Стаут Рекс
Учебная стрельба
Рекс Стаут
УЧЕБНАЯ СТРЕЛЬБА
Человек лежал на койке возле окна в одной из палат французского военного госпиталя в Тулоне. Доктора Дюмэна, устроившего мне экскурсию по этажам, позвали в соседнюю палату - к пациенту, у которого начался бред, но перед тем, как уйти, он успел сказать мне, что человека зовут Бонно и что два дня назад тот выстрелил себе в грудь в казарме форта.
Я ринулся было за доктором, решив воспользоваться случаем и улизнуть на сегодня госпитальных сцен с меня было довольно, - но, уже перешагивая через порог, услышал за спиной хриплый дрожащий голос:
- Monsieur...
Я нерешительно остановился. Человек на койке у окна повернул голову в мою сторону и смотрел на меня глазами, в которых читалось острое, невыносимое страдание.
Очертания тела под белой простыней, свесившаяся на пол рука, голые массивные плечи свидетельствовали о том, что передо мной крупный мускулистый парень. Его шею и верхнюю часть груди скрывали бинты. Но эти детали всплыли в моем сознании гораздо позже. В тот же момент все мое внимание было приковано к глазам, пламеневшим агонией, словно два уголька, и я подумал тогда, что никакая физическая боль не может стать причиной такой пронзительной муки.
Пока я стоял так, разглядывая его, мощная загорелая рука шевельнулась.
- Monsieur, sil vous plait... Месье, прошу вас... (фр.) - прошептал раненый.
Я подошел к койке:
- Принести вам стакан воды?
Он покачал головой:
- Нет, я не испытываю жажды, месье... только здесь... - он положил ладонь на грудь, - жажда смерти. - Его глаза блеснули. - Месье англичанин?
- Нет, американец, военный корреспондент. Я могу вам чем-нибудь...
- Это еще лучше, - перебил он. - Месье, сделайте мне одолжение... Здесь не к кому больше обратиться - они все французы и только посмеются надо мной из презрения.
- Но вы же сами француз, - заметил я, совершенно сбитый с толку.
- Нет! - выкрикнул он с неожиданной горячностью, но, искоса взглянув на троих пациентов в другом конце палаты, тут же понизил голос до лихорадочного шепота и повторил: - Нет. Даже если так, то прежде всего я Бонно. Вы поймете, когда я все расскажу вам - я должен вам рассказать. Я должен рассказать кому-нибудь. Это длинная история, а доктор может скоро вернуться. Вы выслушаете меня, месье?
Я кивнул - мне и правда стало любопытно. Вот так я и узнал историю Жозефа Бонно.
Прежде чем поведать ее вам, хочу сказать, что она станет достоянием общественности с полного и добровольного согласия его старухи матери, которую я повидал через неделю после той встречи в госпитале - Бонно сам дал мне ее адрес в Париже. И еще: я действительно не вижу в этой истории ничего позорного ни для него, ни для кого-либо другого.
Постараюсь передать этот рассказ его же собственными словами, но, если вы хотите понять, до какой степени он поразил меня самого, вы должны держать в памяти голые стены тоскливой госпитальной палаты, белые простыни и бинты, большие загорелые руки, лихорадочно сжимающие край одеяла, блестящие глаза, наполненные страданием. И голос - низкий и хриплый, срывающийся от волнения. Когда рассказчик замолкает, чтобы прочистить горло, черты его лица искажаются от боли в груди, изуродованной раной, которую он нанес себе сам.
Но он мужественно продержался до конца, и я, помнится, ни разу не прервал его.
- Я родился в Эльзасе, - начал Бонно, - в городке под названием Кольмар, что в пятнадцати милях от французской границы. Мы оба там родились - мой брат Теодор и я. Он был на шесть лет младше.
Едва Теодору исполнилось десять месяцев, умер наш отец - он был плотником, я плохо его помню, - и матери ничего не оставалось, как наняться на работу.
Ни силой, ни здоровьем она похвастаться не могла. Ей туго приходилось в те времена.
И вот, когда ее немецкие друзья, которые всегда были к нам очень добры, решили вернуться во Франкфурт и предложили взять с собой Теодора, пообещав заботиться о нем как о родном сыне, мать согласилась. Ему тогда было чуть больше годика.
Вскоре после того мы с ней отправились в Париж - на своих двоих. Там дела пошли лучше, мать даже ухитрилась скопить небольшую сумму и определить меня в школу - как бы она ни старалась, ей никогда не удалось бы сделать то же самое и для Теодора.
Наконец я достаточно подрос, тоже стал зарабатывать. Но я всегда ненавидел Париж и так и не смог выбиться там в люди.
Однажды мы с матерью съездили в Германию - оказалось, что Теодор учится в университете. Мы убедились, что он счастлив и вполне обеспечен, и даже не пытались уговорить его вернуться вместе с нами. Забавно, до чего же хорошо я его запомнил! Это был отличный парень, я гордился им. А еще мне казалось странным, что мой родной брат говорит с немецким акцентом.
Вроде бы это было в 1909 году, когда Теодор приехал в Париж... В смысле в последний раз - до того он часто у нас бывал. Мне тогда стукнуло двадцать девять.
О своей работе он не слишком распространялся - сказал только, что по поручению германского правительства проводит какое-то научное исследование. Я в таких вещах ничего не смыслю и с расспросами к нему не приставал. Он прожил во Франции два года, до августа 1911-го.
Однажды я нашел в его комнате целую охапку карт и планов Парижа - с названиями пригородов и подъездных дорог, но голову себе забивать не стал. Честно говоря, я и не знал, для кого они могли представлять интерес в то время.
Те два года были самыми счастливыми для нас троих. Теодор обожал мать, я в ней души не чаял. Так забавно было наблюдать, как он смешит ее, заставляя хохотать до слез. Наверное, ни один мужчина еще не любил другого так сильно, как я - своего брата. В тот день, когда он покидал Париж, мы с матерью провожали его на вокзал, и я вроде бы тоже не удержался и всплакнул.
В 1911-м, сразу после того как Теодор вернулся в Германию, я завербовался в армию.
Наконец-то нашлось занятие мне по душе. Правда, платили не так уж много, но достаточно для того, чтобы матери не нужно было больше работать, да и у меня оставалась кое-какая мелочишка. Теодор тоже посылал ей деньги.
Через полгода службы меня наградили за меткую стрельбу из артиллерийских орудий, еще через год произвели в капралы и отправили в Булонь. В апреле 1913-го я перевелся в Тулон и на первых же учениях опять дострелялся до первого места в списке.
Вот как это было, месье: они поставили на якорь небольшую флотилию из лодок с низкими грязно-серыми парусами, размером с торпедный катер каждая, а орудия пристроили на берегу. Я выбил десять из десяти с расстояния в пять километров.
За это меня произвели в сержанты и назначили командиром 3-й батареи во втором ярусе главной линии береговых укреплений. Ее видно из этого окна вон там, где флаг, справа от центрального траверса заградительное сооружение, защищающее солдат от пуль и осколков снарядов.
Так что я неплохо устроился: получал полторы сотни франков в месяц и собирался сдавать экзамены на старшего канонира - должность, о которой давно мечтал.
Этим летом - в июле это было, три месяца назад - я собирался послать кого-нибудь в Париж за матерью, хотел перевезти ее поближе к себе, в Тулон. Она, как и я, терпеть не могла Париж.
Но тут началась война, и я отказался от этой затеи.
Через пару дней после объявления войны почти половину гарнизона нашего форта перебросили в полевые дивизии и отправили на фронт. Мы все хотели быть на месте этих ребят, но кому-то ведь надо было остаться...
Дел у нас было по горло. Полковник каждый божий день устраивал учебные стрельбы и повсюду выставлял удвоенные караулы, так что нам едва хватало времени на еду и сон.
Но никто не жаловался. Разговоры шли только о том, как бы половчее нам одолеть Германию. Я заразился всеобщим лихорадочным нетерпением и каждое утро просыпался с надеждой, что сегодня меня вызовут и откомандируют на фронт. Я знал, что считаюсь лучшим канониром во всем батальоне, и не мог взять в толк, почему меня до сих пор держат в тылу. Думал, что мне просто не повезло.
Так продолжалось два месяца. По утрам полковник произносил в казармах небольшую речь, поддерживая в солдатах боевой дух, а донесения из Лилля, Реймса и Лувэна изо дня в день подогревали наш пыл. Сколько времени мы провели, усевшись в кружок в каком-нибудь бараке и распевая "Марсельезу"! Все мы жаждали крови врага.
Однажды утром - в прошлый понедельник это было, 5 октября, дневальный разыскал меня на позиции и сказал, что на пропускном пункте ждет какой-то человек в гражданском. По дороге я гадал, кто бы это мог быть.
А был это мой брат Теодор.
Мы не виделись больше года, и я так обрадовался, что обнял и расцеловал его. Решив, что он здесь проездом из Парижа, я забросал его вопросами о матери, но, как оказалось, Теодор прибыл из Франкфурта кружным путем через Швейцарию. Боев он не видел, потому что проехал южнее линии фронта.
- Это был единственный безопасный путь, - пояснил он. - А поскольку по дороге в Париж я очутился в пятидесяти милях от Тулона, решил сделать крюк и навестить тебя. Неделю назад во Франкфурте я получил повестку в германскую армию и с трудом вырвался из страны.
Говоря это, он старательно отводил глаза, и я подумал тогда, что ему неловко признаваться в дезертирстве.
Но я не видел в этом ничего постыдного. Не мог же я осудить собственного брата за то, что он не хочет сражаться против Франции!
Ясное дело, я сразу предложил ему пойти добровольцем в батальон береговой обороны и служить здесь, в Тулоне, вместе со мной. Но он покачал головой, сказав, что собирается сначала съездить в Париж и повидать мать, а потом записаться в армию и сразу отправиться на фронт.
Разумеется, я его отлично понимал и потому не стал уговаривать. Мы битый час болтали о старых славных временах, потом я спросил, не хочет ли он посмотреть, как выглядят фортификационные сооружения.
- Да, это было бы занятно, - отозвался Теодор без особого любопытства.
Я пошел за разрешением к дежурному офицеру, которым оказался капитан Жанвур, мой добрый приятель.
- Ты же знаешь, Бонно, - сказал он, когда я отсалютовал и изложил свою просьбу, - что полковник отдал строжайшие распоряжения по поводу визитеров. В военное время под подозрением все и каждый. Но ты говоришь, он - твой брат?
- Да, ваше благородие. Мой брат Теодор.
- Можешь за него поручиться?
Я на мгновение задумался - все-таки Теодор вырос в Германии, - но тут же отогнал мелькнувшее сомнение. Ба! Подозревать собственного брата!
- Ручаюсь за него, ваше благородие! - твердо ответил я.
- Тогда все в порядке. Такому парню, как ты, Бонно, можно доверять. Эй, дневальный, выпиши ему пропуск.
Случилось так, что в тот день учебную стрельбу назначили на два часа, и у нас была уйма времени. Первым делом я повел Теодора на передовую линию береговых укреплений с замаскированными орудиями.
Я тогда не заметил, чтобы он очень уж сильно заинтересовался - так, спросил кое-что, а говорил в основном о былом веселье в Париже. Но задним числом я припомнил, что он шарил взглядом по окрестностям, словно лучом прожектора в темноте.
Затем мы перебрались через траверс и двинулись к главной линии укреплений, остановившись по пути посмотреть на новые orillons Выступы бастиона (фр.), построенные после начала войны. Теодор задал несколько вопросов, и я объяснил ему, что старые крылья бастиона заменили для защиты от продольного огня второго орудийного яруса.
К одиннадцати часам мы обошли весь форт, побывав даже в секторе, который должен стать ловушкой для врага, - там стоят муляжи орудий... но это не для ваших ушей, месье.
Мне доставляло удовольствие рассказывать Теодору об укреплениях - он ведь всегда был гораздо умнее и образованнее меня, поэтому я с гордостью выкладывал ему свои познания в военно-инженерном деле.
Я связался с казармой, договорился о том, что Теодор поест со мной за столом канониров, и мы поднялись на тот ярус бастиона, где находилась моя батарея, - занять время до начала обеда, который у нас тут устраивается в полдень.
В помещении 3-й батареи стоят три 42-сантиметровых орудия, стволы через бойницы глядят на море. Это лучшие пушки в форте, месье. Под началом у меня были два канонира и пять рядовых, а все вместе мы составляли лучший батарейный расчет в батальоне.
Я объяснил Теодору устройство огневого механизма, снял затвор и показал, куда закладывается снаряд и как он подается в канал ствола. Теодор вылез через бойницу на смотровую площадку, заглянул в жерло и удивленно воскликнул:
- Святые небеса! Я и не думал, что оно такое огромное! Да тут запросто поместится взрослый человек и будет чувствовать себя вполне комфортно.
- Ну, у меня-то ничего не выйдет, - усмехнулся я. - Уже пробовал. А вот у тебя может получиться.
Видите ли, месье, я такой здоровенный, что Теодор по сравнению со мной казался лилипутом.
Потом мы вскарабкались на парапет смотровой площадки, как два пацана, и принялись разглядывать море в бинокль, а когда вернулись в помещение, я услышал шаги за дверью и обернулся: на пороге стоял Шанэн, канонир с передовой линии укреплений. Он с некоторым удивлением уставился на Теодора, затем перевел взгляд на меня:
- Я тебя обыскался, Бонно, обегал все казармы. Капитан приказал всем затовариться на складе до двух часов.
Давай шевелись, если хочешь управиться до полудня.
И пошел прочь, проворчав что-то в адрес капитана, который всегда подкинет работы перед самым обедом.
- Что случилось? - с улыбкой спросил Теодор.
Я объяснил, что должен подготовить боеприпасы для учебной стрельбы.
- Много времени это не займет, - добавил я. - Не больше получаса. Если хочешь, можешь пока прогуляться.
Он сказал, что лучше подождет меня возле орудий, и я отправился выполнять распоряжение, пообещав вернуться к полудню и взять его с собой в столовую.
На складе рядовые и несколько канониров грузили снаряды на тележки и растаскивали их по батареям.
- А что за парень крутился на твоих позициях? - поинтересовался Шанэн, когда я принялся отвинчивать крышку ящика с боеприпасами.
Я сказал, что это брат приехал из Парижа навестить меня.
- Да ну! Не думал, что у тебя есть брат. А сколько он здесь пробудет?
- До вечера.
- Ну вот, - огорчился добряк Шанэн. - Если б я знал, не стал бы тебя беспокоить. Вообще-то мы тут и без тебя справимся, правда, парни? Возвращайся к брату, Бонно. Я загружу твою тележку.
Я поотнекивался немного - просто из вежливости, - но он продолжал настаивать, и кое-кто из ребят его поддержал. Так что я доложился дежурному лейтенанту, получил разрешение и зашагал назад, к Теодору.
Отсутствовал я всего десять минут и удивился, обнаружив дверь помещения моей батареи закрытой, - я был уверен, что, уходя, оставил ее распахнутой. Впрочем, задумываться об этом я не стал, толкнул ее, вошел и в тот же миг услышал приглушенный возглас человека, которого застигли врасплох. И человеком этим был Теодор.
Он стоял в дальнем углу, возле каменного выступа, вполоборота к двери. На скулах его выступили красные пятна, в глазах было странное выражение. Одной рукой он опирался на выступ, в другой - правой - сжимал, как мне показалось, какой-то белый предмет.
Что-то - наверное, выражение его глаз - подсказало мне, что происходит, и это было как удар молнии. А потом вдруг выражение это изменилось, и я понял - он догадался о том, что я все про него знаю.
Мы долго стояли так, глядя друг на друга, в полной тишине, совершенно неподвижно. Он пристально смотрел мне в лицо, я не отводил глаз, чувствуя, как к горлу подкатывает ком. По-моему, в тот момент я был потрясен гораздо сильнее, чем Теодор.
Наконец я заговорил, и собственный голос показался мне чужим:
- Теодор, что у тебя в руке?
Он не ответил. Я сделал пару шагов вперед и снова остановился. Все это время мы продолжали буравить друг друга взглядами. Его щеки побледнели, губы сжались. Но внезапно лицо брата просветлело, он пошел мне навстречу, протянув обе руки и спокойно сказал:
- Вот. Пожалуйста, можешь посмотреть.
На правой ладони лежал маленький блокнот - белые листочки в кожаном переплете. Я взял его. Хватило одного взгляда. Там были какие-то записи на немецком языке - их я, конечно, не разобрал, но понял, что означали схемы и цифры: "3-35 х Ю - 4-20 х 8 - 30 шагов - 6-25 х 15 - 40 шагов - 7-15 х 15" и так далее.
Две страницы были исписаны сверху донизу.
Я помню, что даже тогда в моей взбаламученной душе еще оставалось место чувству изумления - меня поразили память и наблюдательность Теодора. Ведь у него не было возможности записывать, пока мы с ним бродили по форту; занести сведения об орудиях и укреплениях в блокнот он мог, только когда остался один на втором ярусе, в помещении моей батареи.
Минула целая вечность, прежде чем я наконец оторвал взгляд от блокнота. "Наверное, примерно то же самое испытывает человек, прочитавший свой смертный приговор", - подумал я тогда. Я знал, что Теодор смотрит на меня, но не мог взглянуть на него в ответ.
1 2