Мы пробирались, взявшись за руки, как дети: идя об руку, нам не пройти было и десяти шагов. Дорога в Бац пролегает по зыбучему песку,- порыва ветра достаточно, чтобы замести след копыт или ободьев; но наш проводник опытным глазом по горсточке помета или конского навоза вновь и вновь находил дорогу, которая то вплотную приближалась к морю, то, отдаляясь о г него, вилась по склонам дюн или огибала скалы. К полудню мы не прошли и половины пути.
- Вот где мы отдохнем! - воскликнул я, указывая на мыс, загроможденный скалами, достаточно высокими, чтобы можно было предположить наличие какой-нибудь пещеры.
Услыхав эти слова и поглядев в том направлении, куда я указал пальцем, рыбак покачал головой и сказал:
- Там живет человек. Когда нужно попасть из Баца в Круазик или из Круазика в Бац, идут окружным путем, только бы не пройти мимо него. Все это рыбак сказал вполголоса, будто поверял нам тайну.
- Что же он - грабитель, убийца?
Проводник ответил лишь глубоким вздохом, и это еще усилило наше любопытство.
- Если мы там пройдем, что-нибудь стрясется?
- О нет!
- Вы пойдете с нами этим путем?
- Нет, сударь!
- А мы пойдем, если вы заверите нас, что нам не грозит никакая опасность.
- Этого я не скажу,- с живостью возразил рыбак.- Я могу только сказать, что тот, кто там сидит, не заговорит с вами и не сделает вам зла. Господи боже, он даже с места не тронется!
- Да кто же он, наконец?
- Человек!
Эти три слога прозвучали необычайно трагически. В ту минуту мы находились шагах в двадцати от мыса, о который бились волны; рыбак свернул на дорогу, огибавшую скалы, мы же продолжали итти прямиком, но Полина оперлась на мою руку. Наш вожатый прибавил ходу, чтобы одновременно с нами прийти к тому месту, где дороги пересекаются. Вероятно, он полагал, что, увидев таинственного человека, мы ускорим шаг. Это обстоятельство так сильно разожгло наше любопытство, что наши сердца стали биться учащенно, как будто нами овладел страх. Несмотря на палящий зной и усталость, вызванную ходьбой по песку, наши души все еще охвачены были неизъяснимым гармоническим восторгом; они были исполнены чистейшей радости, сравнимой лишь с той, какую испытываешь, слушая прекрасную музыку, например "Andiamo, mio ben" Моцарта. Разве два чистых чувства, сливающихся воедино, не уподобляются двум прекрасным голосам, поющим в лад? Только, приобщившись к состоянию блаженной неги, в котором мы пребывали с утра, можно понять, как потрясло нас открывшееся нам зрелище. Если вы долго любовались прелестным оперением голубки, сидящей на гибкой лозе, вблизи родника, вы испустите горестный вопль, видя, как на нее накинулся ястреб, вонзив свои железные когти ей в сердце, как он уносит ее с той смертоносной быстротой, которую порох придает ядру. Едва шагнув на площадку, расположенную перед пещерой на высоте примерно ста футов над океаном и защищенную от его ярости грядою отвесных скал, мы вздрогнули, словно от разряда электричества,- так вздрагивают ночью, когда внезапный шум нарушает тишину. Мы увидели человека, сидевшего на гранитной глыбе и смотревшего на нас. Его налитые кровью глаза метали взоры, подобные вспышкам пламени при выстреле; окаменелое спокойствие его позы могло сравниться лишь с извечной неподвижностью гранитных скал, окружавших его; глаза медленным движением обратились к нам, но тело не шевельнулось, будто навеки оцепенев; затем, бросив нам тот взгляд, что так поразил нас, он снова принялся неотрывно глядеть на океан, не опуская век, не щурясь, хотя блеск волн был нестерпимо ярок,- говорят, так орлы глядят на солнце. Постарайтесь вообразить, любезный дядюшка, могучий дуб, грозно вздымающий у пустынной дороги кряжистый ствол, недавно лишенный ветвей, и вы получите верное представление об этом человеке. Это было тело Геркулеса, утратившего красоту, это были черты Зевса Олимпийского, но обезображенные летами, горем, тяжким трудом моряка, грубой пищей и как бы обугленные молнией. На его заскорузлых волосатых руках я увидел жилы, подобные стальной проволоке. Вообще все в нем обличало могучее сложение. В одном из углов пещеры я заметил подстилку из моха, а на неровной плите, высеченной в граните самой природой,- глиняный кувшин, накрытый початым караваем хлеба. Никогда еще мое воображение, зачастую переносившее меня в пустыню, где жили первые христианские отшельники, не рисовало мне образа, проникнутого столь глубокой верой, столь мучительным раскаянием, какие чувствовались в этом человеке. Вы, любезный дядюшка, были исповедником, и, однако, думается мне, вы никогда не видали такого страстного раскаяния,- но оно растворялось в молитве, непрестанной молитве, полной немой безнадежности. Величие этого рыболова, этого моряка, этого грубого бретонца коренилось в каком-то неведомом нам чувстве. Но довелось ли этим глазам лить слезы? Довелось ли этой статуе, как бы вчерне изваянной резцом, разить кого-нибудь своею рукой? Этот суровый лоб, выражающий непримиримую честность и в то же время отмеченный признаками той кротости, что неразрывно связана с подлинной силой,- этот изрытый морщинами лоб свидетельствует ли о благородном сердце? Почему этот человек живет среди гранитных скал? Почему сам он подобен гранитной глыбе? Что в нем от человека, что - от гранита? Мысли наши пришли в полное смятение. В молчании мы поспешно прошли мимо, как и предполагал наш проводник, и, поравнявшись с нами, он увидел, что наши лица выражают ужас и удивление, но не стал хвалиться перед нами правильностью своих предсказаний.
- Вы видели его? - спросил он.
- Кто этот человек?! - воскликнул я
- Его называют Тот, кто дал обет.
Вы представляете себе, как порывисто мы при этих словах повернули головы к рыбаку. Это был человек простой; он понял наш немой вопрос, и вот что он поведал нам своим бесхитростным языком; я передам его рассказ, стараясь сохранить народный склад.
"Сударыня, и в Круазике и в Баце думают, что этот человек тяжко согрешил и несет покаяние, наложенное на него святым монахом, к которому он ходил на исповедь далеко за Нант. Иные уверяют, будто Камбремера - так его звать - преследует несчастье и оно передается от него другим по ветру. Поэтому многие, прежде чем обогнуть его скалу, смотрят, откуда ветер. Если со стороны заката,- он указал на запад,- они не продолжат путь, даже если бы им посулили щепу от креста господня. Они в страхе возвращаются. А еще вот круазикские богачи говорят, что Камбремер истязает себя во исполнение обета; отсюда прозвище - Тот, кто дал одет. Он сидит здесь день и ночь безотлучно. Эти толки похожи на правду. Вот видите,- продолжал он, оборачиваясь, чтобы показать нам нечто, чего мы не приметили,- там, налево, он поставил деревянный крест в знак того, что отдался под покров господа бога, пресвятой богородицы и святых. Но и не будь этой защиты, все так страшатся его, что он здесь в полной безопасности, не хуже, чем под охраной отряда солдат. С того дня, как он здесь заточил себя на вольном воздухе, он не сказал ни слова; все его пропитание - хлеб да вода: их приносит ему каждое утро дочь его брата, девочка по тринадцатому годочку, он ей отписал все свое добро. Славная девчурка, кроткая, как ягненок, и до чего милая, до чего ласковая! А глаза! - продолжал он, подняв большой палец,- синие глаза, во какие, и волосы как у херувима. Когда ее спрашивают: "Скажи-ка, Перотта..." Это, по-нашему, Пьеретта,- вставил он, прервав свой рассказ: - ведь Камбремера зовут Пьером, вот он и дал своей крестнице имя в честь своего святого... "Перотта,- продолжал он,- что тебе говорит твой дядюшка?" Она отвечает: "Ничего не говорит, как есть ничего, ни словечка", - "А как он с тобой обходится?" - "По воскресеньям он целует меня в лоб".- "И ты его не боишься?" А она в ответ: "Чего же мне его бояться, ведь он мой крестный. Он не хочет, чтобы кто другой носил ему еду". Перотта уверяет, что он улыбается, когда она приходит, но это, можно сказать, то же, что солнечный луч посередь густого тумана; ведь Камбремер мрачен, как грозовая туча.
- Вы только разжигаете наше любопытство,- обратился я к рыбаку.- Знаете ли вы, что привело его сюда? Горе ли, раскаяние, душевное расстройство, преступление, или же...
- Эх, сударь! Правду об этом деле знает только мой отец да я. Покойная матушка жила в услужении у судьи, которому Камбремер, по приказу святого монаха, признался во всем; только под этим условием монах согласился отпустить ему его грех, так говорят в порту. Бедная моя матушка невольно слышала все, что говорил Камбремер. Кухня судьи была рядом с его приемной, каждое слово слыхать было! Она умерла; судья, которому Камбремер все поведал, тоже умер. Матушка взяла с отца и с меня клятву, что мы никогда, никому в наших краях ни слова не пророним об этом деле, но вам-то я могу признаться, что в тот вечер, когда матушка нам все рассказала, у меня волосы стояли дыбом.
- Так расскажи же нам, в чем дело, дружок, мы-то уж никому не проболтаемся.
Взглянув на нас, рыбак начал:
- Пьер Камбремер, тот, кого вы здесь видели,- старший из братьев Камбремеров; они моряки испокон века, ведь само прозванье Камбремеров означает "покорители моря". Пьер сызмальства рыбачил; у него было несколько лодок, он ходил в море на лов сардин, ловил и крупную рыбу для скупщиков. У него хватило бы денег - он мог бы оснастить судно и ловить треску в далеких морях, не будь он так привязан к своей жене, дочери Бруэна из Геранды, красавице, да еще и доброй женщине. Она так любила мужа, что никогда не отпускала его далеко от себя, разве что на ловлю сардин,- это ведь ненадолго. Они жили вон там, смотрите! - продолжал рыбак, поднявшись на бугор и указывая нам на островок, затерянный в разливе между дюнами, по которым мы шли, и солончаками, граничащими с Герандой.- Видите домик? Он принадлежал Камбремеру. У него с Жакеттой был только один ребенок, мальчик, и любили они его... ну, как вам сказать? да так, как любят единственное дитя, души не чаяли в нем. Если б, с позволения сказать, их маленький Жак нагадил в кастрюлю, им казалось бы, что там сущий сахар. Сколько раз мы видали, как они покупали для него на ярмарке игрушки, самые что ни на есть дорогие. Избаловали мальчишку, все им это говорили. Маленький Камбремер видел, что ему все можно, и стал злой, словно рыжий осел; не раз приходил к Камбремеру кто-нибудь из соседей с жалобой: "Твой сын чуть не забил насмерть нашего ребенка!" А он со смехом отвечает: "Значит, из него выйдет славный моряк! Будет королевским флотом командовать!" Другой придет: "Пьер Камбремер, знаешь ли ты, что твой сын подбил глаз дочке Пуго?" А он в ответ: "Значит, будет кружить головы девушкам!" Он все ему спускал. Вот и вышло, что парень в десять лет всех избивал, потехи ради сворачивал головы курам, вспарывал брюхо поросятам - словом, был кровожаден, что твой хорек. "Значит, из него выйдет храбрый рубака!- говорил Камбремер.- Он охотник до кровопролития". Позднее мне все это вспомнилось, и Камбремеру тоже,- молвил рыбак, помолчав.- В пятнадцать - шестнадцать лет Жак Камбремер был ненасытен, словно акула. Он пьянствовал в Геранде, бегал за девушками в Савенэ. А на все это деньги нужны. Вот он и начал обкрадывать мать, а та боялась рассказать мужу. Камбремер был так честен, что случись ему получить лишних два су при расчете за рыбу,- он бы прошел двадцать миль, чтобы их вернуть. Наконец настал день, когда мать осталась безо всего. Пока отец был в море, сын вывез буфет, ларь, простыни, носильное белье, оставил одни голые стены; все продал, чтобы распутничать в Нанте. Бедняжка мать плакала дни и ночи напролет. Ведь от отца не скроешь; она и боялась - не за себя, разумеется! Когда Пьер Камбремер возвратился с ловли и увидел в доме чужую рухлядь, которую соседи одолжили его жене, он спросил: "Что случилось?" Бедняжка была ни жива ни мертва от страха. Она ответила: "Нас обокрали". "Где Жак?" - "Жак где-то веселится". Никто не знал, куда негодник запропастился. "Он слишком много веселится!" - сказал Пьер. Полгода спустя несчастному отцу дали знать, что его сына собираются в Нанте засадить в тюрьму. Он пешком отправился туда, дошел быстрее, чем добрался бы морем, разыскал Жака и привел его домой. Он не спросил его: "Что ты наделал?", а сказал ему: "Два года оставайся здесь, со мной, и исправно лови рыбу, живи по-честному,- не то я с тобой расправлюсь!" Беспутный малый, рассчитывая на слабость родителей, состроил отцу рожу. Тот так его треснул, что Жак полгода пролежал в постели. Мать, бедняжка, чахла от горя. Однажды ночью она мирно спала рядом с мужем; вдруг послышался шум, она вскочила, и кто-то ножом полоснул ее по руке. Она закричала, зажгли огонь. Пьер Камбремер видит, что жена ранена; он вообразил, что к ним забрался вор, словно водятся воры в нашем краю,- ведь здесь без боязни можно пронести десять тысяч франков золотом из Круазика в Сен-Назер, и никто по пути не спросит, что у тебя в узелке. Пьер стал искать Жака и нигде не нашел. Наутро изверг имел дерзость вернуться; он наврал, что ходил в Бац.
Надо вам сказать, что жена Пьера долго не могла придумать, куда прятать деньги. Камбремер, тот свои лишки отдавал на хранение в Круазик, господину Дюпотэ. Гульба сына помаленьку, по сто экю, по сто франков, по луидору, съела их сбережения; они почти что разорились, а это тяжко для тех, у кого имущества было, если считать и островок с домом, на тысяч двенадцать ливров. Никто не знал, сколько Камбремеру пришлось заплатить в Нанте, чтобы вызволить сына. Несчастье преследовало всю семью. Брату Камбремера не повезло, он нуждался в помощи. Пьер в утешение ему все говорил, что Жак и Перотта (она дочь младшего Камбремера) поженятся. Чтобы дать брату кусок хлеба, Пьер взял его к себе в подручные, ведь Жозеф Камбремер так обеднел, что ему приходилось рыбачить у чужих людей. Жена Жозефа умерла от родильной горячки; нужно было платить женщине, которая взялась выкормить Перотту. Жакетта Камбремер задолжала около ста франков разным людям за эту девочку за ее белье, за платьица; да и толстухе Фрелю, которая прижила ребенка с Симоном Годри и кормила грудью Перотту, причиталось не то за два, не то за три месяца. Жакетта давно уже зашила в свой тюфяк испанский дублон, обернутый бумажкой с надписью: "За Перотту". Она была образованная, писала не хуже любого писаря и сына выучила грамоте. Эта бумажка его и погубила. Никто не знает, как все случилось, но негодяй Жак разнюхал, где золото, выкрал его и побежал кутить в Круазик. Отец, как нарочно, возвращался в лодке домой. Причаливая, он увидел на воде клочок бумаги, подобрал его, принес жене, а она, увидев надпись, сделанную ее же рукой, упала замертво. Камбремер не сказал ни слова, а пошел в Круазик; там он узнал, что сын играет в кофейне на биллиарде; он вызвал хозяйку и сказал ей: "Я запретил Жаку брать дублон; когда он расплатится с вами, верните мне монету, я подожду здесь у входа и дам вам взамен серебро". Хозяйка вынесла ему золотой, Камбремер взял его, молвил: "Ладно!" - и пошел домой. Об этом узнал потом весь город, а вот что дальше было, знаю один я, другие же только догадываются. Камбремер приказал жене прибрать спальню, она у них внизу; развел огонь в очаге, зажег две свечи, поставил по одну сторону очага два стула, по другую - табуретку; затем велел жене достать одежду, в которой он венчался, а заодно и свой свадебный наряд. Он оделся, пошел за братом, велел ему караулить перед домом и предупредить его, как только послышится шум на прибрежной полосе - либо по их сторону, либо там у соляных озер Геранды. Выждав, пока жена переоденется, он вернулся в дом, зарядил ружье и спрятал его в уголке за камином. Тут объявился Жак; было уж поздно, он картежничал и пьянствовал до десяти часов; теперь ему нужно было переправиться назад, на островок. Дядя услыхал, как он кличет, поплыл в сторону соляных озер и, не говоря ни слова, доставил Жака домой. Когда тот вошел в дом, отец указал ему на табуретку и молвил: "Садись! Ты,- продолжал он,- перед судом твоих родителей, ты жестоко их оскорбил, теперь они вынесут тебе приговор". Жак начал орать от страха, потому что лицо Камбремера все исказилось. Мать сидела, вытянувшись как палка. "Замолчи,- продолжал Пьер, беря его на прицел.- Если крикнешь, тронешься с места, если не будешь недвижным, как мачта, застрелю тебя, как собаку". Сын стал нем, точно рыба; мать тоже молчала. "Вот бумажка, в которую был завернут испанский дублон,- сказал Пьер сыну,- он хранился в постели матери: ей одной было известно, куда она его запрятала; когда я приставал к берегу, я нашел эту бумажку. Сегодня вечером ты дал дублон старухе Флоран, а из постели матери дублон исчез. Объяснись!" Жак ответил, что он не брал золотого у матери, что у него у самого был дублон еще с того времени, как он жил в Нанте. "Тем лучше,- молвил Пьер.- А как ты можешь доказать нам это?" - "У меня был дублон".- "Ты не брал того, что хранился у матери?" - "Нет".- "Ты можешь поклясться в этом вечным своим спасеньем?
1 2 3