Чем больше она читала, тем больше её мутило. Мысли о гильотине напомнили ей об отрезанной голове в чемоданчике.Через пять минут, вооружённая большой отвёрткой, она атаковала замок. Чемоданчик не поддавался. Она взяла молоток, принялась стучать по отвёртке, пытаясь увеличить её шансы в роли рычага. Безуспешно. Она подумала: «Мне бы „козью ножку“, — затем: Хватит, у меня никогда не получится».Она вернулась к учебнику по истории и Французской революции. 1789 год. Народный трибунал. Конвент. Гимн Руже де Лилля. Сине-бело-красный флаг. Свобода — Равенство — Братство. Гражданская война. Мирабо. Шенье. Процесс над королём. И опять гильотина... Как можно сопереживать стольким убийствам? Глаза скользили по строчкам, не воспринимая написанное.Шуршание в дереве балки привлекло её внимание. Термит за работой натолкнул её на мысль.Слушать.Она приложила ухо к замку чемоданчика и медленно повернула первое колёсико. Она уловила еле слышный щелчок. Зубчатое колёсико зацепило ответчик. Жюли четыре раза повторила операцию. Механизм сработал, замок открылся. Там, где не помогло насилие отвёртки и молотка, хватило чуткости её уха.Прислонившись к дверной раме, её отец удивлённо сказал:— Тебе удалось его открыть? Как?Он посмотрел на знаки на замке: «1 + 1 = 3»— М-м, ничего не говори, я знаю. Ты размышляла. Есть ряд чисел, ряд символов, ряд цифр, ряд знаков и ряд шифра. Ты поняла, что речь идёт об уравнении. Затем ты подумала, что кто-то, кто хочет сохранить секрет, не будет использовать логическое уравнение типа 2 + 2 = 4. Ты попробовала 1 + 1 = 3. Это уравнение часто встречается в старинных ритуалах. Оно обозначает, что два объединившихся таланта более производительны, чем их простое сложение.Отец поднял рыжие брови и пригладил усы.— Так было, да?Жюли посмотрела на него, её светло-серые глаза задорно блестели. Отец не любил, когда над ним подсмеивались, но ничего не сказал. Она улыбнулась.— Нет.Она нажала на кнопку. Пружина с сухим стуком подняла крышку.Отец и дочь склонили головы.Оцарапанные руки Жюли схватили содержимое чемоданчика и поднесли его к лампе на столе.Это была книга. Большая толстая книга, из которой торчали краешки вклеенных листков.Название на обложке было каллиграфически выведено большими стилизованными буквами: Энциклопедия относительного и абсолютного знания профессора Эдмонда Уэллса
Гастон пробурчал:— Странное название. Вещи либо относительны, либо абсолютны. Они не могут быть одновременно и тем и другим. Это противоречие.Ниже, буквами поменьше было добавлено: Том III
Ещё ниже был рисунок: круг, в который вписан треугольник, одним углом вверх, содержащий, в свою очередь, нечто вроде буквы Y. Присмотревшись, можно было заметить, что стороны буквы Y представлены в виде трех муравьёв, сцепившихся усиками. Левый муравей был чёрным, правый — белым, а муравей в центре, изображавший перевёрнутый ствол Y, — наполовину белым, наполовину чёрным.Под треугольником повторялась формула, открывавшая замок кубического чемоданчика: 1 + 1 = 3.— Прямо старинная колдовская книга, — пробормотал отец.Жюли, видя незатрепанную обложку, подумала, что книга, наоборот, совсем новая. Она погладила переплёт. На ощупь он был гладким и мягким.Черноволосая девушка со светло-серыми глазами открыла первую страницу и прочла. 7. ЭНЦИКЛОПЕДИЯ ЗДРАВСТВУЙТЕ, здравствуйте, незнакомый читатель. Здравствуйте в третий раз или в первый. Честно говоря, совершенно неважно, нашли вы эту книгу первым или последним. Эта книга призвана изменить мир. Нет, не улыбайтесь. Это возможно. Вы это можете. Для того, чтобы что-нибудь произошло, достаточно очень этого захотеть. Ничтожная причина может иметь огромные последствия. Говорят, что движение крылышка бабочки в Гонолулу может вызвать смерч в Калифорнии. А ведь ваше дыхание много мощнее, чем дуновение воздуха от взмаха крылышка бабочки, не правда ли? Что касается меня, я умер. И, увы, я смогу помочь вам только вот этой книгой. Я предлагаю вам совершить революцию. Или даже, если выразиться точнее, «эволюцию». Потому что наша революция не должна быть такой же жестокой и зрелищной, как все прежние. Это должна быть, как мне представляется, скорее духовная революция. Муравьиная революция. Скромная. Без насилия. Череда лёгких прикосновений, которые можно счесть незначительными, но которые, складываясь одно с другим, смогут опрокинуть горы. По моему убеждению, прежние революции слишком грешили нетерпением и нетерпимостью. Утописты не думали о далёком будущем. Потому что хотели любой ценой увидеть при жизни плоды своих трудов. Надо смириться с тем, что посаженное тобой пожнут другие — позже и в ином месте. Подумаем над этим сообща. Пока наш диалог длится, вы можете меня слушать или не слушатъ. (Вы уже прислушивались к замку чемоданчика, это свидетельство того, что вы умеете слушать, не так ли?) Возможно, я ошибаюсь. Я не мэтр философии, не гуру, не священная особа. Я человек, понимающий, что история человечества только начинается. Мы — всего лишь доисторические люди, наше невежество безгранично, и нам все ещё предстоит открыть. Столько дел... И вы способны на такие чудеса. Я всего лишь волна, входящая во взаимодействие с вашей волной читателя. Если что и интересно, так именно эта встреча-взаимодействие. Поэтому для каждого читателя эта книга будет иной. Словно она живая и подстраивает свой смысл под уровень культуры, воспоминания, чувствительность каждого отдельного читателя. Что я буду делать в роли «книги»? Я просто буду рассказывать вам маленькие истории про революции, про утопии, про поведение людей или животных. Вы сами сделаете выводы, на которые они вас натолкнут. Вы сами найдёте ответы, которые помогут вам в вашей собственной жизни. Никакой истины для вас у меня нет. Если вы захотите, книга оживёт. И я надеюсь, что она станет вам другом, способным помочь изменить себя и мир. А теперь, если вы готовы и этого желаете, предлагаю немедленно сделать одну важную вещь — перевернуть страницу. Эдмонд Уэллс. «Энциклопедия относительного и абсолютного знания», том III. 8. В ТОЧКЕ КИПЕНИЯ Большой и указательный пальцы правой руки тронули уголок страницы, схватили его и приготовились перевернуть лист, когда из кухни раздался голос.«За стол!» — крикнула её мать.Читать больше не было времени.Для своих девятнадцати лет Жюли была очень худенькой. Её чёрные, блестящие, густые и шелковистые волосы ниспадали волной до самых бёдер. Сквозь белую, едва ли не прозрачную кожу порой проглядывали голубоватые вены, почти не скрывающиеся на руках и висках. Светлые глаза были тем не менее живыми и горячими. Миндалевидные, всегда подвижные, таящие, казалось, целую жизнь, полную метаний и гневных вспышек, они делали её похожей на маленького беспокойного зверька. Иногда глаза так сосредотачивались на какой-то определённой точке, что возникало ощущение, будто из них сейчас вырвется луч пронизывающего света, дабы поразить то, что девушке не по нраву.Жюли находила себя внешне непривлекательной. Поэтому она никогда не смотрелась в зеркало.Никогда не пользовалась ни духами, ни косметикой, никогда не красила ногти. Да и как, помилуйте, — ведь она их все время грызла.Никакого интереса к одежде. Она прятала своё тело под широкими и тёмными платьями.В школе училась неровно. До выпускного класса шла с опережением в год, учителя были очень довольны её умственным развитием и зрелостью интеллекта. Но вот уже три года все не ладилось. В семнадцать лет она провалила экзамен на степень бакалавра. То же самое в восемнадцать. Теперь в девятнадцать она готовилась к экзамену в третий раз, а оценки становились только ниже прежних.Её неудачи в школе были вызваны смертью её учителя пения, человека старого, глухого и деспотичного. Он преподавал искусство вокала по своей оригинальной системе. Звали его Янкелевичем, он был убеждён в том, что у Жюли есть талант и что она должна развивать его.Он научил её владеть мускулами живота, лёгкими, диафрагмой, правильно ставить шею и плечи, — все это влияло на качество пения.В его руках она иногда чувствовала себя волынкой, которую мастер решился сделать совершённой. Она научилась согласовывать биение своего сердца с дыханием лёгких.Янкелевич не забыл и о работе над мимикой. Он научил её, как изменять мускулы лица и рта, чтобы сделать инструмент идеальным.Ученик и учитель составляли абсолютное единство. Только видя движения её губ и положив руку ей на живот, глухой, седовласый профессор понимал, какие звуки издавала девушка. Вибрации её голоса отдавались в каждом его нерве.— Я глух? Ну, так что же! Бетховен был таким же, и это не мешало ему делать своё дело, — часто замечал он.Он открыл для Жюли, что пение — вещь могущественная, это не просто рождение прекрасных звуков. Он научил её изменять свои эмоции, чтобы прогнать тревогу или забыть о страхе, с помощью одного только голоса. Он научил её слушать пение птиц — это тоже было частью его воспитания.Когда Жюли пела, из её тела, словно дерево, вырастал столб энергии. Она испытывала чувство, близкое к экстазу.Профессор не хотел мириться со своей глухотой. Он узнавал о новых методах лечения. Однажды молодой и чрезвычайно способный хирург сумел имплантировать ему в череп электронный протез, полностью устранивший его физический недостаток.С тех пор старый профессор слышал шумы мира такими, какими они были. Настоящие звуки. Настоящую музыку. Янкелевич услышал голоса людей и хит-парады по радио. Он услышал гудки автомобилей и лай собак, плеск дождя и шёпот ручьёв, стук шагов и скрип дверей. Он услышал чиханье и смех, вздохи и рыдания. Он услышал бормотание постоянно включённых по всему городу телевизоров.День его выздоровления должен был стать днём счастья, а превратился в день отчаяния. Старый учитель пения понял, что настоящие звуки не похожи на те, которые он себе воображал. Мир явился ему гамом и какофонией, мир был агрессивным, крикливым и чудовищным. Он был заполнен не музыкой, а нестройными шумами. Старик не смог перенести столь сильного разочарования и придумал себе самоубийство на свой манер. Он забрался на колокольню собора Парижской Богоматери и засунул голову под язык самого большого её колокола. Он умер ровно в полдень, унесённый страшной мощью двенадцати величественных и музыкально безупречных ударов.С его исчезновением Жюли потеряла не только друга, она потеряла руководителя, помогавшего ей развивать талант.Она, конечно, нашла другого учителя пения, одного их тех, кто ограничивает ученика работой над гаммами. Он заставил Жюли петь в слишком грубом для её гортани регистре. Ей было очень больно.Вскоре на голосовых связках Жюли отоларинголог нашёл узелки и распорядился прекратить занятия. Она перенесла операцию и несколько недель, в течение которых её связки зарубцовывались, хранила абсолютное молчание. А потом с трудом заново училась говорить.С тех пор она искала настоящего учителя пения, способного направлять её так, как это делал Янкелевич. И поскольку найти такого не могла, постепенно закрывалась от внешнего мира.Янкелевич утверждал, что люди, обладающие талантом и зарывающие его, подобны тем кроликам, что не грызут твёрдой пищи: понемногу их резцы удлиняются, загибаются, продолжая расти, впиваются в нёбо и в конце концов пронзают снизу вверх мозг насквозь. Для того чтобы сделать опасность очевидной, профессор хранил у себя череп кролика, чьи резцы торчали у него из макушки, словно два рога. Он очень любил показывать этот страшный предмет нерадивым ученикам, чтобы побудить их к труду. Он даже написал красными чернилами на лбу черепа: «Пренебрегать своим природным даром — самый большой грех».Лишённая возможности развивать свой талант, Жюли пережила период резкой агрессивности, затем — анорексию, за которой последовала булимия, когда она килограммами поедала торты, глядя в пространство мутными глазами, держа под рукой слабительное или рвотное.Она не делала больше домашних заданий, а на уроках дремала.Здоровье её пошатнулось. Она стала задыхаться, и, как будто этого мало, недавно у неё начались приступы астмы. Вся польза, которую ей приносило пение, обернулась злом.Мать Жюли первая села за стол.— Где вы были после обеда? — спросила она.— Мы гуляли по лесу, — ответил отец.— Это там она вся так расцарапалась?— Жюли свалилась в яму, — объяснял отец. — Особенно не ушиблась, но повредила пятку. В этой яме она нашла странную книгу...Но мать уже не интересовалась ничем, кроме еды, дымящейся в тарелке.— Потом все расскажешь. Ешьте быстрей, перепёлки ждать не будут. Остынут и весь вкус потеряют.И, опередив всех, с восторгом накинулась на жареных перепёлок, посыпанных коринфским изюмом.Точный удар вилкой выпустил воздух из перепёлки, как из хорошо надутого мяча для регби. Она схватила жареную птицу, высосала сок из отверстия клюва, кончиками пальцев оторвала крылышки, которые быстро отправила в рот и громко захрустела зубами, раскусывая маленькие непокорные косточки.— Ты не ешь? Тебе не нравится? — спросила она у Жюли.Девушка смотрела на плотно обвязанную ниткой жареную птичку, аккуратно лежащую на тарелке. На голове её, словно высокая шляпка, лежала изюминка. Пустые глазницы и приоткрытый клюв наводили на мысль, что птичку внезапно оторвало от её занятий какое-то страшное событие, что-то подобное неожиданному извержению вулкана в Помпее, только соотнесённое с её размерами.— Я не люблю мясо... — проговорила Жюли.— Это не мясо, это птица, — отрезала мать. Потом сказала примирительно: — Послушай, анорексии у тебя больше не будет. Надо быть здоровой, чтобы сдать выпускной и поступить на юридический факультет. Твой отец окончил юридический, поэтому руководит теперь юридической службой Вод и Лесов, и, поскольку он руководит юридической службой Вод и Лесов, лицей, в виде исключения, третий раз допускает тебя до выпускного экзамена. Потом ты будешь изучать право.— Мне наплевать на право, — заявила Жюли.— Ты должна закончить обучение, чтобы стать членом общества.— Мне наплевать на общество.— А на что же тогда тебе не наплевать? — спросила мать.— На все наплевать.— Что ты делаешь в свободное время? Тебе нравится какой-нибудь мальчик?Жюли прислонилась к спинке стула.— Мне наплевать на любовь.— Мне наплевать, мне наплевать... Ты только это и повторяешь. Тебе надо чем-то или кем-то интересоваться, — настойчиво повторила мать. — Ты такая хорошенькая, мальчики должны ходить за тобой толпами. Жюли состроила рожицу. Светло-серые глаза стали упрямыми.— У меня нет мальчика, и я заявляю тебе, что я к тому же, до сих пор девственница.Выражение презрительного изумления появилось на лице матери. Потом она расхохоталась.— Сейчас только в научно-фантастических романах можно встретить девятнадцатилетнюю девственницу.— ...Я не собираюсь ни заводить любовника, ни выходить замуж, ни рожать детей, — продолжала Жюли. — И знаешь почему? Потому что я боюсь стать похожей на тебя.К матери вернулась её самоуверенность.— Бедная моя девочка, ты вся — одна сплошная проблема. Слава Богу, я записала тебя на приём к психотерапевту! На четверг.Мать и дочь привыкли к перепалкам. Эта длилась ещё час, и за весь обед Жюли смогла проглотить всего лишь вымоченную в ликёре «Гран Марнье» вишенку, украшавшую мусс из белого шоколада.Что касается отца, то он, несмотря на то что дочь не раз толкала его под столом ногой, хранил обычное бесстрастное выражение лица и остерегался вмешиваться.— Ну же, Гастон, скажи что-нибудь, — призвала его супруга.— Жюли, слушай свою мать, — лаконично бросил отец, складывая салфетку.Вставая из-за стола, он заявил, что хочет лечь пораньше, так как завтра на заре собирается совершить вылазку на природу с собакой.— Можно мне пойти с тобой? — спросила девушка. Отец покачал головой.— Не в этот раз. Я хочу получше исследовать тот овраг, который ты нашла, и я хочу пойти один. И потом — твоя мать права. Чем болтаться по лесу, лучше позубри уроки.Когда он наклонился, чтобы поцеловать её и пожелать спокойной ночи, Жюли прошептала:— Пап, не бросай меня.Но он сделал вид, что ничего не слышит. Только сказал:— Приятных снов, дочка.И вышел, уводя собаку на поводке.Воодушевившийся Ахилл хотел было полететь стрелой, но только плавно заскользил длинными невтягивающимися когтями по безупречно натёртому паркету.Жюли не хотела затягивать пребывание с глазу на глаз со своей родительницей. Будто бы по нужде, она побежала в туалет.Как следует заперев дверь и усевшись на крышку унитаза, черноволосая девушка со светло-серыми глазами словно рухнула в пропасть, куда глубже той, что была в лесу. На этот раз её никто не достанет оттуда.Она потушила свет, чтобы остаться совершенно с самой собой. Чтобы подбодрить себя, снова замурлыкала: «Зелёная ножка ползёт по дорожке», но на этот раз ей не помогло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Гастон пробурчал:— Странное название. Вещи либо относительны, либо абсолютны. Они не могут быть одновременно и тем и другим. Это противоречие.Ниже, буквами поменьше было добавлено: Том III
Ещё ниже был рисунок: круг, в который вписан треугольник, одним углом вверх, содержащий, в свою очередь, нечто вроде буквы Y. Присмотревшись, можно было заметить, что стороны буквы Y представлены в виде трех муравьёв, сцепившихся усиками. Левый муравей был чёрным, правый — белым, а муравей в центре, изображавший перевёрнутый ствол Y, — наполовину белым, наполовину чёрным.Под треугольником повторялась формула, открывавшая замок кубического чемоданчика: 1 + 1 = 3.— Прямо старинная колдовская книга, — пробормотал отец.Жюли, видя незатрепанную обложку, подумала, что книга, наоборот, совсем новая. Она погладила переплёт. На ощупь он был гладким и мягким.Черноволосая девушка со светло-серыми глазами открыла первую страницу и прочла. 7. ЭНЦИКЛОПЕДИЯ ЗДРАВСТВУЙТЕ, здравствуйте, незнакомый читатель. Здравствуйте в третий раз или в первый. Честно говоря, совершенно неважно, нашли вы эту книгу первым или последним. Эта книга призвана изменить мир. Нет, не улыбайтесь. Это возможно. Вы это можете. Для того, чтобы что-нибудь произошло, достаточно очень этого захотеть. Ничтожная причина может иметь огромные последствия. Говорят, что движение крылышка бабочки в Гонолулу может вызвать смерч в Калифорнии. А ведь ваше дыхание много мощнее, чем дуновение воздуха от взмаха крылышка бабочки, не правда ли? Что касается меня, я умер. И, увы, я смогу помочь вам только вот этой книгой. Я предлагаю вам совершить революцию. Или даже, если выразиться точнее, «эволюцию». Потому что наша революция не должна быть такой же жестокой и зрелищной, как все прежние. Это должна быть, как мне представляется, скорее духовная революция. Муравьиная революция. Скромная. Без насилия. Череда лёгких прикосновений, которые можно счесть незначительными, но которые, складываясь одно с другим, смогут опрокинуть горы. По моему убеждению, прежние революции слишком грешили нетерпением и нетерпимостью. Утописты не думали о далёком будущем. Потому что хотели любой ценой увидеть при жизни плоды своих трудов. Надо смириться с тем, что посаженное тобой пожнут другие — позже и в ином месте. Подумаем над этим сообща. Пока наш диалог длится, вы можете меня слушать или не слушатъ. (Вы уже прислушивались к замку чемоданчика, это свидетельство того, что вы умеете слушать, не так ли?) Возможно, я ошибаюсь. Я не мэтр философии, не гуру, не священная особа. Я человек, понимающий, что история человечества только начинается. Мы — всего лишь доисторические люди, наше невежество безгранично, и нам все ещё предстоит открыть. Столько дел... И вы способны на такие чудеса. Я всего лишь волна, входящая во взаимодействие с вашей волной читателя. Если что и интересно, так именно эта встреча-взаимодействие. Поэтому для каждого читателя эта книга будет иной. Словно она живая и подстраивает свой смысл под уровень культуры, воспоминания, чувствительность каждого отдельного читателя. Что я буду делать в роли «книги»? Я просто буду рассказывать вам маленькие истории про революции, про утопии, про поведение людей или животных. Вы сами сделаете выводы, на которые они вас натолкнут. Вы сами найдёте ответы, которые помогут вам в вашей собственной жизни. Никакой истины для вас у меня нет. Если вы захотите, книга оживёт. И я надеюсь, что она станет вам другом, способным помочь изменить себя и мир. А теперь, если вы готовы и этого желаете, предлагаю немедленно сделать одну важную вещь — перевернуть страницу. Эдмонд Уэллс. «Энциклопедия относительного и абсолютного знания», том III. 8. В ТОЧКЕ КИПЕНИЯ Большой и указательный пальцы правой руки тронули уголок страницы, схватили его и приготовились перевернуть лист, когда из кухни раздался голос.«За стол!» — крикнула её мать.Читать больше не было времени.Для своих девятнадцати лет Жюли была очень худенькой. Её чёрные, блестящие, густые и шелковистые волосы ниспадали волной до самых бёдер. Сквозь белую, едва ли не прозрачную кожу порой проглядывали голубоватые вены, почти не скрывающиеся на руках и висках. Светлые глаза были тем не менее живыми и горячими. Миндалевидные, всегда подвижные, таящие, казалось, целую жизнь, полную метаний и гневных вспышек, они делали её похожей на маленького беспокойного зверька. Иногда глаза так сосредотачивались на какой-то определённой точке, что возникало ощущение, будто из них сейчас вырвется луч пронизывающего света, дабы поразить то, что девушке не по нраву.Жюли находила себя внешне непривлекательной. Поэтому она никогда не смотрелась в зеркало.Никогда не пользовалась ни духами, ни косметикой, никогда не красила ногти. Да и как, помилуйте, — ведь она их все время грызла.Никакого интереса к одежде. Она прятала своё тело под широкими и тёмными платьями.В школе училась неровно. До выпускного класса шла с опережением в год, учителя были очень довольны её умственным развитием и зрелостью интеллекта. Но вот уже три года все не ладилось. В семнадцать лет она провалила экзамен на степень бакалавра. То же самое в восемнадцать. Теперь в девятнадцать она готовилась к экзамену в третий раз, а оценки становились только ниже прежних.Её неудачи в школе были вызваны смертью её учителя пения, человека старого, глухого и деспотичного. Он преподавал искусство вокала по своей оригинальной системе. Звали его Янкелевичем, он был убеждён в том, что у Жюли есть талант и что она должна развивать его.Он научил её владеть мускулами живота, лёгкими, диафрагмой, правильно ставить шею и плечи, — все это влияло на качество пения.В его руках она иногда чувствовала себя волынкой, которую мастер решился сделать совершённой. Она научилась согласовывать биение своего сердца с дыханием лёгких.Янкелевич не забыл и о работе над мимикой. Он научил её, как изменять мускулы лица и рта, чтобы сделать инструмент идеальным.Ученик и учитель составляли абсолютное единство. Только видя движения её губ и положив руку ей на живот, глухой, седовласый профессор понимал, какие звуки издавала девушка. Вибрации её голоса отдавались в каждом его нерве.— Я глух? Ну, так что же! Бетховен был таким же, и это не мешало ему делать своё дело, — часто замечал он.Он открыл для Жюли, что пение — вещь могущественная, это не просто рождение прекрасных звуков. Он научил её изменять свои эмоции, чтобы прогнать тревогу или забыть о страхе, с помощью одного только голоса. Он научил её слушать пение птиц — это тоже было частью его воспитания.Когда Жюли пела, из её тела, словно дерево, вырастал столб энергии. Она испытывала чувство, близкое к экстазу.Профессор не хотел мириться со своей глухотой. Он узнавал о новых методах лечения. Однажды молодой и чрезвычайно способный хирург сумел имплантировать ему в череп электронный протез, полностью устранивший его физический недостаток.С тех пор старый профессор слышал шумы мира такими, какими они были. Настоящие звуки. Настоящую музыку. Янкелевич услышал голоса людей и хит-парады по радио. Он услышал гудки автомобилей и лай собак, плеск дождя и шёпот ручьёв, стук шагов и скрип дверей. Он услышал чиханье и смех, вздохи и рыдания. Он услышал бормотание постоянно включённых по всему городу телевизоров.День его выздоровления должен был стать днём счастья, а превратился в день отчаяния. Старый учитель пения понял, что настоящие звуки не похожи на те, которые он себе воображал. Мир явился ему гамом и какофонией, мир был агрессивным, крикливым и чудовищным. Он был заполнен не музыкой, а нестройными шумами. Старик не смог перенести столь сильного разочарования и придумал себе самоубийство на свой манер. Он забрался на колокольню собора Парижской Богоматери и засунул голову под язык самого большого её колокола. Он умер ровно в полдень, унесённый страшной мощью двенадцати величественных и музыкально безупречных ударов.С его исчезновением Жюли потеряла не только друга, она потеряла руководителя, помогавшего ей развивать талант.Она, конечно, нашла другого учителя пения, одного их тех, кто ограничивает ученика работой над гаммами. Он заставил Жюли петь в слишком грубом для её гортани регистре. Ей было очень больно.Вскоре на голосовых связках Жюли отоларинголог нашёл узелки и распорядился прекратить занятия. Она перенесла операцию и несколько недель, в течение которых её связки зарубцовывались, хранила абсолютное молчание. А потом с трудом заново училась говорить.С тех пор она искала настоящего учителя пения, способного направлять её так, как это делал Янкелевич. И поскольку найти такого не могла, постепенно закрывалась от внешнего мира.Янкелевич утверждал, что люди, обладающие талантом и зарывающие его, подобны тем кроликам, что не грызут твёрдой пищи: понемногу их резцы удлиняются, загибаются, продолжая расти, впиваются в нёбо и в конце концов пронзают снизу вверх мозг насквозь. Для того чтобы сделать опасность очевидной, профессор хранил у себя череп кролика, чьи резцы торчали у него из макушки, словно два рога. Он очень любил показывать этот страшный предмет нерадивым ученикам, чтобы побудить их к труду. Он даже написал красными чернилами на лбу черепа: «Пренебрегать своим природным даром — самый большой грех».Лишённая возможности развивать свой талант, Жюли пережила период резкой агрессивности, затем — анорексию, за которой последовала булимия, когда она килограммами поедала торты, глядя в пространство мутными глазами, держа под рукой слабительное или рвотное.Она не делала больше домашних заданий, а на уроках дремала.Здоровье её пошатнулось. Она стала задыхаться, и, как будто этого мало, недавно у неё начались приступы астмы. Вся польза, которую ей приносило пение, обернулась злом.Мать Жюли первая села за стол.— Где вы были после обеда? — спросила она.— Мы гуляли по лесу, — ответил отец.— Это там она вся так расцарапалась?— Жюли свалилась в яму, — объяснял отец. — Особенно не ушиблась, но повредила пятку. В этой яме она нашла странную книгу...Но мать уже не интересовалась ничем, кроме еды, дымящейся в тарелке.— Потом все расскажешь. Ешьте быстрей, перепёлки ждать не будут. Остынут и весь вкус потеряют.И, опередив всех, с восторгом накинулась на жареных перепёлок, посыпанных коринфским изюмом.Точный удар вилкой выпустил воздух из перепёлки, как из хорошо надутого мяча для регби. Она схватила жареную птицу, высосала сок из отверстия клюва, кончиками пальцев оторвала крылышки, которые быстро отправила в рот и громко захрустела зубами, раскусывая маленькие непокорные косточки.— Ты не ешь? Тебе не нравится? — спросила она у Жюли.Девушка смотрела на плотно обвязанную ниткой жареную птичку, аккуратно лежащую на тарелке. На голове её, словно высокая шляпка, лежала изюминка. Пустые глазницы и приоткрытый клюв наводили на мысль, что птичку внезапно оторвало от её занятий какое-то страшное событие, что-то подобное неожиданному извержению вулкана в Помпее, только соотнесённое с её размерами.— Я не люблю мясо... — проговорила Жюли.— Это не мясо, это птица, — отрезала мать. Потом сказала примирительно: — Послушай, анорексии у тебя больше не будет. Надо быть здоровой, чтобы сдать выпускной и поступить на юридический факультет. Твой отец окончил юридический, поэтому руководит теперь юридической службой Вод и Лесов, и, поскольку он руководит юридической службой Вод и Лесов, лицей, в виде исключения, третий раз допускает тебя до выпускного экзамена. Потом ты будешь изучать право.— Мне наплевать на право, — заявила Жюли.— Ты должна закончить обучение, чтобы стать членом общества.— Мне наплевать на общество.— А на что же тогда тебе не наплевать? — спросила мать.— На все наплевать.— Что ты делаешь в свободное время? Тебе нравится какой-нибудь мальчик?Жюли прислонилась к спинке стула.— Мне наплевать на любовь.— Мне наплевать, мне наплевать... Ты только это и повторяешь. Тебе надо чем-то или кем-то интересоваться, — настойчиво повторила мать. — Ты такая хорошенькая, мальчики должны ходить за тобой толпами. Жюли состроила рожицу. Светло-серые глаза стали упрямыми.— У меня нет мальчика, и я заявляю тебе, что я к тому же, до сих пор девственница.Выражение презрительного изумления появилось на лице матери. Потом она расхохоталась.— Сейчас только в научно-фантастических романах можно встретить девятнадцатилетнюю девственницу.— ...Я не собираюсь ни заводить любовника, ни выходить замуж, ни рожать детей, — продолжала Жюли. — И знаешь почему? Потому что я боюсь стать похожей на тебя.К матери вернулась её самоуверенность.— Бедная моя девочка, ты вся — одна сплошная проблема. Слава Богу, я записала тебя на приём к психотерапевту! На четверг.Мать и дочь привыкли к перепалкам. Эта длилась ещё час, и за весь обед Жюли смогла проглотить всего лишь вымоченную в ликёре «Гран Марнье» вишенку, украшавшую мусс из белого шоколада.Что касается отца, то он, несмотря на то что дочь не раз толкала его под столом ногой, хранил обычное бесстрастное выражение лица и остерегался вмешиваться.— Ну же, Гастон, скажи что-нибудь, — призвала его супруга.— Жюли, слушай свою мать, — лаконично бросил отец, складывая салфетку.Вставая из-за стола, он заявил, что хочет лечь пораньше, так как завтра на заре собирается совершить вылазку на природу с собакой.— Можно мне пойти с тобой? — спросила девушка. Отец покачал головой.— Не в этот раз. Я хочу получше исследовать тот овраг, который ты нашла, и я хочу пойти один. И потом — твоя мать права. Чем болтаться по лесу, лучше позубри уроки.Когда он наклонился, чтобы поцеловать её и пожелать спокойной ночи, Жюли прошептала:— Пап, не бросай меня.Но он сделал вид, что ничего не слышит. Только сказал:— Приятных снов, дочка.И вышел, уводя собаку на поводке.Воодушевившийся Ахилл хотел было полететь стрелой, но только плавно заскользил длинными невтягивающимися когтями по безупречно натёртому паркету.Жюли не хотела затягивать пребывание с глазу на глаз со своей родительницей. Будто бы по нужде, она побежала в туалет.Как следует заперев дверь и усевшись на крышку унитаза, черноволосая девушка со светло-серыми глазами словно рухнула в пропасть, куда глубже той, что была в лесу. На этот раз её никто не достанет оттуда.Она потушила свет, чтобы остаться совершенно с самой собой. Чтобы подбодрить себя, снова замурлыкала: «Зелёная ножка ползёт по дорожке», но на этот раз ей не помогло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10