вкладывая свою собственную душу в зачатого им, человек сам сливается со своим Создателем, становится Богом.
Не только зачатие новой жизни, с истока же и все людское торжище становится промыслом самого человека, но только ли оно одно, если и преобразование окружающей нас действительности – это тоже видимый результат воспринятой (от нашего ли Господа, единых ли законов мироздания?) эстафеты всеобщего созидания. Пусть пока еще не многое в нашем мире охвачено преобразующим потоком человеческого творчества, нерушимая логика его поступательной экспансии вовлекает в себя все более и более широкий круг явлений, и вряд ли есть что-то невозможное в предположении о том, что такому расширению нет и не может быть вообще никаких границ. Но ведь если развить логику этого предположения до ее естественного предела, мы обнаружим, что в конечном счете в сфере человеческого созидания замкнется весь окружающий нас мир. А значит вновь: сам человек в перспективе становится Богом…
Не в этом ли и кроется подлинный смысл его бытия?
Впрочем, нам не дано знать тайну нашего предназначения. Возможно, когда-то она и откроется более достойным, нежели живущие сейчас. А значит уже сегодня никто не вправе уклониться от неустанного труда приумножения всего, что было даровано ему. Поэтому не случайно вот уже два тысячелетия суровому осуждению подвергается трусливый раб, вся вина которого состоит единственно в том, что он убоялся риска утратить хотя бы часть и зарыл полученное от своего господина в землю. Что же тогда говорить о расточении всего имения с блудницами?
Нет, все же дело не в имении как таковом. Переятая человеком эстафета творения – это вовсе не бездумное механическое нагромождение каких-то материальных количеств, но прежде всего (и, как кажется, исключительно) вообще внефизический процесс, и в этом отвечном надмирном потоке главенствующая роль принадлежит чему-то столь же внефизическому:
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь.
Бессмертная душа человека обрекается на не прерываемый ничем труд созидания, на вечный подвиг творчества; в сущности, это единственный долг каждого – и перед Небом, и перед самим собой:
Она рабыня и царица,
Она работница и дочь,
Она обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
и всякий, кто уклоняется от этого долга, подлежит осуждению.
Кстати, весьма суровому: есть основание полагать, что именно за это уклонение, то есть за то, что наши прародители соблазняются более легкими путями к обетованию истины, Адам и Ева изгоняются из рая: «И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят. И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Едемского Херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни». Вдумаемся: поначалу замысливший человека бессмертным, Создатель вдруг обрекает его на обращение в прах: «…возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься», – но только ли в том дело, что люди соблазнились яблоком с древа познания? Но ведь именно познание вменялось в прямую обязанность Адаму.
Задумаемся. Книгу книг, свод земной мудрости, в действительности писали простые земные же люди. Но даже если принять, что к ее составлению и в самом деле причастна надмирная Сила, нужно заметить, что богодухновенность Писания отнюдь не исключает известной свободы тех, кому выпало запечатлевать для поколений дух Его Слова. При этом понятно, что не обремененные излишней образованностью люди, жившие в определенной среде и подчинявшиеся именно тем навыкам мысли, которые сложились в ней, могли излагать Божие духновение языком, обычным прежде всего для самих себя и своего окружения. Поэтому глубинное содержание библейских понятий во многом отлично от сегодняшнего значения обиходных слов. А значит, пользоваться современными представлениями для постижения подлинного смысла ключевых знаков и Нового, уж тем более, Ветхого Завета нельзя.
На собственном же языке священнописателя Добро и Зло – означали собой отнюдь не категории какой-то абстрактной этики, но были абсолютно синонимичны всему сущему, то есть обобщенным представлениям человека обо всем окружающем его мире. Впрочем, даже не так: строго говоря, и в Библии все существующее в этом мире суть простая материализация этического, ибо все сотворено Богом, а в глазах человека сотворенное Им не может быть этически нейтральным. Но здесь явственно различаются еще и обертона древней языческой культуры, в которой Добро и Зло – это полярные проявления изначально противостоящих друг другу сил: если в первом воплощается гармония светлого замысла творящих этот мир богов, то во втором – мрачная стихия Хаоса и его чудовищных порождений.
Книга Бытия говорит о том, что именно Адаму надлежало дать имя всему тому, что было создано Богом в предшествующие дни Творения: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей». Между тем это только сегодня обряд именования не обязывает нас ни к чему. В сознании же древних дать имя означало собой определить самую сущность предмета, его смысл и назначение, предугадать и направить его путь на этой земле. Именно на этом зиждилась древняя магия имени, нерасторжимая сакральная связь между именем и поименованным, которая зародилась еще задолго до появления священных книг Ветхого Завета. И эта магия не могла не наложить свой отпечаток на весь лексический строй книги Бытия. А раз так, то поручаемое Адаму именование всего сущего – это не какое-то приятное времяпрохлаждение в райском саду, не механический перебор бессмысленных артикуляционных фигур, ассоциирующихся с первым, что придет в голову, но исполненная предельной ответственностью работа духа, способная заполнить собой вечность. Можно ли сомневаться в том, что, Адаму вручается власть над всем живым лишь под залог и этой работы, и этой ответственности перед миром?
Но если все существующее вокруг нас – простая материализация Его Слова, то действительная полнота знания, охватывающего собой полярные пределы всей семантической его структуры, – это проникновение в последнюю тайну Добра и Зла, а значит, проникновение в самую тайну Вседержителя. Другими словами, человек, до самого конца познавший мир, сам становится богом.
Однако совсем не это возмущает нашего Создателя.
Великий грех наших прародителей Адама и Евы состоит как раз в обратном: то есть совсем не в том, что они дерзнули равняться с Ним, но в том, что они отказались от Него; не в том, что они вкусили от запретного древа, но в том, что соблазнились чужой готовой истиной вместо того, чтобы самостоятельно выстрадать свою правду…
Заметим одно, на первый взгляд парадоксальное, но по зрелом размышлении оказывающееся вполне закономерным и справедливым обстоятельство: никто из евангелистов не подвергает открытому осуждению не только Понтия Пилата, но даже такого, казалось бы, безусловного злодея как Иуда. Это ведь только в поздней традиции описания ада, которая окончательно кристаллизуется в бессмертных стихах Данте, Иудин грех запечатлевается как абсолютная вершина мирового зла. Между тем, во всех четырех Евангелиях грех безымянных книжников и фарисеев, ревнителей мертвой и мертвящей буквы, обладателей заранее на все случаи жизни готовой истины, выглядит намного тяжелей, чем его предательство.
Не молния поражает Иуду, не земля в небесном возмездии разверзается под его ногами: «Вышел, пошел и удавился» – все это сильно напоминает собственный суд человека над самим собой. Между тем тридцать сребреников – это, считая по драхме в день, эквивалент всего лишь четырехмесячной зарплаты поденщика или солдата, суммы, может быть, и достаточной для приобретения небольшого участка негодной для посевов глинистой («земля горшечника») земли, но уж никак не способной составить богатство. И закономерен вопрос: способен ли к такому страшному суду над самим собой человек, готовый за эту в сущности ничтожную плату предать на смерть своего Учителя? А ведь и Иуда пошел за Ним отнюдь не ради корысти.
Нет, дело совсем не в деньгах: казначей численно немалой общины («Он имел при себе денежный ящик и носил, что туда опускали»), он и без того располагал вполне сопоставимыми с этой суммой деньгами, и если уж все равно уходить, то не лучше ли взять на душу куда более легкий грех обыкновенного воровства? Да ведь в конечном счете и не были взяты им эти проклятые тридцать сребреников, по свидетельству Матфея он так и бросил их в храме. Так что совсем не в деньгах дело – Иуду вел его собственный, пусть и неправый, путь к истине, и даже видевший все Христос, способный немедленно призвать «более, нежели двенадцать легионов Ангелов», не чувствовал себя вправе остановить его: «Что делаешь, делай скорее».
Расправа с Адамом и Евой была куда как суровей…
Вымогательство ради обретения права первородства, подлог, ради родительского благословения, продажа в иноземное рабство собственного брата – ничто не мешает грешнику получить обетование. Ради десяти праведников Господь обещает Аврааму пощадить погрязший в грехе и блуде город. Есть ли вина, которая не может быть прощена человеку? Троекратное отречение Петра вообще не замечается никем. В осуждение римской администрации, преследующей апостолов, не произносится ни слова (и это вовсе не из-за страха перед могущественным Римом: пафос «Откровения» Иоанна Богослова опровергает любое подозрение в этом)… Гнев же против книжников и фарисеев – это своеобразная константа Нового Завета.
Лейтмотив Павла – это посрамление претендующего на всесилие, но в сущности мертвого книжного знания откровением (он называет это «юродством», но мерить библейские понятия современным значением часто равносильно непониманию их подлинной глубины) вдохновенной проповеди: «Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих. Это и в самом деле так: в книжном знании мало пережитого в своем сердце, многое же – от чужого наущения. Меж тем животворит лишь собственный порыв человеческой души к правде. К тому же не так много из нас, маленьких земных людей, мудрых, не так много сильных, но ведь и не в них спасение, ибо «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное…»
Да, в своеобразном словаре Библии Добро и Зло означают собой отнюдь не отвлеченные этические категории; они представляют собой род иносказания обо всем том, что создано в мире этими вечно противоборствующими стихиями, а отсюда и действительное познание их существа не может быть ограничено какими-то схоластическими умствованиями. Но если даже простое погружение под видимую поверхность вещей открывает сознанию многое из того, что обычно ускользает от ленивого ума, то познать Добро и Зло означает превзойти самые пределы познания, словом, и в самом деле до конца, без остатка постичь мир.
Впрочем, и «познать» на языке священнописателя символизирует итог не одних лишь интеллектуальных усилий. Постижение Добра и Зла – есть формула обретения абсолютной власти над всем существующим вокруг нас, власти восходящей к возможности полного его пересоздания уже по каким-то новым законам, что выводятся в ходе собственного восхождения человека к идеалу. А значит, Так каплей росы, отражающей это бездонное по своему смыслу понятие, является библейское познание женщины, в результате которого происходит зачатие нового человека, а значит, и формирование – уже по какой-то своей мерке – бессмертной его души.
Словом, постичь Добро и Зло означает получить право вершить какой-то свой, собственный, суд над миром («наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими и над зверями, и над птицами небесными, и над всяким скотом, и над всею землею, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле»). И, строго говоря, последний суд над самим человеком должен быть производен именно от того, во что он превратит все оставленное ему для приложения своих трудов и дарованного ему таланта.
До конца познав эти стихии, человек и впрямь становится равным Богу. Но только и в самом деле познав, то есть до самого конца проделав ту великую и тяжкую работу духа, которая одна только и может дать ему право верховенства на этой земле. Поклонение же мертвой букве когда-то проповеданного Моисеем Закона не есть поклонение Всевышнему. И все претензии книжников и фарисеев, сотворивших из этой буквы кумир, есть род куда большего святотатства, чем даже Иудин грех, ибо означают собой посягательство на что-то гораздо большее. Ведь сакральным смыслом того культа, который создается вокруг этого кумира, оказывается вершение суда над миром уже не по заветам человеческой совести и любви, но по бездушным догматам чуждого этих стихий формального знания, по диктату не духа, но буквы знака.
Лишь дух животворит, – утверждает Павел, – буква же мертва; и вовсе не предательство Иуды, но именно эта противоставшая Богу, мертвая и лишающая жизни все вокруг себя субстанция в конечном счете обращается убийством. Иуда предает Христа, до конца следуя какой-то своей, сжигающей его, правде, но вовсе не эта измена ищущего что-то отступника обрекает на смерть Спасителя. Данте, отведший для Иуды самый страшный круг ада, едва ли прав, ибо на самом деле не укладывающегося в формализованный канон Христа распинает богохульственная дерзость тех, кто, вкусив дармового плода с дерева обыкновенной схоластики, возомнил себя носителем абсолютного права выносить свой не отменимый ничем вердикт всему этому миру.
Словом, не в чужой готовой истине правда; не выстраданная собственным сердцем она всегда мертва, и самая суть библейского иносказания о грехе Адама и Евы лежит именно в этом осуждении готовности поклониться «на халяву» обретаемой духовной мертвечине. В великой же мудрости, – говорит Екклесиаст, – много печали, и то знание, за которое не заплачена полная цена всей сопряженной с его обретением скорби, не стоит даже ломанного гроша. Поэтому можно утверждать: первые люди изгоняются из рая вовсе не за то, что они попытались сравняться с Богом, но за то, что они посягнули на верховенство в мире сущего не приняв в себя всей мировой боли.
Впрочем, понесенное наказание не исчерпывалось одним только изгнанием: чужая готовая истина, не переплавленная собственной болью, как обнаружилось, стоит немногого, и вот восхотевшие познать всю тайну Добра и Зла, они сумели обнаружить лишь свою собственную устыжающую их же самих наготу.
Кстати, как говорится в филологических справочниках, в еврейском подлиннике игра слов «мудрость» (арум) и «нагота» (эрум) звучит еще более жестко (если не сказать – издевательски), давая возможность метафорического – а значит, претендующего уже на философскую глубину – противопоставления этих понятий друг другу. Иными словами, нагота здесь может быть понята и как некоторая метафизическая категория, как прямая неспособность соблазненной дармовщиной души вместить в себя не только все откровение мира, но даже ничтожно малую его часть…
Тайный замысел нашего Создателя, земное служение Христа, дело человека – все это единая ткань вечного творения всего того, что живет и вокруг нас, и в нашей собственной душе. Поэтому до конца человеческое в человеке – лишь то, что органически вплетается в нее. А значит не будет ошибкой утверждать: первые люди изгонялись из рая именно за то, что они отказались от всего человеческого в них…
Так что дело отнюдь не в промотании чего-то имущественного и осязаемого. Впрочем, Священное ли Писание, вековая ли мудрость народов находят во всем, что удовольствует одну только плоть, отнюдь не то, к чему должно относиться с какой-то особой трепетностью. «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкопывают и крадут». «Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел, и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понести в руке своей. И это тяжкий недуг: каким пришел он, таким и отходит. Какая же польза ему, что он трудился на ветер?» Но если так, то и растрата обреченной на тлен вещественности – не столь уж великий грех в виду вечного. Отречение же от долга созидательности – это не только отказ от нашего Спасителя, с чем еще могла бы смириться спесивая гордыня воинствующего атеиста, но еще и род самоубийства. Во всяком случае самоубийства духовного.
К слову, отрекшихся от дара жизни даже хоронили за пределами кладбищенской ограды, ибо окончательно сгубивший свою душу человек ставил себя вне людского круга.
1 2 3 4
Не только зачатие новой жизни, с истока же и все людское торжище становится промыслом самого человека, но только ли оно одно, если и преобразование окружающей нас действительности – это тоже видимый результат воспринятой (от нашего ли Господа, единых ли законов мироздания?) эстафеты всеобщего созидания. Пусть пока еще не многое в нашем мире охвачено преобразующим потоком человеческого творчества, нерушимая логика его поступательной экспансии вовлекает в себя все более и более широкий круг явлений, и вряд ли есть что-то невозможное в предположении о том, что такому расширению нет и не может быть вообще никаких границ. Но ведь если развить логику этого предположения до ее естественного предела, мы обнаружим, что в конечном счете в сфере человеческого созидания замкнется весь окружающий нас мир. А значит вновь: сам человек в перспективе становится Богом…
Не в этом ли и кроется подлинный смысл его бытия?
Впрочем, нам не дано знать тайну нашего предназначения. Возможно, когда-то она и откроется более достойным, нежели живущие сейчас. А значит уже сегодня никто не вправе уклониться от неустанного труда приумножения всего, что было даровано ему. Поэтому не случайно вот уже два тысячелетия суровому осуждению подвергается трусливый раб, вся вина которого состоит единственно в том, что он убоялся риска утратить хотя бы часть и зарыл полученное от своего господина в землю. Что же тогда говорить о расточении всего имения с блудницами?
Нет, все же дело не в имении как таковом. Переятая человеком эстафета творения – это вовсе не бездумное механическое нагромождение каких-то материальных количеств, но прежде всего (и, как кажется, исключительно) вообще внефизический процесс, и в этом отвечном надмирном потоке главенствующая роль принадлежит чему-то столь же внефизическому:
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь.
Бессмертная душа человека обрекается на не прерываемый ничем труд созидания, на вечный подвиг творчества; в сущности, это единственный долг каждого – и перед Небом, и перед самим собой:
Она рабыня и царица,
Она работница и дочь,
Она обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
и всякий, кто уклоняется от этого долга, подлежит осуждению.
Кстати, весьма суровому: есть основание полагать, что именно за это уклонение, то есть за то, что наши прародители соблазняются более легкими путями к обетованию истины, Адам и Ева изгоняются из рая: «И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят. И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Едемского Херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни». Вдумаемся: поначалу замысливший человека бессмертным, Создатель вдруг обрекает его на обращение в прах: «…возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься», – но только ли в том дело, что люди соблазнились яблоком с древа познания? Но ведь именно познание вменялось в прямую обязанность Адаму.
Задумаемся. Книгу книг, свод земной мудрости, в действительности писали простые земные же люди. Но даже если принять, что к ее составлению и в самом деле причастна надмирная Сила, нужно заметить, что богодухновенность Писания отнюдь не исключает известной свободы тех, кому выпало запечатлевать для поколений дух Его Слова. При этом понятно, что не обремененные излишней образованностью люди, жившие в определенной среде и подчинявшиеся именно тем навыкам мысли, которые сложились в ней, могли излагать Божие духновение языком, обычным прежде всего для самих себя и своего окружения. Поэтому глубинное содержание библейских понятий во многом отлично от сегодняшнего значения обиходных слов. А значит, пользоваться современными представлениями для постижения подлинного смысла ключевых знаков и Нового, уж тем более, Ветхого Завета нельзя.
На собственном же языке священнописателя Добро и Зло – означали собой отнюдь не категории какой-то абстрактной этики, но были абсолютно синонимичны всему сущему, то есть обобщенным представлениям человека обо всем окружающем его мире. Впрочем, даже не так: строго говоря, и в Библии все существующее в этом мире суть простая материализация этического, ибо все сотворено Богом, а в глазах человека сотворенное Им не может быть этически нейтральным. Но здесь явственно различаются еще и обертона древней языческой культуры, в которой Добро и Зло – это полярные проявления изначально противостоящих друг другу сил: если в первом воплощается гармония светлого замысла творящих этот мир богов, то во втором – мрачная стихия Хаоса и его чудовищных порождений.
Книга Бытия говорит о том, что именно Адаму надлежало дать имя всему тому, что было создано Богом в предшествующие дни Творения: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей». Между тем это только сегодня обряд именования не обязывает нас ни к чему. В сознании же древних дать имя означало собой определить самую сущность предмета, его смысл и назначение, предугадать и направить его путь на этой земле. Именно на этом зиждилась древняя магия имени, нерасторжимая сакральная связь между именем и поименованным, которая зародилась еще задолго до появления священных книг Ветхого Завета. И эта магия не могла не наложить свой отпечаток на весь лексический строй книги Бытия. А раз так, то поручаемое Адаму именование всего сущего – это не какое-то приятное времяпрохлаждение в райском саду, не механический перебор бессмысленных артикуляционных фигур, ассоциирующихся с первым, что придет в голову, но исполненная предельной ответственностью работа духа, способная заполнить собой вечность. Можно ли сомневаться в том, что, Адаму вручается власть над всем живым лишь под залог и этой работы, и этой ответственности перед миром?
Но если все существующее вокруг нас – простая материализация Его Слова, то действительная полнота знания, охватывающего собой полярные пределы всей семантической его структуры, – это проникновение в последнюю тайну Добра и Зла, а значит, проникновение в самую тайну Вседержителя. Другими словами, человек, до самого конца познавший мир, сам становится богом.
Однако совсем не это возмущает нашего Создателя.
Великий грех наших прародителей Адама и Евы состоит как раз в обратном: то есть совсем не в том, что они дерзнули равняться с Ним, но в том, что они отказались от Него; не в том, что они вкусили от запретного древа, но в том, что соблазнились чужой готовой истиной вместо того, чтобы самостоятельно выстрадать свою правду…
Заметим одно, на первый взгляд парадоксальное, но по зрелом размышлении оказывающееся вполне закономерным и справедливым обстоятельство: никто из евангелистов не подвергает открытому осуждению не только Понтия Пилата, но даже такого, казалось бы, безусловного злодея как Иуда. Это ведь только в поздней традиции описания ада, которая окончательно кристаллизуется в бессмертных стихах Данте, Иудин грех запечатлевается как абсолютная вершина мирового зла. Между тем, во всех четырех Евангелиях грех безымянных книжников и фарисеев, ревнителей мертвой и мертвящей буквы, обладателей заранее на все случаи жизни готовой истины, выглядит намного тяжелей, чем его предательство.
Не молния поражает Иуду, не земля в небесном возмездии разверзается под его ногами: «Вышел, пошел и удавился» – все это сильно напоминает собственный суд человека над самим собой. Между тем тридцать сребреников – это, считая по драхме в день, эквивалент всего лишь четырехмесячной зарплаты поденщика или солдата, суммы, может быть, и достаточной для приобретения небольшого участка негодной для посевов глинистой («земля горшечника») земли, но уж никак не способной составить богатство. И закономерен вопрос: способен ли к такому страшному суду над самим собой человек, готовый за эту в сущности ничтожную плату предать на смерть своего Учителя? А ведь и Иуда пошел за Ним отнюдь не ради корысти.
Нет, дело совсем не в деньгах: казначей численно немалой общины («Он имел при себе денежный ящик и носил, что туда опускали»), он и без того располагал вполне сопоставимыми с этой суммой деньгами, и если уж все равно уходить, то не лучше ли взять на душу куда более легкий грех обыкновенного воровства? Да ведь в конечном счете и не были взяты им эти проклятые тридцать сребреников, по свидетельству Матфея он так и бросил их в храме. Так что совсем не в деньгах дело – Иуду вел его собственный, пусть и неправый, путь к истине, и даже видевший все Христос, способный немедленно призвать «более, нежели двенадцать легионов Ангелов», не чувствовал себя вправе остановить его: «Что делаешь, делай скорее».
Расправа с Адамом и Евой была куда как суровей…
Вымогательство ради обретения права первородства, подлог, ради родительского благословения, продажа в иноземное рабство собственного брата – ничто не мешает грешнику получить обетование. Ради десяти праведников Господь обещает Аврааму пощадить погрязший в грехе и блуде город. Есть ли вина, которая не может быть прощена человеку? Троекратное отречение Петра вообще не замечается никем. В осуждение римской администрации, преследующей апостолов, не произносится ни слова (и это вовсе не из-за страха перед могущественным Римом: пафос «Откровения» Иоанна Богослова опровергает любое подозрение в этом)… Гнев же против книжников и фарисеев – это своеобразная константа Нового Завета.
Лейтмотив Павла – это посрамление претендующего на всесилие, но в сущности мертвого книжного знания откровением (он называет это «юродством», но мерить библейские понятия современным значением часто равносильно непониманию их подлинной глубины) вдохновенной проповеди: «Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих. Это и в самом деле так: в книжном знании мало пережитого в своем сердце, многое же – от чужого наущения. Меж тем животворит лишь собственный порыв человеческой души к правде. К тому же не так много из нас, маленьких земных людей, мудрых, не так много сильных, но ведь и не в них спасение, ибо «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное…»
Да, в своеобразном словаре Библии Добро и Зло означают собой отнюдь не отвлеченные этические категории; они представляют собой род иносказания обо всем том, что создано в мире этими вечно противоборствующими стихиями, а отсюда и действительное познание их существа не может быть ограничено какими-то схоластическими умствованиями. Но если даже простое погружение под видимую поверхность вещей открывает сознанию многое из того, что обычно ускользает от ленивого ума, то познать Добро и Зло означает превзойти самые пределы познания, словом, и в самом деле до конца, без остатка постичь мир.
Впрочем, и «познать» на языке священнописателя символизирует итог не одних лишь интеллектуальных усилий. Постижение Добра и Зла – есть формула обретения абсолютной власти над всем существующим вокруг нас, власти восходящей к возможности полного его пересоздания уже по каким-то новым законам, что выводятся в ходе собственного восхождения человека к идеалу. А значит, Так каплей росы, отражающей это бездонное по своему смыслу понятие, является библейское познание женщины, в результате которого происходит зачатие нового человека, а значит, и формирование – уже по какой-то своей мерке – бессмертной его души.
Словом, постичь Добро и Зло означает получить право вершить какой-то свой, собственный, суд над миром («наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими и над зверями, и над птицами небесными, и над всяким скотом, и над всею землею, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле»). И, строго говоря, последний суд над самим человеком должен быть производен именно от того, во что он превратит все оставленное ему для приложения своих трудов и дарованного ему таланта.
До конца познав эти стихии, человек и впрямь становится равным Богу. Но только и в самом деле познав, то есть до самого конца проделав ту великую и тяжкую работу духа, которая одна только и может дать ему право верховенства на этой земле. Поклонение же мертвой букве когда-то проповеданного Моисеем Закона не есть поклонение Всевышнему. И все претензии книжников и фарисеев, сотворивших из этой буквы кумир, есть род куда большего святотатства, чем даже Иудин грех, ибо означают собой посягательство на что-то гораздо большее. Ведь сакральным смыслом того культа, который создается вокруг этого кумира, оказывается вершение суда над миром уже не по заветам человеческой совести и любви, но по бездушным догматам чуждого этих стихий формального знания, по диктату не духа, но буквы знака.
Лишь дух животворит, – утверждает Павел, – буква же мертва; и вовсе не предательство Иуды, но именно эта противоставшая Богу, мертвая и лишающая жизни все вокруг себя субстанция в конечном счете обращается убийством. Иуда предает Христа, до конца следуя какой-то своей, сжигающей его, правде, но вовсе не эта измена ищущего что-то отступника обрекает на смерть Спасителя. Данте, отведший для Иуды самый страшный круг ада, едва ли прав, ибо на самом деле не укладывающегося в формализованный канон Христа распинает богохульственная дерзость тех, кто, вкусив дармового плода с дерева обыкновенной схоластики, возомнил себя носителем абсолютного права выносить свой не отменимый ничем вердикт всему этому миру.
Словом, не в чужой готовой истине правда; не выстраданная собственным сердцем она всегда мертва, и самая суть библейского иносказания о грехе Адама и Евы лежит именно в этом осуждении готовности поклониться «на халяву» обретаемой духовной мертвечине. В великой же мудрости, – говорит Екклесиаст, – много печали, и то знание, за которое не заплачена полная цена всей сопряженной с его обретением скорби, не стоит даже ломанного гроша. Поэтому можно утверждать: первые люди изгоняются из рая вовсе не за то, что они попытались сравняться с Богом, но за то, что они посягнули на верховенство в мире сущего не приняв в себя всей мировой боли.
Впрочем, понесенное наказание не исчерпывалось одним только изгнанием: чужая готовая истина, не переплавленная собственной болью, как обнаружилось, стоит немногого, и вот восхотевшие познать всю тайну Добра и Зла, они сумели обнаружить лишь свою собственную устыжающую их же самих наготу.
Кстати, как говорится в филологических справочниках, в еврейском подлиннике игра слов «мудрость» (арум) и «нагота» (эрум) звучит еще более жестко (если не сказать – издевательски), давая возможность метафорического – а значит, претендующего уже на философскую глубину – противопоставления этих понятий друг другу. Иными словами, нагота здесь может быть понята и как некоторая метафизическая категория, как прямая неспособность соблазненной дармовщиной души вместить в себя не только все откровение мира, но даже ничтожно малую его часть…
Тайный замысел нашего Создателя, земное служение Христа, дело человека – все это единая ткань вечного творения всего того, что живет и вокруг нас, и в нашей собственной душе. Поэтому до конца человеческое в человеке – лишь то, что органически вплетается в нее. А значит не будет ошибкой утверждать: первые люди изгонялись из рая именно за то, что они отказались от всего человеческого в них…
Так что дело отнюдь не в промотании чего-то имущественного и осязаемого. Впрочем, Священное ли Писание, вековая ли мудрость народов находят во всем, что удовольствует одну только плоть, отнюдь не то, к чему должно относиться с какой-то особой трепетностью. «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкопывают и крадут». «Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел, и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понести в руке своей. И это тяжкий недуг: каким пришел он, таким и отходит. Какая же польза ему, что он трудился на ветер?» Но если так, то и растрата обреченной на тлен вещественности – не столь уж великий грех в виду вечного. Отречение же от долга созидательности – это не только отказ от нашего Спасителя, с чем еще могла бы смириться спесивая гордыня воинствующего атеиста, но еще и род самоубийства. Во всяком случае самоубийства духовного.
К слову, отрекшихся от дара жизни даже хоронили за пределами кладбищенской ограды, ибо окончательно сгубивший свою душу человек ставил себя вне людского круга.
1 2 3 4