Анна Павловна кинулась в прихожую, распахнула дверь, радостно запричитала. На пороге стояла Леночка, все та же Леночка, несмотря на годы и материнство, розовощекая хохотунья, с фарфоровыми зубками, за ней горой возвышался ее Борис с флоксами в целлофановой обертке. Анна Павловна обняла их, про-вела в комнату, там начался настоящий гвалт тараторил Сережа, кричала что-то Леночка, погромыхивал рокочущий глас Бориса, с ходу начавшего ругать Сережины пейзажи, и она вспомнила печальный день Костиных похорон: за гробом шли немногие старые друзья, те друзья, которые не были связаны с ним искусством из художников не пришел никто, и еще студенты политехнического, человек десять. В последние годы Константин руководил самодеятельной студией при институте, чтобы как-то жить, иметь заработок: картины брали для салонов очень редко, и он учил будущих инженеров, поощрял их увлечение. Из тех десяти не забывают его только Леночка и Борис. Какое дело инженерам до какого-то неудачливого художника? А Леночка и Борис вот помнят. Впрочем, им просто трудно забыть Костю ведь их роман развернулся в Костиной студии, на глазах у него и у Анны Павловны, их визиты, конечно, память о собственном прошлом… Но если это даже и так, она благодарна им все равно. Борис и Леночка давным-давно закончили поли-технический, занимаются своими делами. Борис, правда, временами переводит линолеум, как он выражается, хотя сам уже начальник какого-то крупного кабэ с многосложным названием.
Анна Павловна исполняла роль хозяйки, говорила какие-то слова, рассаживала гостей, но не переставала волноваться. Тогда, в день похорон, она страдала оттого, что на похороны мужа не пришел ни один художник. Она сама была актрисой и помнит, прекрасно помнит тот мир, неожиданно исчезнувший, истаявший, как дым, для нее, для Кости. Она могла бы поддерживать отношения и с тем миром, и вначале к ней прибегали подружки по старому театру драмы, но Константин был один, к нему-то никто не приходил, и Анна Павловна прервала нити, связывающие ее с прошлым. Она решила: если связала судьбу с одиноким художником, значит, и сама должна быть столь же одинокой такая постановка вопроса, казалось ей, помогала преодолевать им вдвоем Костино одиночество он уже не был теперь одинок. Их маленький мир, состоявший из них двоих, был равноправным миром, со своей жизнью, пусть не такой бурной, как обстановка премьер и вернисажей, но, может, оттого и более устойчивой. Да, так вот она волновалась, глядя на Сережу, на Леночку и Бориса, и поняла много-много лет спустя, что эта молодежь, шедшая за Костей, была как бы его наследством, которое он оставил вместе со своими полотнами. Да, да… Его сверстники, художники, уже ушли, их нет; если бы они дружили, Анна Павловна ощущала бы, наверное, скорбь, переживала утраты, но стариков в ее окружении не было, а была та самая зеленая молодежь, ставшая ныне вполне взрослой, и тут стоило, ей-богу, стоило волноваться, потому что старики, какие бы ни были они народные и знаменитые, они все-таки, как и сама Анна Павловна и Константин, тоже вчерашний день, а вечные ценности мудрость, стихи, музыку, картины нужно передавать молодым, то есть дню завтрашнему.
Анна Павловна остановила себя на мысли, что думает, пожалуй, слишком возвышенно, и улыбнулась: все-таки она бывшая актриса, проповедовала когда-то со сцены высокие истины, и это, значит, не исчезло бесследно.
– Друзья мои, – сказала она, успокаивая себя и отмечая, что вот так, от одних только мыслей, она волнуется каждый раз в этот день; уже старость, значит, можно бы и похладнокровнее, поспокойнее. – Друзья мои, – повторила она, и голос ее сорвался, – прошу, к столу, уже пора.
– Никто не приедет больше? – спросил Сережа и запнулся так насмешливо взглянула на него Анна Павловна.
– Если даже, – торжественно и чуточку высокопарно произнесла она, – если даже не придете и вы, мои друзья, и я останусь в одиночестве, это еще не значит, что не пришел никто. Пришла я…
– Ох, Сережка, – засмеялась Леночка, – вечно ты бухаешь не подумав!
Сережа покраснел, но тут же бойко объяснил:
– Простите, Анна Павловка, дурака, это просто вырвалось невзначай, я же знаю, что вы никогда никого не зовете.
– А это интересно наблюдать, Сережа, не правда ли? – улыбнулась ему Анна Пав-ловна, пытаясь сгладить свою никчемную резкость. – Помнишь, сколько было народу прежде?
– Жизнь идет, люди уходят, исчезают слабые друзья, а картины Константина Федоровича остаются всегда. – Борис поднял рюмку. – Выпьем за него!
– Я вас поздравляю, Анна Павловна, – сказала Леночка, и нас всех поздравляю тоже. Она оглядела присутствующих. – Поздравляю с днем рождения Константина Федоровича.
Они чокнулись старинными хрусталь-ными бокалами, тонкий звон прокатился по комнате, и, прежде чем прихлебнуть вина, Анна Павловна сказала печально, однако без тоски и без грусти, потому что думала о Константине всегда светло:
– Ему было бы теперь восемьдесят два…
И засмеялась тихонько. Она не могла представить его стариком. Даже в день смерти он не был стариком. А тогда… Тогда…
«Живя, умей все пережить:
печаль, и радость, и тревогу.
Чего желать? О чем тужить?
День пережит и слава богу!»
вспомнила Анна Павловна тютчевские стихи из Сережиной книжки. Она засмеялась сегодня над ними. Сегодня засмеялась, а тогда она так и жила. Первый муж умер во время войны, он был сердечником, умер не на фронте, а в командировке, она съездила к нему на могилку, убивалась, потом замкнулась, ушла в себя, с трудом работая в театре, потому что там требовалась полная раскованность, а ее словно судорогой свело. Она так тогда и жила, как у Тютчева:
«День пережит и слава богу!»
Потом Победа. После войны все оказалось еще сложнее для нее по крайней мере. Надо было жить дальше. Пока воевали, никто по– настоящему не жил, все ждали победы, ждали вестей с фронта, жили только войной, а тут оказалось, что есть еще другое. Тогда многие растерялись беда и горе отошли, остались послевоенные лишения, но их переносили легче, надеялись на лучшую жизнь, и она постепенно приб-лижалась. Женщина еще не старая, Анна Павловна ждала чего-то, хотя чего?… Любви? Нового чувства? Она не верила в это, считала: чувство бывает один раз, и для нее все позади.
Как-то она стояла в очереди, давали селедку, очередь за ней занял высокий бледный человек в поношенной шляпе, от него пахло чем-то едким, скипидаром, что ли, Анна Павловна поморщилась, мужчина заметил это, извинился и представился, сняв шляпу. Это тронуло ее. Человек, снявший шляпу в разговоре с женщиной, тогда выглядел по крайней мере чудаком. Они разговорились, мужчина проводил ее до дому.
Оказалось, что он художник, и Анна Павловна отнеслась к нему как к коллеге, почему бы и не поговорить и не позволить себя проводить?… Потом она пере-ехала к нему, в деревянный дом на окраине города, оставив тесную комнатушку в центре и театр, потому что конфликты в театре переплелись в тесный клубок требовались компромиссы, их она не желала и оборвала все в один день. Отсекла свою прежнюю жизнь, начав новую с Костей и только теперь поняв, что первое чувство еще не всегда самое глубокое. О первом муже она почти не вспоминала, а если вспоминала, то ее мысли походили на выцветшие люби-тельские фотоснимки из чужого альбома. То, прежнее, было не с ней, жизнь ее началась с Кости… Кто-то из знакомых сказал ей однажды, что, если из двоих один наделен талантом, другой должен отдать свою жизнь в услужение этому дару. Она с первого часа поверила в его талант, она боготворила его полотна, чувствуя себя возле них моложе.
Безоговорочно поверив Константину, она никогда не подвергала сомнениям эту веру и потом, после его смерти, посвятила ей жизнь.
– Однажды, – сказал Борис, – Константин Федорович рассказал нам о фиолетовых тонах в работах Врубеля. Он знал их, кажется, на память, да, да, я припоминаю, он говорил с полуприкрытыми гла-зами, это, наверное, помогало ему восстановить полотна. Я много читал потом о Врубеле, но таких слов не находил ни у кого. Это было что-то вроде открытия, понимаете, вот ученые делают же открытия, так и Константин Федорович…
Анна Павловна разглядывала Бориса, его огромную, глыбистую фигуру; воло-сатые ручищи и удивительно открытое, детское какое-то, наивное лицо с румянцем на щеках и светлыми глазами.
– Мне вообще здорово повезло, что я записался к Константину Федоровичу. – Он покосился на Леночку, озорно подмигнул ей, рассмеялся. – Нет, не в этом смысле, в другом… Живописцев из нас, конечно, сотворить было невозможно, но он научил нас другому: человеческому. Понимаете, живешь, крутишься, суетишься и вдруг, в одно мгновенье, понимаешь, что жизнь-то проходит мимо тебя. Закаты, рассветы, травы, цветы, люди, которые рядом с тобой, их лица. В суете ты их уже не видишь, некогда все, дела, дела, дела… Я думаю, Константин Федорович прожил счастливую жизнь, он замечал ее, видел ее приметы, понимаете?… И нас, кажется, научил.
Анна Павловна никогда не видела Бориса таким взволнованным, никогда не говорил он так сбивчиво и отвлеченно, их прежние разговоры напоминали странное интервью: вопрос ответ; как жизнь так-то; какие новости в кабэ закончили новый проект… Борис резал линолеум, печатал гравюрки, дарил ей, это было вдали от искусства, но, оказывается, не в этом суть. Борис преуспевающий инженер, ему приходится что-то там рассчитывать, придумывать, конечно же, иметь дело с людьми, и слава богу, слава богу, что Костя оставил ему это внимание к окружающему, к жизни… Анна Павловна наклонилась к Борису, погладила его по рукаву, сказала:
– Спасибо, Боренька! То, что вы сказали, это, понимаете, необычно слышать от вас и оттого еще дороже.
Щеки Бориса заполыхали румянцем, он взмахнул смущенно руками, стал гово-рить о полотнах Константина Федоровича, все с шумом поднялись, отодвинув стулья, и по традиции пошли по комнате, двигаясь от картины к картине. Так было всегда, каждый раз, и чем ближе подходил этот момент, тем всегда, каждый раз, неувереннее чувствовала себя Анна Павловна. Но на этот раз что-то сжалось в ней, она растерянно всматривалась в лицо Сережи, Леночки, Бориса, ничего еще не подозревающих, спокойных, и подумала: а они, что скажут они? Нет, они обрадуются, это бесспорно, и все– таки, все-таки… И потом кем будет для них она после этого? Старая знакомая женщина? Вдова их бывшего учителя, и только?
Стол убрали, Леночка помогла ей унести на кухню грязные тарелки, все расселись в кресла.
– Ну что ж, Анна Павловна? – спросил Сережа. – Начнем? Вам помочь? Не ругайтесь, я знаю, – засмеялся он, – вы сами, всегда сами, но сегодня, может, помочь?
Анна Павловна пристально взглянула на Сережу откуда он может знать? но тут же улыбнулась: господи, она становится по-старчески подозрительной, он просто хочет помочь, полотна нелегки, это вечное Сережино соучастие, даже в мелочах, и только.
Она кивнула, соглашаясь.
– Хорошо, сегодня ты поможешь. – Она помолчала. Слово «сегодня» прозвучало подчеркнуто, это так и следовало делать. – Да, да, сегодня, – повторила она и опять оглядела лица гостей. – Сегодня особенный день, – сказала Анна Павловна медленно.
– А вы особенный человек, – не к месту вставила Леночка, – пятнадцать лет каждый год отмечать день рождения умершего мужа это может лишь особенный человек.
Анна Павловна взглянула на Леночку. Нет, Лена это не Борис, впрочем, может, тут чисто женское видеть только внешние факты. Она хотела как бы похвалить ее. За что? Анна Павловна не в том возрасте, когда похвалы, комплименты и вообще слова что-то значат, если они касаются ее лично. Зря Лена ее прервала. Она только начала. Самое главное.
Будто не услышав Лениных слов, никак на них не ответив, Анна Павловна повторила так же неспешно:
– Сегодня особенный день, друзья мои. И я счастлива, что вы со мною, рядом, одной было бы очень тяжко.
В комнате стало тихо. Анна Павловна глядела на пол перед собой, но чувство-вала встревоженные взгляды гостей.
– Все эти годы, – сказала она, – я пыталась устроить полотна Константина Федоровича. Некоторые из них брали на выс-тавки, но с выставок они всегда возвращались сюда. Я получала предложения от частных коллекционеров, но Константин Федорович мечтал о другом. Словом, эти именины совпали со счастливым днем! Она напрягла голос, улыбнулась, хотела, чтобы ее известие прозвучало радостно, но голос сорвался, она закашлялась, вытирая слезы, но не переставая улыбаться. В общем, дорогие друзья, несколько полотен Константина Федоровича берет Русский музей, понимаете, Русский музей!
– Прекрасно! – воскликнула Леночка. – Наконец-то! Это же полное и безоговорочное признание.
– А весь архив с письмами забирает Архив литературы и искусства, – добавила Анна Павловна.
– Как порадовался бы Константин Федорович, – сказал Борис, – это же счастье, наша вера не пропала! Мы были правы, получается у нас двойной праздник!
– Двойной, двойной, – кивала Анна Павловна. Леночка и Борис помогли ей преодолеть какую-то горечь, господи, столько лет хлопот увенчались успехом, и она должна, просто обязана радо-ваться, какие могут быть сомнения?
– Значит, мы прощаемся? – спросил тихо Сережа. – Прощаемся с полотнами.
– Да, – проговорила Анна Павловна, – их хотели увезти раньше, но я настояла, чтобы это было только завтра и мы могли все вместе проститься.
Она встала, подошла к шифоньеру, отдернула занавеску, соединявшую шкаф со стеной. За цветастую штору был упрятан грубо оструганный двухэтажный стеллаж, на котором, как огромные книги с золочеными корешками, стояли картины в рамах.
Сережа вытащил первую из них, они приставили ее к шифоньеру. На полотне стояли трое: человек атлетического вида в сапогах и кожаных галифе, другой в противогазе, третьим был мальчик в крагах, огромных черных крагах. За спинами людей виднелся красный мотоцикл. Костя увлекался тогда новыми техничес-кими идеями изучал их и опасался. Он рассказывал ей, что Париж пугал его своим будущим, техника и город, на его взгляд, должны были оттеснить людей…
Они перебирали картину за картиной: среднеазиатские минареты, лица стаха-новцев, портрет последнего парижского коммунара… Маленькие трубачи удивленно смотрели со стены на свободное пространство комнаты, заполнявшееся картинами. Анна Павловна взглянула на трубачей и замерла. Электрическое освещение придавало картине фиолетовый оттенок, и казалось, трое мальчишек заг-лядывают в комнату сквозь вечернее, синее от дальнего заката окно, и трубы их напряжены в сжатых пальцах, и они притаились, чтобы вдруг, неожиданно, заставив всех вздрогнуть, заиграть неизвестную испанскую мелодию…
Анна Павловна оторвала взгляд от трубачей, передала Сереже очередную картину и вдруг заметила его пристальный, изучающий взгляд. Она улыбнулась ему, кивнула головой, Сережа улыбнулся тоже. Потом они снова сели, уже сжавшись в плотную кучку, приставив тесно друг к другу кресла и стулья, потому что картины окружали их со всех сторон.
Они молчали.
Анна Павловна не могла бы сказать точно, о чем она думала сейчас, да и думала ли вообще. Она вглядывалась в холсты, как в лица, запоминая их навсегда, навечно, и этим было занято все ее существо, отрешенное от прочих забот. Она забыла даже про своих гостей.
Кто-то кашлянул.
Анна Павловна обернулась, улыбнулась. Леночка поцеловала ее в щеку, стала говорить о детях, о том, что им с Борисом уже пора.
– Да, да, – ответила Анна Павловна, – конечно. Пусть только мужчины помогут мне поставить полотна вот сюда, к шифоньеру, так, так… Остальные назад, на стеллажи, и еще минуточку…
Анна Павловна выбрала два холста из тех, что остались.
– Это вам на память, – сказала она, подвигая картины к Борису и Сереже.
Борис заморгал глазами, схватил руку Анны Павловны, поцеловал ее. Сережа растерянно молчал.
– Представляете, Анна Павловна, – восторженно заговорил Борис, – мы берем билеты на «Стрелу», едем все четверо в Ленинград, приходим в Русский музей на открытие выставки Константина Федоровича, первой его выставки.
– Они обещали, – ответила Анна Павловна, – обещали непременно устроить выставку, выпустить проспект, и мы, конечно, поедем. – Она стала прощаться с Леной и Борисом, Сережа заторопился тоже.
Она осталась одна.
Анна Павловна вымыла посуду, расставила ее по местам, расправила постель на кушетке, погасила в комнате свет, легла, закрыла глаза. Она не уснула, а забылась, устав от хлопот, прошедшего дня, но вскоре пришла в себя. Раскрыв глаза, она бросила взгляд на часы: не прошло и часа…
В прихожей горел свет, значит, забыла выключить. Этого с ней никогда не случалось, во всем и всегда она соблюдала порядок, а тут действительно какое-то замыкание: упала как подкошенная… Она встала, в ночной рубашке прошла в прихожую, тоже увешанную картинами, посмотрела на утренние астры под портретом молодого Константина.
1 2 3