Было время, когда там новобрачным дарили кошку. В Силезии девушки, которые любят гладить кошек, обязательно выйдут замуж за хорошего человека. Напротив, если молодая девушка наступит на кошачий хвост, считают фламандцы, ей ни за что не найти мужа. В некоторых французских провинциях кошка первой должна войти в дом молодоженов. В деревнях французской провинции Севенны, если кошка сама появляется в доме, ее необходимо хорошо принять, тогда она принесет ему счастье и процветание. А чтобы удержать ее в доме, нужно намазать ей лапки маслом и заставить трижды пройтись у очага. В Японии у ворот домов часто можно встретить фигурку кошки – символ домашнего очага и уюта. Да и в России, в обряде новоселья по сию пору первой в дом впускается кошка – именно ей надлежит стать охранительницей нашего жилища.
Сегодня наша славная героиня обжила не только фольклор; отразивший быт народов, людские воззрения, верования, идеалы, он уже не вмещает ее. Кошек чеканят на монетах. Например, в Англии, по учреждению королевы Елизаветы II в 90-х годах прошлого века было выпущено несколько золотых и серебряных монет, с изображением сиамской, персидской, британской голубой короткошерстной, наконец, просто дворовой кошки. Им ставят памятники. Так, например, в Сорбонне (в ознаменование ее заслуг перед медициной); памятник с замечательными словами Бернарда Шоу на постаменте: «Человек культурен в той мере, в какой он понимает кошку» в 2002 году открыт и на территории Санкт-Петербургского Университета…
Кстати, о заслугах перед наукой. Не следует думать, что здесь ее роль чисто пассивная, страдательная. У французского исследователя Бернара Куртуа, когда он завтракал в своем рабочем кабинете, на плече обычно восседал любимый кот. Однажды коту это надоело, он спрыгнул на стол и разбил склянки с реактивами. Хранившиеся в них жидкости смешались, и в результате химической реакции в воздух поднялись фиолетовые клубы пара. Когда они осели, Куртуа заметил на соседних предметах кристаллический налет. Это был неизвестный в те времена свободный йод. Так, благодаря коту было сделано довольно крупное научное открытие. Датский ученый Финзен как-то обратил внимание на необычное поведение больной кошки, примостившейся на крыше дома. Она сидела на той ее части, которая освещалась солнечными лучами. Как только тень приближалась к нему, кошка тотчас же переходила на новое место, освещенное солнцем. Такие маневры она повторила несколько раз подряд. И Финзен задумался. А нельзя ли солнечными лучами лечить людей? Доверившись инстинкту животного, ученый начал свои эксперименты. Они показали, что благотворное лечебное действие оказывают лучи фиолетовой части спектра. Тогда-то и было предложено использовать ультрафиолетовые лучи в лечебных целях. Эта идея была успешно осуществлена, за что Финзен Нильс Рюберг через какое-то время был удостоен Нобелевской премии. Так что вклад нашей героини неоспорим и здесь.
Словом, кошка давно вошла не только в дом, – в самую нашу жизнь. Но вместе с тем по-прежнему, глядя в ее загадочные фосфоресцирующие глаза, как через отверстия таинственной камеры-обскуры, человек заглядывает в какую-то жутковатую потусторонность; даже мурлыкая на наших коленях, она остается бесконечно далекой от нас, и там, в этой потусторонности, нередко вспыхивает нечто такое, перед чем в молчании смиряется вся наша гордыня.
Иной мир, иной разум , внимательно изучая нас самих, смотрит оттуда.
В самую нашу душу…
В общем, кошка уютно устроилась не только на Востоке, но и в жилище европейца, американца, австралийца и так далее, и так далее, пока, наконец, в марте 1994 года она не появляется в моем доме. А ровно через десять лет, в марте 2004 года мою голову посещает счастливая мысль поведать миру непростую историю этого маленького симпатичного существа.
ГЛАВА 3. ДОМ
В которой читатель вводится в дом героини, знакомится с его обитателями и узнает о тех отношениях, которые связывают их
Она быстро освоилась в моем доме. Очень скоро разобралась, кто есть кто в нем. С готовностью усвоила все те нехитрые правила, которым отныне ей долженствовало подчиняться.
Ее обучение проходило легко и быстро (в молодости и у нас все проходит легко), иногда хватало даже одной строгой интонации. Впрочем, там, где маленькие кошачьи соблазны эту интонацию заглушали, приходилось прибегать и к иным, традиционным, наверное, в любой семье, средствам воспитания.
Так, однажды мое внимание привлек ее внезапно пробудившийся интерес к оконной портьере. Слегка колеблющаяся от потока воздуха, ее ткань казалась живой. А впрочем, если и не живой, то все равно очень заманчивой. Правда, пока кошка еще только осторожно присматривалась к этому волнующему инстинкты ее юного тела движению. Она трогательно тянулась к занавеси своим раздувающимся от вожделения носиком, но я-то уже хорошо знал, что должно было последовать за этим. Сначала она будет осторожно пробовать ее на ощупь «мягкой» лапой, а вскоре (если не сразу же) вслед за этим в ход пойдут уже успевшие напечатлеть многое на обстановке моих комнат когти.
Однако портьеры – это всегда предмет самой строгой табуации, это некая семейная святыня, осквернение которой дерзкими кошачьими когтями способно возмутить любую хозяйку любого дома. И вовсе не исключено, что здесь, в конечном счете, сильно не поздоровилось бы всем: и мне, и нашему сыну, и, может быть, даже самой кошке. И потом, нужно было считаться с тем, что сейчас прямо на моих глазах создавался прецедент, способный определить многое во всем ее будущем поведении в моем доме. Словом, необходимо было незамедлительно принимать самые решительные меры, и вот моя рука (так, чтобы кошка не могла ее видеть) осторожно просовывается за плотную ткань портьеры, и уже оттуда весьма чувствительно, но все же не настолько, чтобы причинить ей боль, я щелкаю пальцем прямо по ее недозволительно любопытному носику.
Несказанное изумление, словно взрывной волной, отбрасывает назад мою питомицу! Она приземляется боком к портьере сразу на все четыре вытянутые в струну лапы, крутой дугой выгибает свою спинку и распускает хвост; этот маленький зверек становится в два раза короче, но зато и в два раза выше. Такой боковой стойкой кошки обычно пытаются если и не запугать своих противников, то, по меньшей мере, произвести на них впечатление. Все дело здесь в угловых размерах вертикали: чем они больше, тем страшней их обладатель.
По секрету сказать, она ужасная трусиха, но вызывает уважение, что сейчас этот четвероногий пушистый комочек, никуда не убегает, а встает в задиристую стойку и лихо, как боевое знамя, вздымает над собою свой взъерошенный хвостик. Впрочем, она вовсе не собирается драться, скорее кошка просто рассчитывает на то, что ее неожиданный противник не выдержит этой «психической» атаки и отступит сам.
В то же время вытаращенные глаза выдают напряженную работу стремительно развивающейся мысли (нет, не той спокойной размеренной мысли, какой она обычно предается лежа на диване или на наших коленях, – здесь «мозговой штурм», здесь некое подобие того, что овладевает попавшим в самый жестокий цейтнот шахматным гроссмейстером): моя питомица лихорадочно пытается осмыслить только что произошедшее. Впервые в ее короткой жизни она столкнулась с чудом, которое противоречит всем инстинктам ее древнего кошачьего рода: казалось безобидная на вид ткань, вещь, на которой безнаказанно висли поколения ее пра-пра-бабок, вдруг обнаружила способность к внезапному предательскому броску!
Она переводит свой ошарашенный взгляд на меня, как бы призывая разделить с нею глубокое возмущение этой ничем не спровоцированной бессовестной агрессией; и я всем своим видом выражаю столь же глубокое сочувствие и глажу ее полосатую мордочку, спинку, давая тем самым понять, что лучше уж держаться поближе ко мне, надежному и верному ее защитнику, чем к этой противной вероломной занавеске. По-видимому, она охотно соглашается со мной, да к тому же и ее нахальная обидчица, как кажется, вовсе не думает отступать, несмотря на все недвусмысленно поданные ей знаки.
Словом, урок не проходит даром, и с тех пор все портьеры на моих окнах оказываются за пределами ее интереса. (Впрочем, увы, все это совершенно не касается тюля, который вторым слоем висит на тех же самых карнизах: украдкой, как бы понимая, что совершает что-то запретное, она, запустив в него когти сразу всех четырех своих лап, с упоением раскачивается на нем; правда, завидев хозяйку, стремительно уносится куда-то под кровать.)
Я сказал, что кошка довольно быстро разобралась, кто есть кто в моем доме, но это требует размышлений.
Иногда казалось, будто она решила, что самой важной персоной здесь (сразу же после меня, ибо мое верховенство, разумеется же, не подлежало ни сомнению, ни – тем более – критике) была именно она и уже только потом – моя покойная жена. Сын в счет не шел, с ним у нее были какие-то свои (впрочем, довольно симпатичные) отношения: по большей части он не обращал на нее вообще никакого внимания, и ей оставалось лишь украдкой заискивать перед ним. Подлизываясь к этому суровому нордическому характеру, она, как школьница, часто задирала его своими колючими коготками, и казалось обмирала от счастья, когда он в ответ начинал катать ее ногами по всему полу.
Кошка бдительно следила за тем порядком вещей, который ей хотелось бы установить, и старалась пресекать все попытки моей жены посягнуть на ее прерогативы, другими словами, на исключительные, принадлежащие только ей, кошке, права. В случае чего она вполне могла цапнуть «нарушительницу конвенции» своими зубами (после этого, правда, она на всякий случай сразу же улепетывала все под ту же кровать).
Конечно, и в самом деле только ей одной разрешалось свиваться в клубок на моих, верховного божества этого дома, коленях. Но если у кошки время от времени и возникали какие-то сомнения в оценке действительного положения в доме моей жены, то тут ее быстро ставили на место. При всей свойственной ее природе наблюдательности и сметке здесь, как кажется, обнаруживались принципиальные пределы кошачьего разумения; хозяйка же дома умела постоять за себя, и снятый с ее ноги тапок был аргумент, которому моя питомица не могла противопоставить решительно ничего.
Впрочем, что взять с животного, отстоящего от нас на несколько пролетов единой эволюционной лестницы, если я и сам-то замечал, что моя жена вертела мною с ловкостью циркового жонглера только тогда, когда менять что-либо в принятых решениях уже было поздно. Правда, я не был в претензии, ибо все эти решения каким-то таинственным для меня образом всегда оказывались лучшими из возможных (я ведь тоже не лишен наблюдательности, и видел, что они одобрялись ею, а это для меня, как и для всякого мужчины, – самый надежный критерий). Секреты же тех фокусов, которые она проделывала со мной, в полной мере я так и не смог разгадать за все двадцать пять лет – лучших лет моей жизни. Но ведь я – умней (умней?) кошки.
Кстати, об уме. Одно из любимейших развлечений, которому кошка готова посвящать чуть ли не весь свой досуг, – это «охота»; спрятавшись за изломом коридора, она караулит каждый шорох и неожиданно набрасывается на меня, как только я оказываюсь в пределах досягаемости ее атакующих когтей. Рассказывают, что прирученный четой Берберовых Кинг любил бросаться на своего хозяина именно в ту секунду, когда, переодевая штаны, тот пританцовывал на одной ноге. Моя питомица – не лев, но, близкая родственница этих великолепных царственных кошек, она, конечно же, вправе иметь какие-то свои предпочтения; и особенное удовольствие для нее состоит в том, чтобы подловить меня с чашкой чая в руке, когда я из кухни направляюсь к своему телевизору. Однажды, устав подтирать пол, я решил проучить ее. Вот только как? – тонкий слух и молниеносная реакция дают этой маленькой озорнице явное преимущество перед человеком. Впрочем, природа не зря дала нам, людям, разум, и разум «царя природы» в конечном счете обязан был восторжествовать. Правда, признаюсь, мысль использовать элементарные законы оптики пришла в мою голову не сразу (все-таки гуманитарное образование имеет и какие-то свои изъяны), но так или иначе решение пришло: ее должна была выдать зеркальная дверца шкафа, стоящего прямо в створе коридорного ответвления. На самом деле эта деталь меблировки постоянно была в поле моего зрения, но давно уже выйдя из того счастливого возраста, когда находят особое удовольствие видеть свои отражения, мы с зеркалами большей частью существовали как бы в разных мирах. Между тем, оставаясь невидимым, с помощью этого магического стекла я легко мог бы обнаружить засаду… Но первое, что предстало мне в зеркале, как только я обратился к нему, были ее горящие азартом глаза: отвернув голову в сторону, чуть ли не противоположную той, откуда должна была появиться «добыча», кошка сама внимательно следила за моим отражением. Но поразило не столько это, сколько другое – их выражение. В этих внезапно встретившихся с моими глазах вдруг вспыхнула смесь удивления (Господи, да уж не тем ли, что не ей одной пришла в голову не простая для любого не обделенного сообразительностью идея?) и одновременно восторга, больше того, гордости за своего находчивого сметливого хозяина! Вот это удивление и эта гордость явно свидетельствовали о том, что у кошки были какие-то свои, может быть, не во всем совпадавшие с нашими, представления о градации талантов всех тех, кто делил с нею кров.
Словом, она судила вовсе не по внешним признакам власти; решительный голос и широкая амплитуда сопровождающей его жестикуляции, столь контрастирующие с мягкой женской вкрадчивостью и пленительной пластикой движений, ничуть не обманывали это маленькое наблюдательное существо. Как кажется, ничуть не хуже моей жены она знала им настоящую цену, и подобно своей хозяйке, исподтишка пользовалась этим знанием (впрочем, к ее чести нужно заметить, что – подобно своей же хозяйке – кошка никогда не опускалась до явного злоупотребления им).
И все же дом стоял на моих плечах, поэтому маленькие хитрости и моей жены, и моей кошки в сущности были не чем иным, как обычной данью обычному мужскому великодушию, которая – конечно же – нисколько не раздражала меня, скорее напротив, иногда льстила и уже тем пробуждала во мне признательность по отношению к обеим. Так что моя власть, в конечном счете, не оспаривалась ни одной из них.
Но все же создавалось впечатление, что за следующую позицию в нашей семейной иерархии шли какие-то постоянные споры. Может быть, все объяснялось тем, что моя жена до безумия любила ее и кошка почти не слезала с рук своей хозяйки. Этому новому члену нашей семьи даже ничего не нужно было просить для себя – все, как по мановению какой-то волшебной палочки, появлялось перед ней еще до того, как ею осознавалась потребность. Отсюда вовсе не исключено, что кошке просто обязана была прийти в голову мысль о том, что она – это некое маленькое домашнее божество, безропотно служить которому должна даже сама хозяйка дома.
Впрочем, если подобная мысль иногда и посещала ее, то все же верховным началом нашего тесного семейного мира несомненно оставался я, самый сильный, самый страшный и уже одним только этим – самый красивый из всех живущих здесь, рядом с нею. В искреннем, иногда даже подчеркиваемом уважении ко мне явственно различалось, что в глазах кошки я был даже не вожаком нашей тесной семейной стаи, но – чуть ли не харизматическим, то есть наделенным откуда-то свыше дарованной благодатью – ее вождем. Это не подлежащее обсуждению обстоятельство решительно выводило мой авторитет за пределы круга всех возможных притязаний кошки. Но как это маленькое существо, которому было всего несколько месяцев от роду, видя, что может вытворять с покладистым хозяином дома его умная жена, сумело разобраться в действительной иерархии его обитателей?
Тут есть над чем задуматься.
Самый простой ответ на этот сложный вопрос состоит в том, что кроме явных или, как говорится, бросающихся в глаза признаков авторитета существуют еще и такие тонкие проявления нашей натуры, которые могут регистрироваться лишь приборами, чувствительность которых на порядок выше обычных человеческих рецепторов (говоря простым языком, специфических «приемников», с помощью которых мы воспринимаем все идущие к нам извне сигналы).
Понятно, что в конечном счете все изменения эмоционально-волевого настроя, все движения нашей мысли обязаны сопровождаться не только доступным стороннему наблюдению движением исполнительных органов нашего тела. То есть не только особым сверканием глаз, подчеркнутым изменением тональности и тембра голоса, амплитуды и траектории сопровождающих все произносимые нами слова жестов, но и активностью каких-то глубинных, скрытых далеко под поверхностным кожным покровом, тканей нашего организма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Сегодня наша славная героиня обжила не только фольклор; отразивший быт народов, людские воззрения, верования, идеалы, он уже не вмещает ее. Кошек чеканят на монетах. Например, в Англии, по учреждению королевы Елизаветы II в 90-х годах прошлого века было выпущено несколько золотых и серебряных монет, с изображением сиамской, персидской, британской голубой короткошерстной, наконец, просто дворовой кошки. Им ставят памятники. Так, например, в Сорбонне (в ознаменование ее заслуг перед медициной); памятник с замечательными словами Бернарда Шоу на постаменте: «Человек культурен в той мере, в какой он понимает кошку» в 2002 году открыт и на территории Санкт-Петербургского Университета…
Кстати, о заслугах перед наукой. Не следует думать, что здесь ее роль чисто пассивная, страдательная. У французского исследователя Бернара Куртуа, когда он завтракал в своем рабочем кабинете, на плече обычно восседал любимый кот. Однажды коту это надоело, он спрыгнул на стол и разбил склянки с реактивами. Хранившиеся в них жидкости смешались, и в результате химической реакции в воздух поднялись фиолетовые клубы пара. Когда они осели, Куртуа заметил на соседних предметах кристаллический налет. Это был неизвестный в те времена свободный йод. Так, благодаря коту было сделано довольно крупное научное открытие. Датский ученый Финзен как-то обратил внимание на необычное поведение больной кошки, примостившейся на крыше дома. Она сидела на той ее части, которая освещалась солнечными лучами. Как только тень приближалась к нему, кошка тотчас же переходила на новое место, освещенное солнцем. Такие маневры она повторила несколько раз подряд. И Финзен задумался. А нельзя ли солнечными лучами лечить людей? Доверившись инстинкту животного, ученый начал свои эксперименты. Они показали, что благотворное лечебное действие оказывают лучи фиолетовой части спектра. Тогда-то и было предложено использовать ультрафиолетовые лучи в лечебных целях. Эта идея была успешно осуществлена, за что Финзен Нильс Рюберг через какое-то время был удостоен Нобелевской премии. Так что вклад нашей героини неоспорим и здесь.
Словом, кошка давно вошла не только в дом, – в самую нашу жизнь. Но вместе с тем по-прежнему, глядя в ее загадочные фосфоресцирующие глаза, как через отверстия таинственной камеры-обскуры, человек заглядывает в какую-то жутковатую потусторонность; даже мурлыкая на наших коленях, она остается бесконечно далекой от нас, и там, в этой потусторонности, нередко вспыхивает нечто такое, перед чем в молчании смиряется вся наша гордыня.
Иной мир, иной разум , внимательно изучая нас самих, смотрит оттуда.
В самую нашу душу…
В общем, кошка уютно устроилась не только на Востоке, но и в жилище европейца, американца, австралийца и так далее, и так далее, пока, наконец, в марте 1994 года она не появляется в моем доме. А ровно через десять лет, в марте 2004 года мою голову посещает счастливая мысль поведать миру непростую историю этого маленького симпатичного существа.
ГЛАВА 3. ДОМ
В которой читатель вводится в дом героини, знакомится с его обитателями и узнает о тех отношениях, которые связывают их
Она быстро освоилась в моем доме. Очень скоро разобралась, кто есть кто в нем. С готовностью усвоила все те нехитрые правила, которым отныне ей долженствовало подчиняться.
Ее обучение проходило легко и быстро (в молодости и у нас все проходит легко), иногда хватало даже одной строгой интонации. Впрочем, там, где маленькие кошачьи соблазны эту интонацию заглушали, приходилось прибегать и к иным, традиционным, наверное, в любой семье, средствам воспитания.
Так, однажды мое внимание привлек ее внезапно пробудившийся интерес к оконной портьере. Слегка колеблющаяся от потока воздуха, ее ткань казалась живой. А впрочем, если и не живой, то все равно очень заманчивой. Правда, пока кошка еще только осторожно присматривалась к этому волнующему инстинкты ее юного тела движению. Она трогательно тянулась к занавеси своим раздувающимся от вожделения носиком, но я-то уже хорошо знал, что должно было последовать за этим. Сначала она будет осторожно пробовать ее на ощупь «мягкой» лапой, а вскоре (если не сразу же) вслед за этим в ход пойдут уже успевшие напечатлеть многое на обстановке моих комнат когти.
Однако портьеры – это всегда предмет самой строгой табуации, это некая семейная святыня, осквернение которой дерзкими кошачьими когтями способно возмутить любую хозяйку любого дома. И вовсе не исключено, что здесь, в конечном счете, сильно не поздоровилось бы всем: и мне, и нашему сыну, и, может быть, даже самой кошке. И потом, нужно было считаться с тем, что сейчас прямо на моих глазах создавался прецедент, способный определить многое во всем ее будущем поведении в моем доме. Словом, необходимо было незамедлительно принимать самые решительные меры, и вот моя рука (так, чтобы кошка не могла ее видеть) осторожно просовывается за плотную ткань портьеры, и уже оттуда весьма чувствительно, но все же не настолько, чтобы причинить ей боль, я щелкаю пальцем прямо по ее недозволительно любопытному носику.
Несказанное изумление, словно взрывной волной, отбрасывает назад мою питомицу! Она приземляется боком к портьере сразу на все четыре вытянутые в струну лапы, крутой дугой выгибает свою спинку и распускает хвост; этот маленький зверек становится в два раза короче, но зато и в два раза выше. Такой боковой стойкой кошки обычно пытаются если и не запугать своих противников, то, по меньшей мере, произвести на них впечатление. Все дело здесь в угловых размерах вертикали: чем они больше, тем страшней их обладатель.
По секрету сказать, она ужасная трусиха, но вызывает уважение, что сейчас этот четвероногий пушистый комочек, никуда не убегает, а встает в задиристую стойку и лихо, как боевое знамя, вздымает над собою свой взъерошенный хвостик. Впрочем, она вовсе не собирается драться, скорее кошка просто рассчитывает на то, что ее неожиданный противник не выдержит этой «психической» атаки и отступит сам.
В то же время вытаращенные глаза выдают напряженную работу стремительно развивающейся мысли (нет, не той спокойной размеренной мысли, какой она обычно предается лежа на диване или на наших коленях, – здесь «мозговой штурм», здесь некое подобие того, что овладевает попавшим в самый жестокий цейтнот шахматным гроссмейстером): моя питомица лихорадочно пытается осмыслить только что произошедшее. Впервые в ее короткой жизни она столкнулась с чудом, которое противоречит всем инстинктам ее древнего кошачьего рода: казалось безобидная на вид ткань, вещь, на которой безнаказанно висли поколения ее пра-пра-бабок, вдруг обнаружила способность к внезапному предательскому броску!
Она переводит свой ошарашенный взгляд на меня, как бы призывая разделить с нею глубокое возмущение этой ничем не спровоцированной бессовестной агрессией; и я всем своим видом выражаю столь же глубокое сочувствие и глажу ее полосатую мордочку, спинку, давая тем самым понять, что лучше уж держаться поближе ко мне, надежному и верному ее защитнику, чем к этой противной вероломной занавеске. По-видимому, она охотно соглашается со мной, да к тому же и ее нахальная обидчица, как кажется, вовсе не думает отступать, несмотря на все недвусмысленно поданные ей знаки.
Словом, урок не проходит даром, и с тех пор все портьеры на моих окнах оказываются за пределами ее интереса. (Впрочем, увы, все это совершенно не касается тюля, который вторым слоем висит на тех же самых карнизах: украдкой, как бы понимая, что совершает что-то запретное, она, запустив в него когти сразу всех четырех своих лап, с упоением раскачивается на нем; правда, завидев хозяйку, стремительно уносится куда-то под кровать.)
Я сказал, что кошка довольно быстро разобралась, кто есть кто в моем доме, но это требует размышлений.
Иногда казалось, будто она решила, что самой важной персоной здесь (сразу же после меня, ибо мое верховенство, разумеется же, не подлежало ни сомнению, ни – тем более – критике) была именно она и уже только потом – моя покойная жена. Сын в счет не шел, с ним у нее были какие-то свои (впрочем, довольно симпатичные) отношения: по большей части он не обращал на нее вообще никакого внимания, и ей оставалось лишь украдкой заискивать перед ним. Подлизываясь к этому суровому нордическому характеру, она, как школьница, часто задирала его своими колючими коготками, и казалось обмирала от счастья, когда он в ответ начинал катать ее ногами по всему полу.
Кошка бдительно следила за тем порядком вещей, который ей хотелось бы установить, и старалась пресекать все попытки моей жены посягнуть на ее прерогативы, другими словами, на исключительные, принадлежащие только ей, кошке, права. В случае чего она вполне могла цапнуть «нарушительницу конвенции» своими зубами (после этого, правда, она на всякий случай сразу же улепетывала все под ту же кровать).
Конечно, и в самом деле только ей одной разрешалось свиваться в клубок на моих, верховного божества этого дома, коленях. Но если у кошки время от времени и возникали какие-то сомнения в оценке действительного положения в доме моей жены, то тут ее быстро ставили на место. При всей свойственной ее природе наблюдательности и сметке здесь, как кажется, обнаруживались принципиальные пределы кошачьего разумения; хозяйка же дома умела постоять за себя, и снятый с ее ноги тапок был аргумент, которому моя питомица не могла противопоставить решительно ничего.
Впрочем, что взять с животного, отстоящего от нас на несколько пролетов единой эволюционной лестницы, если я и сам-то замечал, что моя жена вертела мною с ловкостью циркового жонглера только тогда, когда менять что-либо в принятых решениях уже было поздно. Правда, я не был в претензии, ибо все эти решения каким-то таинственным для меня образом всегда оказывались лучшими из возможных (я ведь тоже не лишен наблюдательности, и видел, что они одобрялись ею, а это для меня, как и для всякого мужчины, – самый надежный критерий). Секреты же тех фокусов, которые она проделывала со мной, в полной мере я так и не смог разгадать за все двадцать пять лет – лучших лет моей жизни. Но ведь я – умней (умней?) кошки.
Кстати, об уме. Одно из любимейших развлечений, которому кошка готова посвящать чуть ли не весь свой досуг, – это «охота»; спрятавшись за изломом коридора, она караулит каждый шорох и неожиданно набрасывается на меня, как только я оказываюсь в пределах досягаемости ее атакующих когтей. Рассказывают, что прирученный четой Берберовых Кинг любил бросаться на своего хозяина именно в ту секунду, когда, переодевая штаны, тот пританцовывал на одной ноге. Моя питомица – не лев, но, близкая родственница этих великолепных царственных кошек, она, конечно же, вправе иметь какие-то свои предпочтения; и особенное удовольствие для нее состоит в том, чтобы подловить меня с чашкой чая в руке, когда я из кухни направляюсь к своему телевизору. Однажды, устав подтирать пол, я решил проучить ее. Вот только как? – тонкий слух и молниеносная реакция дают этой маленькой озорнице явное преимущество перед человеком. Впрочем, природа не зря дала нам, людям, разум, и разум «царя природы» в конечном счете обязан был восторжествовать. Правда, признаюсь, мысль использовать элементарные законы оптики пришла в мою голову не сразу (все-таки гуманитарное образование имеет и какие-то свои изъяны), но так или иначе решение пришло: ее должна была выдать зеркальная дверца шкафа, стоящего прямо в створе коридорного ответвления. На самом деле эта деталь меблировки постоянно была в поле моего зрения, но давно уже выйдя из того счастливого возраста, когда находят особое удовольствие видеть свои отражения, мы с зеркалами большей частью существовали как бы в разных мирах. Между тем, оставаясь невидимым, с помощью этого магического стекла я легко мог бы обнаружить засаду… Но первое, что предстало мне в зеркале, как только я обратился к нему, были ее горящие азартом глаза: отвернув голову в сторону, чуть ли не противоположную той, откуда должна была появиться «добыча», кошка сама внимательно следила за моим отражением. Но поразило не столько это, сколько другое – их выражение. В этих внезапно встретившихся с моими глазах вдруг вспыхнула смесь удивления (Господи, да уж не тем ли, что не ей одной пришла в голову не простая для любого не обделенного сообразительностью идея?) и одновременно восторга, больше того, гордости за своего находчивого сметливого хозяина! Вот это удивление и эта гордость явно свидетельствовали о том, что у кошки были какие-то свои, может быть, не во всем совпадавшие с нашими, представления о градации талантов всех тех, кто делил с нею кров.
Словом, она судила вовсе не по внешним признакам власти; решительный голос и широкая амплитуда сопровождающей его жестикуляции, столь контрастирующие с мягкой женской вкрадчивостью и пленительной пластикой движений, ничуть не обманывали это маленькое наблюдательное существо. Как кажется, ничуть не хуже моей жены она знала им настоящую цену, и подобно своей хозяйке, исподтишка пользовалась этим знанием (впрочем, к ее чести нужно заметить, что – подобно своей же хозяйке – кошка никогда не опускалась до явного злоупотребления им).
И все же дом стоял на моих плечах, поэтому маленькие хитрости и моей жены, и моей кошки в сущности были не чем иным, как обычной данью обычному мужскому великодушию, которая – конечно же – нисколько не раздражала меня, скорее напротив, иногда льстила и уже тем пробуждала во мне признательность по отношению к обеим. Так что моя власть, в конечном счете, не оспаривалась ни одной из них.
Но все же создавалось впечатление, что за следующую позицию в нашей семейной иерархии шли какие-то постоянные споры. Может быть, все объяснялось тем, что моя жена до безумия любила ее и кошка почти не слезала с рук своей хозяйки. Этому новому члену нашей семьи даже ничего не нужно было просить для себя – все, как по мановению какой-то волшебной палочки, появлялось перед ней еще до того, как ею осознавалась потребность. Отсюда вовсе не исключено, что кошке просто обязана была прийти в голову мысль о том, что она – это некое маленькое домашнее божество, безропотно служить которому должна даже сама хозяйка дома.
Впрочем, если подобная мысль иногда и посещала ее, то все же верховным началом нашего тесного семейного мира несомненно оставался я, самый сильный, самый страшный и уже одним только этим – самый красивый из всех живущих здесь, рядом с нею. В искреннем, иногда даже подчеркиваемом уважении ко мне явственно различалось, что в глазах кошки я был даже не вожаком нашей тесной семейной стаи, но – чуть ли не харизматическим, то есть наделенным откуда-то свыше дарованной благодатью – ее вождем. Это не подлежащее обсуждению обстоятельство решительно выводило мой авторитет за пределы круга всех возможных притязаний кошки. Но как это маленькое существо, которому было всего несколько месяцев от роду, видя, что может вытворять с покладистым хозяином дома его умная жена, сумело разобраться в действительной иерархии его обитателей?
Тут есть над чем задуматься.
Самый простой ответ на этот сложный вопрос состоит в том, что кроме явных или, как говорится, бросающихся в глаза признаков авторитета существуют еще и такие тонкие проявления нашей натуры, которые могут регистрироваться лишь приборами, чувствительность которых на порядок выше обычных человеческих рецепторов (говоря простым языком, специфических «приемников», с помощью которых мы воспринимаем все идущие к нам извне сигналы).
Понятно, что в конечном счете все изменения эмоционально-волевого настроя, все движения нашей мысли обязаны сопровождаться не только доступным стороннему наблюдению движением исполнительных органов нашего тела. То есть не только особым сверканием глаз, подчеркнутым изменением тональности и тембра голоса, амплитуды и траектории сопровождающих все произносимые нами слова жестов, но и активностью каких-то глубинных, скрытых далеко под поверхностным кожным покровом, тканей нашего организма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31