Он быстро схватил меня за шею и натянул мешок мне на голову. Потом он повалил меня на землю и начал запихивать в его вонючую грязную утробу.
Я отбивался руками и ногами, кусался и царапался. Но удар по затылку оглушил меня.
Я пришел в себя от боли. Мешок тащили на плечах, через его грубую ткань я чувствовал горячий пот. Горловина мешка была перевязана веревкой. Когда я попытался высвободиться, человек опустил мешок на землю и несколько раз пнул меня. Я съежился, боясь пошевелиться.
Мы куда-то пришли. Я почувствовал запах навоза и услышал мычание и блеяние. Мешок свалили на пол и кто-то хлестнул меня плеткой. Как ошпаренный, прорвав ткань, я выскочил из мешка. Передо мной стоял крестьянин с плетью в руке. Он хлестнул меня по ногам. Я начал подпрыгивать, как белка, а он продолжал хлестать меня. В комнату зашли люди – женщина в замызганном переднике, двое батраков, из-под одеяла и из-за печи, как тараканы, повыползали маленькие дети.
Они окружили меня. Кто-то попытался потрогать мои волосы. Когда я повернулся к нему, он быстро отдернул руку. Они заговорили. Хотя я понимал не все, было ясно, что говорили обо мне. Особенно часто повторялось слово «цыган». Я попробовал обратиться к ним, но лишь рассмешил их своим выговором. Мужчина, который принес меня в дом, снова начал хлестать меня по икрам. Я прыгал все выше и выше, а взрослые и дети захлебывались от смеха.
Мне дали ломоть хлеба и закрыли в дровянике. Тело горело от побоев и заснуть я не мог. В сарае было темно, но было слышно, что где-то рядом снуют крысы. Когда они касались моих ног, я вскрикивал, пугая спящих за перегородкой кур.
Несколько дней подряд крестьяне семьями приходили поглазеть на меня. Хозяин хлестал мои исполосованные ноги, а я прыгал, как лягушка. Меня одели в мешок с дырками внизу для ног. Во время прыжков мешок часто спадал с меня. Мужчины взрывались от хохота, а женщины прыскали глядя, как я пытаюсь прикрыть руками крохотный комочек плоти между ног. Иногда я пристально смотрел на них и они сразу отводили глаза или, трижды сплевывая, опускали голову.
Однажды в дом пришла Ольга – старуха, прозванная Мудрой. Хозяин обращался с ней с большим уважением. Она осмотрела меня, проверила глаза и зубы, ощупала кости, приказала помочиться в маленький горшочек и внимательно осмотрела мочу.
Потом она руками помяла мой живот и долго рассматривала длинный шрам, оставшийся после операции на аппендицит. Она долго и упорно торговалась с хозяином пока он, наконец, не уступил. Она накинула мне на шею веревку и повела за собой.
Теперь я жил в ее лачуге. Это была землянка из двух помещений увешанных пучками подсыхающих листьев, веточек и трав. У нее было много причудливых разноцветных камешков, лягушек, кротов; в многочисленных банках извивались ящерицы и червяки. Посредине хижины, над горящим очагом, были подвешены котлы.
Ольга пояснила мне, что, впредь, я должен буду поддерживать огонь в очаге, таскать из леса хворост и вычищать коровник. В лачуге было много всевозможных порошков для которых Ольга толкла в большой ступе и смешивала самые разнообразные компоненты. Я должен был помогать ей и в этом.
Рано утром я шел с ней в деревню. Местные жители крестились, встречая нас, но, тем не менее, вежливо здоровались. В домах нас ждали больные.
Когда нас приводили к держащейся за живот беременной женщине, Ольга велела мне разминать руками теплое влажное чрево роженицы и пристально, не мигая, смотреть на него. Она, в свою очередь, бормотала что-то и делала знаки над нашими головами. Однажды мы приняли ребенка с гнилой ногой, покрытой сморщенной коричневой кожей из-под которой сочился желтый гной с кровью. Зловоние было таким нестерпимым, что даже привычной ко всему Ольге пришлось каждые несколько минут проветривать комнату.
Весь день я пристально смотрел на гангренозную ножку в то время, как младенец то плакал, то, засыпая, затихал. Перепуганная семья роженицы громко молилась во дворе. Когда внимание малыша ослабло, Ольга взяла заранее раскаленный докрасна металлический прут и тщательно выжгла всю рану. Ребенок метался во все стороны, дико визжал, а потом устал и потерял сознание. Запах горелого мяса заполнил комнату. Тело шипело, как жаркое на сковородке. После этого Ольга залепила рану комками сырого теста, начиненными землей и только-что собранной паутиной.
Ольга лечила почти все болезни и я все больше восхищался ее познаниями. Люди приходили к ней с самыми разнообразными жалобами и она всегда помогала им. Если у мужчины болели уши, Ольга промывала их тминным маслом, засовывала вовнутрь пропитанную растопленным воском скрученную в жгут ткань и поджигала ее. Когда выгорали остатки ткани внутри ушей, привязанный к столу пациент вопил от боли. Затем она быстро выдувала из ушей «опилки», как она называла то, что там оставалось, и смазывала ожоги мазью приготовленной из лукового сока, козлиной или кроличьей желчи и капельки водки.
Она также вырезала фурункулы, опухоли и жировики, удаляла больные зубы. Вырезанные фурункулы она мариновала в уксусе и потом лечила этим снадобьем. Она бережно собирала в специальные склянка гной, сочившийся из ран, и оставляла его на несколько дней перебродить. Вырванные зубы я толок в большой ступе, получившийся порошок просушивал у очага на кусках коры.
Иногда, поздно ночью, прибегал перепуганный крестьянин и Ольга, накинув платок и, поеживаясь спросонок от ночной прохлады, уходила принять роды. Когда ее увезли на несколько дней в соседнюю деревню, я сам присматривал за хижиной, кормил скотину и поддерживал огонь в очаге.
Хотя Ольга и разговаривала на непонятном мне диалекте, очень скоро мы хорошо понимали друг друга. Зимой, когда бушевала вьюга и деревня затихала среди непроходимых лесов, мы грелись в натопленной хижине и Ольга часто рассказывала мне о чадах Господних и духах сатаны. Она называла меня Черным Гостем. От нее я впервые узнал, что одержим злыми духами, которые без моего ведома пробрались в меня, как крот пробирается в глубокую нору. Таких одержимых, как я, узнают по тому, что они могут не мигая смотреть своими черными колдовскими глазами в ясные светлые глаза обыкновенных людей. Значит, утверждала Ольга, своим взглядом я даже случайно могу наводить порчу.
Она сказала, что такие колдовские глаза могут не только наводить порчу, но и снимать ее. Смотря на людей, животных и даже на зерно, я должен быть осторожен и думать только о болезни, которую помогаю изгнать из них. Потому что, если колдовские глаза посмотрят на здорового ребенка – он заболеет, на быка – тот околеет от неведомой болезни, на траву – она сгниет после покоса.
Вселившийся в меня злой дух, уже одной своей зловредной натурой привлекает другую нечисть. Вокруг меня парят призраки. Они молчаливы и скрытны – поэтому их редко можно увидеть. Но призраки долготерпеливы и упорны, они преследуют людей в поле и в лесу, заглядывают в окна домов, оборачиваются злющими котами или свирепыми псами и стонут, когда разгневаются. В полночь они превращаются в горячую смолу.
Кроме призраков, мой злой дух привлекает к себе привидения. Привидения – это давно умершие, навечно проклятые люди, которые в полную луну поднимаются из могил. Они обладают нечеловеческой силой и их тоскливый взор всегда направлен на восток.
Упырей обычно тоже влечет к одержимым злыми духами. Это, возможно, самая злонамеренная нечисть, потому что упыри принимают человеческий облик. Упырями становятся утонувшие нехристи и оставленные матерями дети. Они подрастают в воде или в лесу до семи лет, а потом снова принимают человеческий облик и, прикидываясь бродягами, настойчиво пытаются проникнуть в католическую или униатскую церковь. Если им удается угнездиться в храме, они вьются вокруг алтаря, оскверняют святые иконы, злобно рвут, разбивают, кусают церковную утварь, а при возможности, сосут кровь у спящих людей. Ольга была уверена, что я упырь и все время напоминала мне об этом. Чтобы укротить моего духа и не дать ему воплотиться в привидение или призрак, она каждое утро готовила для меня горькое снадобье, которым я запивал зубок поджаренного чеснока. Крестьяне тоже побаивались меня. Когда я проходил по деревне один, встречные прохожие крестясь отворачивались, а беременные женщины в страхе убегали прочь. Самые храбрые крестьяне спускали на меня собак и, если бы я не научился своевременно убегать, и не отходить далеко от Ольгиной лачуги, они бы уже давно разорвали меня. Обычно я оставался дома и отгонял кота-альбиноса от запертой в клетке, очень нужной Ольге, редкостной черной курицы. Я заглядывал в пустые глаза прыгающих в высокой банке жаб, поддерживал огонь в очаге, помешивал булькающее на слабом огне варево, счищал с картофеля гниль, тщательно собирая в чашку зеленоватое желе, которое Ольга прикладывала к ранам и нарывам.
Ольгу очень уважали в деревне и рядом с ней я никого не боялся. Ее часто звали окропить глаза скоту для защиты от сглаза по пути на рынок. Она учила крестьян, как следует трижды сплюнуть, покупая свинью, как, прежде чем свести телку с быком, подкармливать ее хлебом, выпеченным по особому рецепту с добавлением в тесто освященных трав. Никто в деревне не покупал лошадь или корову без ее совета. Ольга поливала животное водой и, по тому, как оно вздрагивало, узнавала будет ли оно болеть у нового хозяина. От ее мнения зависела цена, а то и сама сделка.
Наступила весна. На реке ломался лед и через бурлящую воду просвечивали косые солнечные лучи. Над рекой, сражаясь с резкими порывами холодного сырого ветра, носились голубые стрекозы. Воздушные вихри подхватывали с согретой солнцем поверхности воды легкие испарения и, разрывая их в клочья, вертели в беспокойном воздухе.
Однако установившаяся наконец теплая погода, принесла с собой чуму. Заболевшие люди корчились от боли, как рассеченные дождевые черви и, не приходя в сознание, умирали в мучительной агонии. Мы с Ольгой метались из хижины в хижину и я безуспешно пытался изгнать хворь из людей. Болезнь оказалась сильнее.
За плотно закрытыми окнами, в полумраке лачуг стонали умирающие. Матери прижимали к груди запеленатых умирающих детей. Мужчины в отчаянии кутали в пуховые одеяла и овчины сгорающих от жара жен. Рыдающие дети смотрели на усыпанные синими пятнами лица мертвых родителей.
Чума упорствовала. Крестьяне выходили из лачуг, поднимали к небу глаза и взывали к Богу. Только Он мог облегчить их страдания. Только Он мог подарить их измученным телам милосердный безмятежный сон. Только Он мог остановить безжалостную эпидемию и вернуть людям здоровье. Только Он мог утешить оплакивающую умершего ребенка мать. Только Он…
Но недоступный в своей мудрости Бог не спешил. Сады и подворья очищались дымом горевших у лачуг и на дорогах костров. Из окрестных лесов доносились звон топоров и треск падающих деревьев – там валили лес чтобы поддерживать эти костры. В чистом спокойном воздухе разносились отрывистые удары топоров, которые с хрустом рассекали сочные ткани стволов деревьев. Над пастбищем у деревни эти звуки странным образом слабели и затихали. Как туман скрывает и приглушает горящую свечу, так и тяжелый неподвижный воздух деревни спутывал эти отзвуки ядовитой сетью и поглощал их.
Однажды вечером меня начал бить озноб, а лицо стало горячим. Ольга заглянула мне в глаза и приложила свою прохладную руку к моему лбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23