Я уничтожил следы… Трион оказался вроде как не виновен – ведь боги не наказали его сами… – Руфин вновь сделал паузу. Слушатели ждали, – Я знал, что Трион изворотлив и хитёр. Я недооценил его, я виноват. Растерялся. Не осмелился сказать правду… потом стал надеяться, что все обошлось. Если бы сенат узнал об этих приборах, Триона отдали бы под суд и приговорили к смерти. А я… Я вынужден был бы уйти…
Руфину казалось, что кто-то другой его голосом (да и его ли это голос – сдавленный, сиплый, неживой) делает ошеломляющие признания. Он говорил, прикрыв глаза, ни на кого не глядя, он говорил это своим легионерам, ожидавшим его на берегах Стикса, он обращался к матерям и жёнам, что сидели сейчас в клетушках одиночных палат возле обожжённых живых трупов своих сыновей и мужей, он сделал это признание солдатам, засыпанным в глубоких гробницах возле Нисибиса. И важнее всего эти слова были для одного человека – для крошечного Постума Цезаря, который через несколько дней, а может и через несколько часов сделается Постумом Августом. И когда мальчик вырастет, ему будет плевать на Руфина, как плевать на Элагабала, Тиберия, Нерона или Калигулу, но своего отца, которого он никогда не увидит, Постум Август должен чтить как бога. Это единственное, что может сделать Руфин. Не для Постума Цезаря даже, но для Империи.
– Вторая моя вина в том, что я намеренно не пришёл на помощь Цезарю в Нисибисе, потому что считал, что смерть Элия мне выгодна Моя смерть не искупает моей вины. Она ничего не искупает… – Он вновь замолчал. Тишина сделалась гнетущей, почти невыносимой. Лишь было слышно, как тяжело дышит умирающий. Наконец он вновь заговорил. – Я хочу, чтобы моё заявление завтра напечатали в «Акте диурне», и я бы ещё при жизни увидел, что справедливость восстановлена.
И когда он поднял глаза и глянул на слушавших, то увидел, что они один за другим стягивают с лица марлевые овалы масок и открывают лица, чтобы император мог видеть, кому сделал своё последнее признание. К своему изумлению Руфин увидел среди приглашённых Пизона. Банкир во все глаза смотрел на умирающего, как будто собирался извлечь максимальную прибыль из смерти императора.
Золотоволосая девушка подошла к Руфину и опустившись на колени, поцеловала распухшую, покрытую язвами руку императора.
Эта речь была его белой тогой, в которую он завернулся, чтобы умереть.
– А теперь уходите, – велел Руфин.
На белом не должно остаться пятен от гноя и мочи. Смерть должна быть красивой. Пусть даже это противоречит физиологии как таковой.
Квинт уже несколько дней подряд смотрел на спину своего проводника и на покрытый свалявшейся шерстью и болячками зад бактриана. Впрочем, верблюд Квинта выглядел не лучше.
– Почему эта тварь до сих пор не сдохла? – бормотал Квинт, трясясь между тощими горбами верблюда. – Не удивлюсь, если он окочурится сегодня вечером.
Проводник то ли не слышал его слов, то ли делал вид, что не понимает. Квинт говорил то же самое и вчера, и два дня назад, но верблюд продолжал тащить по степи свои тощие горбы и своего ворчливого седока, довольствуясь несколькими кустами колючек. Впрочем, кустарник и жёлтая пожухлая трава встречались все реже. Все чаще попадалась каменистая, лишённая всякой жизни земля.
– Далеко ещё? – спросил Квинт. Проводник поднял руку с палкой и ткнул в полуразрушенную башню. Цель путешествия близка. А может, и смерть близка. Квинт объехал почти всю Месопотамию и Сирию по дорогам, запруженным беженцами. Месопотамская армия исчезла. В её форму рядились грабители всех мастей. Если бы монголы явились к воротам Антиохии, то взяли бы её без боя. Но монголы почему-то не двинулись на Антиохию. Они ушли назад в Хорезм. Возможно, монголы стояли слишком близко к Нисибису и тоже облучились? Или здесь что-то другое?
Говорят, монголы перебили всех пленников и отсекли им головы. То, что болтают на рыночных площадях, – не всегда враньё. Квинт нашёл этот курган из голов – чёрная, покрытая мухами гниющая масса. Нестерпимая вонь. Квинт надел маску и перчатки и обследовал могильник. Ни одного римлянина среди убитых не было – на гниющих головах сохранились персидские амулеты и украшения из пластмассы, на которые не позарились варвары. Верблюды добрались до ворот крепости, и тогда Квинт увидел то, что и ожидал увидеть, – полуразрушенную башню, несколько лишённых крыш обугленных построек и обнесённый каменной стеной двор. Когда-то здесь был колодец, но вода ушла, и оазис умер, как умирают все в этих местах, лишившись воды. Но не крепость или остатки стен искал Квинт.
Верблюд Квинта, повинуясь приказу хозяина, опустился на колени возле ворот, и Квинт спрыгнул на землю.
– Можешь подкормиться, если что-нибудь найдёшь, – сказал Квинт верблюду – он был уверен, что в отличие от проводника эта полудохлая тварь его понимает и когда-нибудь ответит, обидевшись на очередную реплику. – Но учти – камни несъедобны.
В ответ верблюд глянул на Квинта презрительно.
«А вдруг это гений, сосланный на землю?» – подумал Квинт и внимательно посмотрел в огромные печальные верблюжьи глаза. Тогда не удивительно, что он не помирает. Ведь он бессмертен.
– Ну-ка ответь мне, нравится тебе на земле в этой грязной шкуре со свалявшейся шерстью шляться по пустыням и степям и таскать на спине проходимцев вроде меня?
Но верблюд так ничего и не ответил – то ли не захотел, то ли был самым обыкновенным верблюдом.
Во дворе валялись пустые канистры и мешки. Красный военный плащ, изорванный в клочья. Один башмак, явно военный и явно римский. Бронешлем без ремешков, сломанные пустые ножны от прямого меча, комья грязных тряпок, когда-то несомненно белых… Несколько пластиковых бутылок. Сломанный нож, несколько пустых гильз, пачка из-под табачных палочек…
– Смотри! – крикнул проводник, останавливаясь посреди двора.
Квинт подошёл. Араб разгрёб нанесённый ветром песок, наружу выступил чёрный слой золы. Костёр, что пылал здесь не так давно, был огромен. Вполне пригодный для того, чтобы сжечь несколько десятков трупов. Квинт присел на корточки и тронул пальцами пепел. Жирный пепел. Он знал этот запах – запах погребального костра. Кто-то вывез трупы погибших римлян из Нисибиса и сжёг здесь. Недаром среди беженцев ходили упорные слухи, что, прежде чем Нисибис исчез с лица земли, на горизонте полыхал ещё один пожар. Они ошибались. Это был не пожар. Это был погребальный костёр. Вот почему за несколько часов до взрыва в разграбленном Нисибисе не нашли трупов римских легионеров.
Квинт вздохнул. Скорее всего, тело Цезаря было сожжено вместе с остальными. Неясно только, кто сжёг тела и куда увезли прах покойных. А то, что большая часть праха собрана, заметить было нетрудно. На всякий случай Квинт собрал в мешок немного золы. Если ему не удастся отыскать остальной пепел, то для совершения необходимых обрядов сгодится и этот.
Глава 2
Августовские игры 1975 года (продолжение)
«Речь императора Руфина приведена без сокращений. Один из охранников лаборатории Триона в Вероне подтвердил, что много раз отвозил академика во дворец для тайных встреч с императором».
«Император Марк Руфин Мессий Деций Август скончался вчера в 17 часов 12 минут». «Сегодня день пристани – Порту налий». «Акта Диурна».
16-й день до Календ сентября
Сервилия металась по своему таблину, будто по клетке. Неужели она должна заискивать перед Летицией? Ах, видишь ли, эта юная мегера – мать императора. Ах, скажите на милость, она ещё и Августа! Ну и что из того? Всем в жизни Летиция обязана Сервилии. Дочурка беззастенчиво ограбила мать, купила себе муженька-калеку, родила сына-недоноска. Муженёк сгинул, а сын вырастет придурком. Элий принёс Летиция одни несчастья – точь-в-точь как предсказывала Сервилия. А ещё Сервилия предскажет, что Постум вырастет подлецом. Предскажет и не ошибётся.
– Я всегда права, – сказала Сервилия вслух, утверждая своё торжество.
Да, торжество было. А радости не было. И приходу Бенита она не обрадовалась. Он возник на пороге нагло ухмыляющийся, самодовольный, и, разумеется, в тоге с пурпурной полосой. На ногах – красные сенаторские башмаки, украшенные серебряными полумесяцами.
– Как успехи? – Сервилия улыбнулась, пытаясь скрыть раздражение.
– Отлично. Все напуганы, не знают что делать, бормочут ерунду. Радуются, что у нас есть император. Право, какое счастье, что твоя дочурка родила этого мальчугана. А так бы сенат сошёл с ума, гадая, кого провозгласить императором.
– Малыш Постум не может управлять Римом, лёжа в колыбели, – сказала Сервилия.
– Какая мудрая мысль! – расхохотался Бенит. – Именно так. И теперь вопрос – где найти умного и изворотливого человека, который смог бы взвалить на свои плечи тяжкий груз управления Империей. Если сенат продолжает ещё работать, то только благодаря мне. Я буквально заставляю их принимать нужные законы. Иначе бы они все дни напролёт спорили, кого назначить диктатором. Пока что ни одна кандидатура не проходит.
– Твоё имя ещё не называли? – спросила Сервилия. В её вопросе прозвучала невольная насмешка. Но Бенит воспринял слова всерьёз.
– Не надо так торопиться, к завтрашнему утру малыш Постум не повзрослеет.
Так что время у меня есть.
– Не сомневаюсь, сенат изберёт тебя диктатором. – Опять она насмешничала, и опять Бенит принял её слова за чистую монету.
– А ты, красотка, передо мной в долгу. Твоя дочурка ускользнула. Хотя ты и клялась, что она от меня без ума.
– Летиция опять свободна. Можешь жениться на вдовушке. – Сервилия усмехнулась, представив ярость Летиции, когда с ней заговорят о сватовстве Бенита. И эта мысль доставила ей если не радость, то удовлетворение.
– Я бы женился, – согласился Бенит. – Но Летиция слишком недавно надела траур. Рим такой поспешности не поймёт. Ты для роли моей жены подойдёшь лучше. Летти – ещё совсем девчонка, и я рядом с нею буду выглядеть молокососом. А рядом с такой достойной матроной, как ты, я буду казаться солидным мужем. Мне срочно необходима солидность. Я слишком молод.
До Сервилии не сразу дошёл смысл его слов. О чем он говорит? Чего хочет?
Чтобы она… Ну да, он предлагает ей, Сервилии, стать его женой.
– Уж не знаю, что и ответить, я польщена… – Она искала благовидный предлог, чтобы его выставить. Да, он привлекал её и одновременно отталкивал… Но, пожалуй, отталкивал сильнее…
– Ответь «да», – велел Бенит и сгрёб её в охапку.
Сервилия испуганно ойкнула. Поцелуй был страстным, объятия – грубыми. Бенит старался поразить своей животной страстью. Сервилия не сопротивлялась. Её всегда влекло к молодым и страстным любовникам.
– Ты надеешься на мою помощь? – спросила Сервилия, когда они уже отдыхали, бесстыдно раскинувшись на ложе обнажёнными. Он – покуривая табачную палочку, она – устроив голову на сгибе его руки.
Гладкое тело Бенита уже начинало заплывать жирком, заметно обозначился животик. Но вообще-то он симпатичный парень.
– И на помощь стихоплётов, что являются к тебе пожрать на дармовщинку,-добавил Бенит.
– Не любишь поэтов? – деланно изумилась Сервилия.
– Я сам поэт, – гордо отвечал Бенит. – И не люблю слюнтяев и врунов.
«А он далеко пойдёт», – в который раз подумала Сервилия.
Поначалу мысль стать женой Бенита показалась ей безумной. Потом, с каждой минутой, все более приемлемой, и, наконец, даже заманчивой.
Сегодня она ещё не скажет «да». Но это не означает, что она не даст согласия потом.
В добротном старом доме Макция Проба в большом триклинии слуги накрыли стол – расставили вазы с фруктами и бисквитами, наполнили бокалы вином и удалились. Макций Проб ждал гостей, но вряд ли он собирался сегодня веселиться.
Внук Макция Проба Марк – молодой человек с бледным, будто чересчур отмытым лицом – был одет вовсе не для званого обеда – белая трикотажная туника и белые брюки до колен куда больше подходили для загородной прогулки. Возможно, Марк Проб не хотел, чтобы его форма центуриона вигилов придала нынешнему вечеру некий официальный статус. Потому что предстоящая встреча была сугубо частной, хотя преследовала отнюдь не личные цели. Марк Проб был уверен, что на приглашения Макция никто не откликнется. Он был уверен в этом до той минуты, пока золочёные двери в триклиний не отворились и не вошёл сенатор Луций Галл, опять же не в сенаторской тоге, а в пёстрой двуцветной тунике, которую принято носить на отдыхе в Байях, а не на вечерних приёмах в Риме. Луций Галл был совсем недавно избран в сенат и после Бенита был самым молодым сенатором. Он ещё верил в то, что одна яркая речь может перевернуть целый мир, и верил, что ему удастся произнести эту эпохальную речь. Он вообще повсюду кидался спорить – в тавернах, на улицах, в театре, в Колизее с репортёрами, прохожими, продавцами, гладиаторами и актёрами, порой не всегда успешно, часто проигрывая и сильно переживая по поводу поражения в словесной перепалке.
Тонкими чертами лица, острыми скулами и высоким лбом Галл походил на Элия. Но сходство это было чисто внешним. Также как кажущееся желание активно и яростно сражаться за истину. В Луцие проглядывала главная черта истинного римлянина – желание двигаться наверх по иерархической лестнице, охотясь за самой сладостной добычей – властью. Галл и не пытался этого скрыть. Его имя должно быть занесено в консульские фасты, выбито на мраморной доске, дабы люди говорили потом: «В год консульства Луция Галла произошло то-то и то-то».
Элий же был гладиатором, который сам придумывал и клеймил желания для Великого Рима. Не только на арене, но повсюду…
Потом явилась Юлия Кумекая, что само по себе было удивительно – и то, что она пришла, и то, что явилась на три минуты раньше назначенного времени, хотя весь Рим знал, что она опаздывает всегда и всюду. Шурша золотым плотным шёлком, распространяя убийственных запах галльских духов, она уселась на ложе рядом с Макцием и закурила табачную палочку. Вслед за ней пожаловал Курций – злой, недовольный тем, что его оторвали от срочных дел, вигил обвёл присутствующих подозрительным взглядом. И тогда Марк Проб по-настоящему испугался. Он понял, что в глубине души желал, чтобы никто из приглашённых не явился, чтобы все проигнорировали странное приглашение старика-сенатора. Принятие приглашения означало одно – эти люди боялись. Они сбивались в кучу, как стадо испуганных баранов. Священных баранов… Наконец явился Марк Габиний и за ним сразу сенатор Флакк – сумрачный, жёлчный и очень умный старик. Впрочем, стариком его называли скорее из-за консервативных взглядов, нежели из-за возраста. Но и в молодости, как и сейчас, Флакк был ярым сторонником партии оптиматов, причём самого правого её крыла. Популяры его побаивались, а авентинцы открыто ненавидели. Валерия немного опоздала, что с ней случалось редко. Она сильно похудела, лицо сделалось белым и каким-то прозрачным. Рассказывали, что после смерти Элия она несколько дней лежала неподвижно в своей комнате, не ела и почти не пила. Многие думали, что она решила уморить себя голодом. Но потом ей передали письмо от кого-то из друзей. Она прочла и встала. И вновь начала есть.
* * *
Последней в триклиций вошла Норма Галликан. Её живот, выпиравший под чёрной туникой, невольно притягивал взгляды.
Все приглашённые были в сборе. Никто не отказался прийти.
Макций откашлялся и проговорил ровным, чуть надтреснутым старческим голосом:
– Император Руфин умер. В Риме новый Август. Император, которому месяц и несколько дней от рождения.
– Ну и что из этого! – слишком уж вызывающе воскликнул Луций Галл, пользуясь тем, что он не на заседании сената и ему не надо ждать, пока выскажутся старшие товарищи. – У нас есть консулы, и пусть они исполняют свои обязанности, заботясь, чтобы республика ни в чем не понесла ущерба!
* * *
Луций Галл был членом партии популяров и всегда именовал Рим республикой.
Но сейчас его возглас прозвучал как шутка, причём весьма неудачная.
– Консулы будут исполнять свои обязанности, – сухо отвечал Макций Проб.
Но согласно с конституцией полномочия императора не могут быть переданы консулам. На месте императора может быть молодой неопытный человек – система не позволит наделать ему ошибок. Но младенец не может принимать решения и подписывать эдикты. По конституции, если император не способен выполнять свои функции, его власть передаётся диктатору сроком до пяти лет. По закону этот пост переходит ближайшему родственнику по мужской линии, опекуну императора. Но… в данный момент у нас нет родственников императора. Ни одного. Вернее, есть один – Валерии. Но он слишком стар, чтобы править Империей. Надо решить, кому будет передана власть, пока Постум не подрастёт.
– Его матери, – хихикнул Галл.
– Уж лучше сразу мачехе, – предложил Марк Габиний – никто не ожидал, что ему тоже захочется шутить.
1 2 3 4 5 6
Руфину казалось, что кто-то другой его голосом (да и его ли это голос – сдавленный, сиплый, неживой) делает ошеломляющие признания. Он говорил, прикрыв глаза, ни на кого не глядя, он говорил это своим легионерам, ожидавшим его на берегах Стикса, он обращался к матерям и жёнам, что сидели сейчас в клетушках одиночных палат возле обожжённых живых трупов своих сыновей и мужей, он сделал это признание солдатам, засыпанным в глубоких гробницах возле Нисибиса. И важнее всего эти слова были для одного человека – для крошечного Постума Цезаря, который через несколько дней, а может и через несколько часов сделается Постумом Августом. И когда мальчик вырастет, ему будет плевать на Руфина, как плевать на Элагабала, Тиберия, Нерона или Калигулу, но своего отца, которого он никогда не увидит, Постум Август должен чтить как бога. Это единственное, что может сделать Руфин. Не для Постума Цезаря даже, но для Империи.
– Вторая моя вина в том, что я намеренно не пришёл на помощь Цезарю в Нисибисе, потому что считал, что смерть Элия мне выгодна Моя смерть не искупает моей вины. Она ничего не искупает… – Он вновь замолчал. Тишина сделалась гнетущей, почти невыносимой. Лишь было слышно, как тяжело дышит умирающий. Наконец он вновь заговорил. – Я хочу, чтобы моё заявление завтра напечатали в «Акте диурне», и я бы ещё при жизни увидел, что справедливость восстановлена.
И когда он поднял глаза и глянул на слушавших, то увидел, что они один за другим стягивают с лица марлевые овалы масок и открывают лица, чтобы император мог видеть, кому сделал своё последнее признание. К своему изумлению Руфин увидел среди приглашённых Пизона. Банкир во все глаза смотрел на умирающего, как будто собирался извлечь максимальную прибыль из смерти императора.
Золотоволосая девушка подошла к Руфину и опустившись на колени, поцеловала распухшую, покрытую язвами руку императора.
Эта речь была его белой тогой, в которую он завернулся, чтобы умереть.
– А теперь уходите, – велел Руфин.
На белом не должно остаться пятен от гноя и мочи. Смерть должна быть красивой. Пусть даже это противоречит физиологии как таковой.
Квинт уже несколько дней подряд смотрел на спину своего проводника и на покрытый свалявшейся шерстью и болячками зад бактриана. Впрочем, верблюд Квинта выглядел не лучше.
– Почему эта тварь до сих пор не сдохла? – бормотал Квинт, трясясь между тощими горбами верблюда. – Не удивлюсь, если он окочурится сегодня вечером.
Проводник то ли не слышал его слов, то ли делал вид, что не понимает. Квинт говорил то же самое и вчера, и два дня назад, но верблюд продолжал тащить по степи свои тощие горбы и своего ворчливого седока, довольствуясь несколькими кустами колючек. Впрочем, кустарник и жёлтая пожухлая трава встречались все реже. Все чаще попадалась каменистая, лишённая всякой жизни земля.
– Далеко ещё? – спросил Квинт. Проводник поднял руку с палкой и ткнул в полуразрушенную башню. Цель путешествия близка. А может, и смерть близка. Квинт объехал почти всю Месопотамию и Сирию по дорогам, запруженным беженцами. Месопотамская армия исчезла. В её форму рядились грабители всех мастей. Если бы монголы явились к воротам Антиохии, то взяли бы её без боя. Но монголы почему-то не двинулись на Антиохию. Они ушли назад в Хорезм. Возможно, монголы стояли слишком близко к Нисибису и тоже облучились? Или здесь что-то другое?
Говорят, монголы перебили всех пленников и отсекли им головы. То, что болтают на рыночных площадях, – не всегда враньё. Квинт нашёл этот курган из голов – чёрная, покрытая мухами гниющая масса. Нестерпимая вонь. Квинт надел маску и перчатки и обследовал могильник. Ни одного римлянина среди убитых не было – на гниющих головах сохранились персидские амулеты и украшения из пластмассы, на которые не позарились варвары. Верблюды добрались до ворот крепости, и тогда Квинт увидел то, что и ожидал увидеть, – полуразрушенную башню, несколько лишённых крыш обугленных построек и обнесённый каменной стеной двор. Когда-то здесь был колодец, но вода ушла, и оазис умер, как умирают все в этих местах, лишившись воды. Но не крепость или остатки стен искал Квинт.
Верблюд Квинта, повинуясь приказу хозяина, опустился на колени возле ворот, и Квинт спрыгнул на землю.
– Можешь подкормиться, если что-нибудь найдёшь, – сказал Квинт верблюду – он был уверен, что в отличие от проводника эта полудохлая тварь его понимает и когда-нибудь ответит, обидевшись на очередную реплику. – Но учти – камни несъедобны.
В ответ верблюд глянул на Квинта презрительно.
«А вдруг это гений, сосланный на землю?» – подумал Квинт и внимательно посмотрел в огромные печальные верблюжьи глаза. Тогда не удивительно, что он не помирает. Ведь он бессмертен.
– Ну-ка ответь мне, нравится тебе на земле в этой грязной шкуре со свалявшейся шерстью шляться по пустыням и степям и таскать на спине проходимцев вроде меня?
Но верблюд так ничего и не ответил – то ли не захотел, то ли был самым обыкновенным верблюдом.
Во дворе валялись пустые канистры и мешки. Красный военный плащ, изорванный в клочья. Один башмак, явно военный и явно римский. Бронешлем без ремешков, сломанные пустые ножны от прямого меча, комья грязных тряпок, когда-то несомненно белых… Несколько пластиковых бутылок. Сломанный нож, несколько пустых гильз, пачка из-под табачных палочек…
– Смотри! – крикнул проводник, останавливаясь посреди двора.
Квинт подошёл. Араб разгрёб нанесённый ветром песок, наружу выступил чёрный слой золы. Костёр, что пылал здесь не так давно, был огромен. Вполне пригодный для того, чтобы сжечь несколько десятков трупов. Квинт присел на корточки и тронул пальцами пепел. Жирный пепел. Он знал этот запах – запах погребального костра. Кто-то вывез трупы погибших римлян из Нисибиса и сжёг здесь. Недаром среди беженцев ходили упорные слухи, что, прежде чем Нисибис исчез с лица земли, на горизонте полыхал ещё один пожар. Они ошибались. Это был не пожар. Это был погребальный костёр. Вот почему за несколько часов до взрыва в разграбленном Нисибисе не нашли трупов римских легионеров.
Квинт вздохнул. Скорее всего, тело Цезаря было сожжено вместе с остальными. Неясно только, кто сжёг тела и куда увезли прах покойных. А то, что большая часть праха собрана, заметить было нетрудно. На всякий случай Квинт собрал в мешок немного золы. Если ему не удастся отыскать остальной пепел, то для совершения необходимых обрядов сгодится и этот.
Глава 2
Августовские игры 1975 года (продолжение)
«Речь императора Руфина приведена без сокращений. Один из охранников лаборатории Триона в Вероне подтвердил, что много раз отвозил академика во дворец для тайных встреч с императором».
«Император Марк Руфин Мессий Деций Август скончался вчера в 17 часов 12 минут». «Сегодня день пристани – Порту налий». «Акта Диурна».
16-й день до Календ сентября
Сервилия металась по своему таблину, будто по клетке. Неужели она должна заискивать перед Летицией? Ах, видишь ли, эта юная мегера – мать императора. Ах, скажите на милость, она ещё и Августа! Ну и что из того? Всем в жизни Летиция обязана Сервилии. Дочурка беззастенчиво ограбила мать, купила себе муженька-калеку, родила сына-недоноска. Муженёк сгинул, а сын вырастет придурком. Элий принёс Летиция одни несчастья – точь-в-точь как предсказывала Сервилия. А ещё Сервилия предскажет, что Постум вырастет подлецом. Предскажет и не ошибётся.
– Я всегда права, – сказала Сервилия вслух, утверждая своё торжество.
Да, торжество было. А радости не было. И приходу Бенита она не обрадовалась. Он возник на пороге нагло ухмыляющийся, самодовольный, и, разумеется, в тоге с пурпурной полосой. На ногах – красные сенаторские башмаки, украшенные серебряными полумесяцами.
– Как успехи? – Сервилия улыбнулась, пытаясь скрыть раздражение.
– Отлично. Все напуганы, не знают что делать, бормочут ерунду. Радуются, что у нас есть император. Право, какое счастье, что твоя дочурка родила этого мальчугана. А так бы сенат сошёл с ума, гадая, кого провозгласить императором.
– Малыш Постум не может управлять Римом, лёжа в колыбели, – сказала Сервилия.
– Какая мудрая мысль! – расхохотался Бенит. – Именно так. И теперь вопрос – где найти умного и изворотливого человека, который смог бы взвалить на свои плечи тяжкий груз управления Империей. Если сенат продолжает ещё работать, то только благодаря мне. Я буквально заставляю их принимать нужные законы. Иначе бы они все дни напролёт спорили, кого назначить диктатором. Пока что ни одна кандидатура не проходит.
– Твоё имя ещё не называли? – спросила Сервилия. В её вопросе прозвучала невольная насмешка. Но Бенит воспринял слова всерьёз.
– Не надо так торопиться, к завтрашнему утру малыш Постум не повзрослеет.
Так что время у меня есть.
– Не сомневаюсь, сенат изберёт тебя диктатором. – Опять она насмешничала, и опять Бенит принял её слова за чистую монету.
– А ты, красотка, передо мной в долгу. Твоя дочурка ускользнула. Хотя ты и клялась, что она от меня без ума.
– Летиция опять свободна. Можешь жениться на вдовушке. – Сервилия усмехнулась, представив ярость Летиции, когда с ней заговорят о сватовстве Бенита. И эта мысль доставила ей если не радость, то удовлетворение.
– Я бы женился, – согласился Бенит. – Но Летиция слишком недавно надела траур. Рим такой поспешности не поймёт. Ты для роли моей жены подойдёшь лучше. Летти – ещё совсем девчонка, и я рядом с нею буду выглядеть молокососом. А рядом с такой достойной матроной, как ты, я буду казаться солидным мужем. Мне срочно необходима солидность. Я слишком молод.
До Сервилии не сразу дошёл смысл его слов. О чем он говорит? Чего хочет?
Чтобы она… Ну да, он предлагает ей, Сервилии, стать его женой.
– Уж не знаю, что и ответить, я польщена… – Она искала благовидный предлог, чтобы его выставить. Да, он привлекал её и одновременно отталкивал… Но, пожалуй, отталкивал сильнее…
– Ответь «да», – велел Бенит и сгрёб её в охапку.
Сервилия испуганно ойкнула. Поцелуй был страстным, объятия – грубыми. Бенит старался поразить своей животной страстью. Сервилия не сопротивлялась. Её всегда влекло к молодым и страстным любовникам.
– Ты надеешься на мою помощь? – спросила Сервилия, когда они уже отдыхали, бесстыдно раскинувшись на ложе обнажёнными. Он – покуривая табачную палочку, она – устроив голову на сгибе его руки.
Гладкое тело Бенита уже начинало заплывать жирком, заметно обозначился животик. Но вообще-то он симпатичный парень.
– И на помощь стихоплётов, что являются к тебе пожрать на дармовщинку,-добавил Бенит.
– Не любишь поэтов? – деланно изумилась Сервилия.
– Я сам поэт, – гордо отвечал Бенит. – И не люблю слюнтяев и врунов.
«А он далеко пойдёт», – в который раз подумала Сервилия.
Поначалу мысль стать женой Бенита показалась ей безумной. Потом, с каждой минутой, все более приемлемой, и, наконец, даже заманчивой.
Сегодня она ещё не скажет «да». Но это не означает, что она не даст согласия потом.
В добротном старом доме Макция Проба в большом триклинии слуги накрыли стол – расставили вазы с фруктами и бисквитами, наполнили бокалы вином и удалились. Макций Проб ждал гостей, но вряд ли он собирался сегодня веселиться.
Внук Макция Проба Марк – молодой человек с бледным, будто чересчур отмытым лицом – был одет вовсе не для званого обеда – белая трикотажная туника и белые брюки до колен куда больше подходили для загородной прогулки. Возможно, Марк Проб не хотел, чтобы его форма центуриона вигилов придала нынешнему вечеру некий официальный статус. Потому что предстоящая встреча была сугубо частной, хотя преследовала отнюдь не личные цели. Марк Проб был уверен, что на приглашения Макция никто не откликнется. Он был уверен в этом до той минуты, пока золочёные двери в триклиний не отворились и не вошёл сенатор Луций Галл, опять же не в сенаторской тоге, а в пёстрой двуцветной тунике, которую принято носить на отдыхе в Байях, а не на вечерних приёмах в Риме. Луций Галл был совсем недавно избран в сенат и после Бенита был самым молодым сенатором. Он ещё верил в то, что одна яркая речь может перевернуть целый мир, и верил, что ему удастся произнести эту эпохальную речь. Он вообще повсюду кидался спорить – в тавернах, на улицах, в театре, в Колизее с репортёрами, прохожими, продавцами, гладиаторами и актёрами, порой не всегда успешно, часто проигрывая и сильно переживая по поводу поражения в словесной перепалке.
Тонкими чертами лица, острыми скулами и высоким лбом Галл походил на Элия. Но сходство это было чисто внешним. Также как кажущееся желание активно и яростно сражаться за истину. В Луцие проглядывала главная черта истинного римлянина – желание двигаться наверх по иерархической лестнице, охотясь за самой сладостной добычей – властью. Галл и не пытался этого скрыть. Его имя должно быть занесено в консульские фасты, выбито на мраморной доске, дабы люди говорили потом: «В год консульства Луция Галла произошло то-то и то-то».
Элий же был гладиатором, который сам придумывал и клеймил желания для Великого Рима. Не только на арене, но повсюду…
Потом явилась Юлия Кумекая, что само по себе было удивительно – и то, что она пришла, и то, что явилась на три минуты раньше назначенного времени, хотя весь Рим знал, что она опаздывает всегда и всюду. Шурша золотым плотным шёлком, распространяя убийственных запах галльских духов, она уселась на ложе рядом с Макцием и закурила табачную палочку. Вслед за ней пожаловал Курций – злой, недовольный тем, что его оторвали от срочных дел, вигил обвёл присутствующих подозрительным взглядом. И тогда Марк Проб по-настоящему испугался. Он понял, что в глубине души желал, чтобы никто из приглашённых не явился, чтобы все проигнорировали странное приглашение старика-сенатора. Принятие приглашения означало одно – эти люди боялись. Они сбивались в кучу, как стадо испуганных баранов. Священных баранов… Наконец явился Марк Габиний и за ним сразу сенатор Флакк – сумрачный, жёлчный и очень умный старик. Впрочем, стариком его называли скорее из-за консервативных взглядов, нежели из-за возраста. Но и в молодости, как и сейчас, Флакк был ярым сторонником партии оптиматов, причём самого правого её крыла. Популяры его побаивались, а авентинцы открыто ненавидели. Валерия немного опоздала, что с ней случалось редко. Она сильно похудела, лицо сделалось белым и каким-то прозрачным. Рассказывали, что после смерти Элия она несколько дней лежала неподвижно в своей комнате, не ела и почти не пила. Многие думали, что она решила уморить себя голодом. Но потом ей передали письмо от кого-то из друзей. Она прочла и встала. И вновь начала есть.
* * *
Последней в триклиций вошла Норма Галликан. Её живот, выпиравший под чёрной туникой, невольно притягивал взгляды.
Все приглашённые были в сборе. Никто не отказался прийти.
Макций откашлялся и проговорил ровным, чуть надтреснутым старческим голосом:
– Император Руфин умер. В Риме новый Август. Император, которому месяц и несколько дней от рождения.
– Ну и что из этого! – слишком уж вызывающе воскликнул Луций Галл, пользуясь тем, что он не на заседании сената и ему не надо ждать, пока выскажутся старшие товарищи. – У нас есть консулы, и пусть они исполняют свои обязанности, заботясь, чтобы республика ни в чем не понесла ущерба!
* * *
Луций Галл был членом партии популяров и всегда именовал Рим республикой.
Но сейчас его возглас прозвучал как шутка, причём весьма неудачная.
– Консулы будут исполнять свои обязанности, – сухо отвечал Макций Проб.
Но согласно с конституцией полномочия императора не могут быть переданы консулам. На месте императора может быть молодой неопытный человек – система не позволит наделать ему ошибок. Но младенец не может принимать решения и подписывать эдикты. По конституции, если император не способен выполнять свои функции, его власть передаётся диктатору сроком до пяти лет. По закону этот пост переходит ближайшему родственнику по мужской линии, опекуну императора. Но… в данный момент у нас нет родственников императора. Ни одного. Вернее, есть один – Валерии. Но он слишком стар, чтобы править Империей. Надо решить, кому будет передана власть, пока Постум не подрастёт.
– Его матери, – хихикнул Галл.
– Уж лучше сразу мачехе, – предложил Марк Габиний – никто не ожидал, что ему тоже захочется шутить.
1 2 3 4 5 6