Это было или безумие, или Зло.
Ледяной холод сковал ее спину. Она выпрямилась и, дрожа, уставилась на распятие.
– Мне холодно, – сказала она. – Нельзя ли где-нибудь погреться, выпить чашку кофе?
– Вы закончили работу?
– Я увидела все, что мне нужно. Остальное покажет вскрытие.
2
Они вышли из часовни, переступая через ленту оцепления, которая к этому времени уже сорвалась с дверного проема и оказалась подо льдом. Ветер трепал их пальто и хлестал по лицам, пока они шли по двору, щурясь под порывами снежной бури. Когда они ступили в мрачный вестибюль главного входа, Маура ощутила легкое прикосновение тепла к своему онемевшему лицу. Пахло яйцами, старой краской и застарелой пылью, которую гоняли древние радиаторы отопления.
Звон фарфоровой посуды увлек их в тусклый коридор, откуда они попали в комнату, освещенную флуоресцентными лампами, которые казались слишком модерновыми в монастырском интерьере. Яркий свет падал на морщинистые лица монахинь, сидевших вокруг побитого временем стола. Их было тринадцать – несчастливое число. Внимание монахинь было приковано к лоскутам яркой цветастой ткани, шелковым лентам и подносам с высушенными лавандой и розовыми лепестками. Время рукоделия, подумала Маура, наблюдая за тем, как искореженные артритом руки обвязывают лентами мешочки с сухоцветами. Одна из монахинь сидела в инвалидной коляске. Она была скособочена, скрюченная левая рука лежала на подлокотнике кресла, а лицо больше напоминало оплывшую маску. Жестокие последствия апоплексического удара. Тем не менее, именно она первой заметила гостей и издала стон. Остальные сестры оторвались от работы и обернулись к Мауре и Риццоли.
Вглядываясь в сморщенные лица, Маура поразилась хрупкости и незащищенности, которые проглядывали в них. Это были совсем не те суровые образы, которые она помнила с детства. Во взглядах монахинь сквозил немой вопрос, обращенный к ней, призыв разобраться в случившейся трагедии. Ей было неуютно в новом статусе, как бывает, когда повзрослевший ребенок впервые осознает, что он и родители поменялись ролями.
Риццоли спросила:
– Кто-нибудь может сказать, где детектив Фрост?
На вопрос ответила суетливая с виду женщина, которая появилась из соседней кухни с подносом, уставленным чистыми кофейными чашками и блюдцами. На ней был линялый голубой фартук, заляпанный жирными пятнами, а на левой руке посверкивал крохотный бриллиант. Не монахиня, догадалась Маура, а служащая прихода, которая присматривает за этой немощной общиной.
– Он еще беседует с матерью-настоятельницей, – сказала женщина. Она кивнула головой в сторону двери, и темно-русый локон, выбившись из прически, упал на ее нахмуренный лоб. – Ее кабинет прямо по коридору.
Риццоли кивнула.
– Я знаю дорогу.
Они покинули ярко освещенную комнату и вновь двинулись по мрачному коридору. Маура почувствовала дыхание холодного ветерка, как будто мимо скользнуло привидение. Она не верила в загробную жизнь, но, когда ступала по следам недавно умерших, неизменно задавалась вопросом: не оставили ли они некие следы, флюиды, которые улавливают те, кто пришел после них?
Риццоли постучала в дверь настоятельницы, и дрожащий голос произнес:
– Войдите.
Переступив порог комнаты, Маура сразу уловила аромат кофе – приятный, как изысканные духи. Кабинет был отделан темными деревянными панелями, а на стене позади дубового стола висело скромное распятие. За столом сидела сгорбленная монахиня. Ее глаза, увеличенные стеклами очков, казались огромными голубыми лужами. С виду аббатиса была такой же старой, как и ее дряхлые сестры, которых они видели за рукоделием, и массивные очки как будто тянули ее вниз. Но глаза, смотревшие из-под толстых линз, были живыми и светились умом.
Напарник Риццоли, Барри Фрост, тут же поставил свою чашку с кофе и из вежливости поднялся со стула. Фрост был из тех, кого называют рубаха-парень: на допросах только ему удавалось расположить к себе подследственного и внушить ему доверие. К тому же он оказался единственным детективом из отдела убийств, который смог ужиться со взрывоопасной Риццоли. Вот и сейчас она хмуро уставилась на его чашку, явно недовольная тем, что, пока она дрожала от холода в часовне, ее партнер уютно расположился в тепле.
– Мать-настоятельница, – начал Фрост, – разрешите представить: это доктор Айлз, судебно-медицинский эксперт. Доктор, это мать Мэри Клемент.
Маура пожала аббатисе руку. Рука была крючковатой и больше напоминала кости, обтянутые пергаментом. Маура обратила внимание на бежевую манжету, показавшуюся из-под черного рукава. Вот как, оказывается, монахини выживали в таком холодном доме. Под черным шерстяным монашеским платьем аббатиса носила теплое нижнее белье.
Неестественно большие голубые глаза пристально смотрели на Мауру сквозь толстые линзы.
– Судебно-медицинский эксперт? Значит ли это, что вы врач?
– Да. Патологоанатом.
– Вы устанавливаете причину смерти?
– Совершенно верно.
Аббатиса сделала паузу, как будто собираясь с духом, чтобы задать следующий вопрос.
– Вы уже были в часовне? Видели...
Маура кивнула. Ей хотелось предотвратить дальнейшие расспросы, но она не могла допустить грубости по отношению к монахине. Даже в свои сорок она робела при виде черного монашеского платья.
– Она... – Голос Мэри Клемент опустился до шепота. – Сестра Камилла очень страдала?
– Боюсь, мне пока нечего вам сказать. Нужно закончить... осмотр. – Маура имела в виду вскрытие, но это слово казалось слишком холодным, слишком официальным для нежной души Мэри Клемент. К тому же ей не хотелось раскрывать страшную правду о том, что она очень хорошо представляет себе картину преступления. Неизвестный напал на девушку в часовне. Он гнался за ней, а она в ужасе спасалась бегством, срывая на ходу белое покрывало послушницы. Когда удары обрушились на ее голову и кровь хлынула на скамью, несчастная продолжала по инерции двигаться вперед, пока наконец, покоренная, не пала на колени к его ногам. Но даже тогда убийца не остановился. Нет, он продолжал наносить удары, крошил ее череп словно скорлупу.
Избегая взгляда Мэри Клемент, Маура посмотрела на деревянное распятие над столом, но даже этот всемогущий символ не помог снять напряжение.
В разговор вмешалась Риццоли:
– Мы еще не осмотрели их спальни.
Как всегда, она была сама деловитость, сосредоточенная только на том, что необходимо для следствия.
Мэри Клемент сморгнула подступившие слезы.
– Да. Я как раз собиралась отвести детектива Фроста наверх, в их кельи.
Риццоли кивнула.
– Мы готовы идти с вами.
* * *
Аббатиса повела их вверх по лестнице, которая освещалась лишь тусклым дневным светом, проникавшим через витражное окно. В ясную погоду солнце, наверное, расцвечивало стены богатой палитрой красок, но в это промозглое зимнее утро в интерьере монастыря преобладали серые тона.
– Комнаты наверху сейчас в основном пустуют. С годами мы переселяем монахинь вниз, одну за другой, – сказала Мэри Клемент, медленно поднимаясь по лестнице и тяжело отталкиваясь от перил. Маура боялась, как бы старушка не завалилась, поэтому следовала сзади, напрягаясь всякий раз, когда аббатиса останавливалась, чтобы перевести дыхание. – Сестру Ясинту беспокоит колено, поэтому она тоже собирается перебраться вниз. А теперь и у сестры Елены появилась одышка. Нас так мало осталось...
– Наверное, тяжело поддерживать порядок в таком большом здании, – сказала Маура.
– И к тому же старом. – Аббатиса снова остановилась, чтобы отдышаться. Потом добавила, печально усмехнувшись: – Таком же старом, как и мы. Очень дорого обходится эксплуатация. Мы даже начали подумывать о том, не продать ли его, но Господь подсказал нам выход из положения.
– И какой же?
– В прошлом году объявился спонсор. И мы начали реконструкцию. Поменяли шифер на крыше, укрепили чердак. Теперь планируем заменить печь. – Она обернулась к Мауре: – Вы наверняка не поверите, но сейчас здесь гораздо уютнее, чем год назад. – Аббатиса глубоко вздохнула и продолжила путь наверх под аккомпанемент своих четок. – Когда-то нас здесь было сорок пять. Когда я впервые приехала в Грейстоунз, все комнаты были заняты. В обоих крыльях здания. Но сейчас наша община очень постарела.
– А как давно вы здесь, мать-настоятельница? – спросила Маура.
– Мне было восемнадцать, когда я поселилась в этом монастыре как послушница. До этого за мной ухаживал молодой джентльмен, который хотел жениться. Боюсь, он очень обиделся, когда я отвергла его ради Господа. – Она остановилась на ступеньке и оглянулась. Маура впервые обратила внимание на слуховой аппарат у нее за ухом. – Вам, наверное, и представить это трудно, доктор Айлз, что когда-то я была молодой?
Действительно, Маура не могла представить Мэри Клемент в ином образе. И уж тем более очаровательной женщиной, разбивающей мужские сердца.
Они поднялись на лестничную площадку верхнего этажа, и перед ними открылся длинный коридор. Здесь было совсем не холодно и оттого уютно. Низкие темные потолки удерживали тепло. Опорные балки были старыми, явно прошлого века. Аббатиса подошла ко второй двери и, взявшись за ручку, остановилась в нерешительности. Наконец она повернула ее, дверь распахнулась, и серый свет пролился на лицо настоятельницы.
– Это комната сестры Урсулы, – тихо произнесла она.
В комнате едва ли хватило бы места для всех сразу. Фрост и Риццоли вошли, а Маура осталась у двери, разглядывая полки с книгами и цветочные горшки с буйно растущими узамбарскими фиалками. Окно со средником и низкий потолок с деревянными балками придавали комнате средневековый вид. Чисто прибранная школярская мансарда, обстановку которой составляли простая кровать, платяной шкаф, письменный стол и стул.
– Кровать убрана, – сказала Риццоли, глядя на аккуратно заправленное белье.
– Такой мы увидели ее сегодня утром, – ответила Мэри Клемент.
– Разве она вчера не ложилась спать?
– Просто она очень рано встает. У нее такая привычка.
– Как рано?
– Часто бывает, что за несколько часов до Утрени.
– Утрени? – переспросил Фрост.
– Наше утреннее богослужение в семь часов. Этим летом сестра Урсула с самого раннего утра работала в саду. Ей это нравится.
– А зимой? – поинтересовалась Риццоли. – Что она делает зимой в такую рань?
– У нас в любое время года полно работы для тех, кто еще в силах. Многие из наших сестер уже абсолютно немощны. В этом году нам пришлось нанять миссис Отис для работы на кухне. Но даже с ее помощью мы едва управляемся с рутинными делами.
Риццоли открыла дверцу гардероба. В нем висела аскетическая коллекция черно-коричневой одежды. Никакого намека на иные цвета или украшения. Это был гардероб женщины, целиком посвятившей себя Господу и выбиравшей одежду исключительно с целью служения Ему.
– Это вся ее одежда? Вся здесь, в шкафу? – спросила Риццоли.
– Вступая в орден, мы даем обет бедности.
– Означает ли это, что вы отказываетесь от всего, что вам принадлежит?
В ответ Мэри Клемент снисходительно улыбнулась, как улыбаются ребенку, задавшему нелепый вопрос.
– Это не так уж трудно, детектив. К тому же мы оставляем себе книги, памятные вещицы. Как видите, сестра Урсула обожает свои узамбарские фиалки. Но вы правы, перед приходом в монастырь мы оставляем всю свою собственность. Наш устав предполагает созерцание и размышление, мы отвергаем соблазны внешнего мира.
– Прошу прощения, мать-настоятельница, – обратился к аббатисе Фрост. – Я не католик, поэтому не очень хорошо понимаю, в чем смысл вашего религиозного ордена.
Его вопрос прозвучал в высшей степени уважительно, поэтому Мэри Клемент встретила его с улыбкой более теплой, чем та, которую она адресовала Риццоли.
– Мы ведем созерцательную жизнь. Жизнь, состоящую из молитв, самоотречения и медитации. Вот почему мы отгораживаемся от мира этими стенами. Не впускаем сюда посетителей. Уединение для нас благо.
– А если кто-то нарушит правила? – спросила Риццоли. – Вышвырнете вон?
Маура заметила, как Фрост поморщился от грубого вопроса.
– Мы добровольно соблюдаем правила, – пояснила Мэри Клемент. – Подчиняемся им потому, что сами хотим этого.
– Но ведь наверняка может так случиться, что какая-нибудь монахиня проснется утром и скажет: "Мне хочется пойти на пляж".
– Такого не случается.
– Но должно случаться. Они ведь люди.
– Такого не случается.
– Никто не нарушает правил? Никто не выходит за ворота?
– У нас нет необходимости покидать аббатство. Миссис Отис покупает нам продукты. Отец Брофи удовлетворяет наши духовные запросы.
– А письма? Телефонные звонки? Даже в тюрьме строгого режима разрешается время от времени звонить по телефону.
Фрост, болезненно морщась, сокрушенно покачал головой.
– У нас есть телефон, для экстренных случаев, – сказала Мэри Клемент.
– Им может пользоваться любая?
– Да, но зачем им телефон?
– А как насчет почты? Вы получаете письма?
– Некоторые из нас сознательно отказались от всякой переписки.
– А если вы все-таки хотите отправить письмо?
– Кому?
– Разве это имеет значение?
На лице Мэри Клемент застыла натянутая улыбка, в которой угадывалась молчаливая мольба Всевышнему послать ей терпение.
– Я могу лишь повториться, детектив. Мы не заключенные в тюрьме. Мы сами выбрали такую жизнь. Те, кто не согласен с нашими правилами, могут уйти.
– И что они будут делать в чужом для них мире?
– Вы, похоже, думаете, что мы совсем ничего не знаем о мире. Некоторые из наших сестер работали в школах или больницах.
– Я думала, устав не позволяет монахиням покидать стены монастыря.
– Иногда Господь призывает нас для служения миру. Несколько лет назад сестра Урсула услышала Его зов и уехала в другую страну, чтобы там помогать людям. Ей было дано разрешение покинуть монастырь и жить в миру, не отрекаясь от обета.
– Но она вернулась, – заметила Риццоли.
– Да, в прошлом году.
– Ей не понравилось жить в миру?
– Ее миссия в Индии была не из легких. И даже пришлось столкнуться с проявлением насилия – деревня, где она жила, подверглась атаке террористов. Вот тогда она и вернулась к нам. Здесь она вновь ощутила себя в безопасности.
– У нее не было семьи, где были бы рады принять ее?
– Ее ближайшим родственником был брат, который умер два года назад. Теперь мы ее семья, а Грейстоунз – ее дом. Когда вы устаете от мира и вам нужен покой, детектив, – мягко произнесла аббатиса, – разве вы не идете домой?
Риццоли на мгновение задумалась над ответом и, казалось, слегка расстроилась. Взгляд ее скользнул к стене, где висело распятие. Но тут же отскочил.
– Мать-настоятельница! – Женщина в засаленном голубом фартуке стояла в коридоре и смотрела на них безучастным взглядом. Еще несколько прядей выбились из ее прически и теперь обрамляли ее худое лицо. – Отец Брофи направляется к нам, чтобы заняться репортерами. Они буквально обрывают провода, поэтому сестра Изабель только что отключила телефон. Она не знает, что им говорить.
– Я иду, миссис Отис. – Аббатиса повернулась к Риццоли: – Как видите, у нас сейчас очень много дел. Пожалуйста, осматривайте здесь все, что вам нужно. Я буду внизу.
– Прежде чем вы уйдете, – остановила ее Риццоли, – скажите, где комната сестры Камиллы?
– Четвертая дверь.
– Она не заперта?
– На этих дверях нет замков, – сказала Мэри Клемент. – И никогда не было.
* * *
Когда они зашли в келью сестры Камиллы, в нос ударил запах хлорки и хозяйственного мыла. Как и в комнате сестры Урсулы, здесь было одно окно со средником, выходившее во внутренний двор, и такой же низкий, с деревянными балками, потолок. Но если комната Урсулы имела обжитой вид, то у Камиллы все было так тщательно выскоблено, что келья казалась стерильной. Беленые стены были голыми, если не считать деревянного распятия напротив кровати. Именно его в первую очередь видела Камилла, когда просыпалась утром. Распятие символизировало смысл ее существования. Это была келья кающейся грешницы.
Маура перевела взгляд на пол и увидела белесые пятна, оставшиеся на деревянных досках там, где их скребли с особенным усердием. Она мысленно представила себе, как юная Камилла, стоя на коленях, драит пол металлической мочалкой, пытаясь соскрести... но что? Въевшиеся вековые пятна? Следы пребывания женщин, которые жили здесь прежде?
– Черт побери, – усмехнулась Риццоли. – Если чистоплотность определяет набожность, то эту женщину можно назвать святой.
Маура подошла к письменному столу, на котором лежала раскрытая книга. "Святая Бригита Ирландская. Биография". Она представила себе, как Камилла сидит за этим древним столом, и свет из окна падает на ее утонченное лицо. Ей вдруг стало интересно, случалось ли, что в теплые дни Камилла снимала белое покрывало и оставалась с непокрытой головой, подставляя ветерку свои коротко стриженные светлые волосы.
1 2 3 4 5
Ледяной холод сковал ее спину. Она выпрямилась и, дрожа, уставилась на распятие.
– Мне холодно, – сказала она. – Нельзя ли где-нибудь погреться, выпить чашку кофе?
– Вы закончили работу?
– Я увидела все, что мне нужно. Остальное покажет вскрытие.
2
Они вышли из часовни, переступая через ленту оцепления, которая к этому времени уже сорвалась с дверного проема и оказалась подо льдом. Ветер трепал их пальто и хлестал по лицам, пока они шли по двору, щурясь под порывами снежной бури. Когда они ступили в мрачный вестибюль главного входа, Маура ощутила легкое прикосновение тепла к своему онемевшему лицу. Пахло яйцами, старой краской и застарелой пылью, которую гоняли древние радиаторы отопления.
Звон фарфоровой посуды увлек их в тусклый коридор, откуда они попали в комнату, освещенную флуоресцентными лампами, которые казались слишком модерновыми в монастырском интерьере. Яркий свет падал на морщинистые лица монахинь, сидевших вокруг побитого временем стола. Их было тринадцать – несчастливое число. Внимание монахинь было приковано к лоскутам яркой цветастой ткани, шелковым лентам и подносам с высушенными лавандой и розовыми лепестками. Время рукоделия, подумала Маура, наблюдая за тем, как искореженные артритом руки обвязывают лентами мешочки с сухоцветами. Одна из монахинь сидела в инвалидной коляске. Она была скособочена, скрюченная левая рука лежала на подлокотнике кресла, а лицо больше напоминало оплывшую маску. Жестокие последствия апоплексического удара. Тем не менее, именно она первой заметила гостей и издала стон. Остальные сестры оторвались от работы и обернулись к Мауре и Риццоли.
Вглядываясь в сморщенные лица, Маура поразилась хрупкости и незащищенности, которые проглядывали в них. Это были совсем не те суровые образы, которые она помнила с детства. Во взглядах монахинь сквозил немой вопрос, обращенный к ней, призыв разобраться в случившейся трагедии. Ей было неуютно в новом статусе, как бывает, когда повзрослевший ребенок впервые осознает, что он и родители поменялись ролями.
Риццоли спросила:
– Кто-нибудь может сказать, где детектив Фрост?
На вопрос ответила суетливая с виду женщина, которая появилась из соседней кухни с подносом, уставленным чистыми кофейными чашками и блюдцами. На ней был линялый голубой фартук, заляпанный жирными пятнами, а на левой руке посверкивал крохотный бриллиант. Не монахиня, догадалась Маура, а служащая прихода, которая присматривает за этой немощной общиной.
– Он еще беседует с матерью-настоятельницей, – сказала женщина. Она кивнула головой в сторону двери, и темно-русый локон, выбившись из прически, упал на ее нахмуренный лоб. – Ее кабинет прямо по коридору.
Риццоли кивнула.
– Я знаю дорогу.
Они покинули ярко освещенную комнату и вновь двинулись по мрачному коридору. Маура почувствовала дыхание холодного ветерка, как будто мимо скользнуло привидение. Она не верила в загробную жизнь, но, когда ступала по следам недавно умерших, неизменно задавалась вопросом: не оставили ли они некие следы, флюиды, которые улавливают те, кто пришел после них?
Риццоли постучала в дверь настоятельницы, и дрожащий голос произнес:
– Войдите.
Переступив порог комнаты, Маура сразу уловила аромат кофе – приятный, как изысканные духи. Кабинет был отделан темными деревянными панелями, а на стене позади дубового стола висело скромное распятие. За столом сидела сгорбленная монахиня. Ее глаза, увеличенные стеклами очков, казались огромными голубыми лужами. С виду аббатиса была такой же старой, как и ее дряхлые сестры, которых они видели за рукоделием, и массивные очки как будто тянули ее вниз. Но глаза, смотревшие из-под толстых линз, были живыми и светились умом.
Напарник Риццоли, Барри Фрост, тут же поставил свою чашку с кофе и из вежливости поднялся со стула. Фрост был из тех, кого называют рубаха-парень: на допросах только ему удавалось расположить к себе подследственного и внушить ему доверие. К тому же он оказался единственным детективом из отдела убийств, который смог ужиться со взрывоопасной Риццоли. Вот и сейчас она хмуро уставилась на его чашку, явно недовольная тем, что, пока она дрожала от холода в часовне, ее партнер уютно расположился в тепле.
– Мать-настоятельница, – начал Фрост, – разрешите представить: это доктор Айлз, судебно-медицинский эксперт. Доктор, это мать Мэри Клемент.
Маура пожала аббатисе руку. Рука была крючковатой и больше напоминала кости, обтянутые пергаментом. Маура обратила внимание на бежевую манжету, показавшуюся из-под черного рукава. Вот как, оказывается, монахини выживали в таком холодном доме. Под черным шерстяным монашеским платьем аббатиса носила теплое нижнее белье.
Неестественно большие голубые глаза пристально смотрели на Мауру сквозь толстые линзы.
– Судебно-медицинский эксперт? Значит ли это, что вы врач?
– Да. Патологоанатом.
– Вы устанавливаете причину смерти?
– Совершенно верно.
Аббатиса сделала паузу, как будто собираясь с духом, чтобы задать следующий вопрос.
– Вы уже были в часовне? Видели...
Маура кивнула. Ей хотелось предотвратить дальнейшие расспросы, но она не могла допустить грубости по отношению к монахине. Даже в свои сорок она робела при виде черного монашеского платья.
– Она... – Голос Мэри Клемент опустился до шепота. – Сестра Камилла очень страдала?
– Боюсь, мне пока нечего вам сказать. Нужно закончить... осмотр. – Маура имела в виду вскрытие, но это слово казалось слишком холодным, слишком официальным для нежной души Мэри Клемент. К тому же ей не хотелось раскрывать страшную правду о том, что она очень хорошо представляет себе картину преступления. Неизвестный напал на девушку в часовне. Он гнался за ней, а она в ужасе спасалась бегством, срывая на ходу белое покрывало послушницы. Когда удары обрушились на ее голову и кровь хлынула на скамью, несчастная продолжала по инерции двигаться вперед, пока наконец, покоренная, не пала на колени к его ногам. Но даже тогда убийца не остановился. Нет, он продолжал наносить удары, крошил ее череп словно скорлупу.
Избегая взгляда Мэри Клемент, Маура посмотрела на деревянное распятие над столом, но даже этот всемогущий символ не помог снять напряжение.
В разговор вмешалась Риццоли:
– Мы еще не осмотрели их спальни.
Как всегда, она была сама деловитость, сосредоточенная только на том, что необходимо для следствия.
Мэри Клемент сморгнула подступившие слезы.
– Да. Я как раз собиралась отвести детектива Фроста наверх, в их кельи.
Риццоли кивнула.
– Мы готовы идти с вами.
* * *
Аббатиса повела их вверх по лестнице, которая освещалась лишь тусклым дневным светом, проникавшим через витражное окно. В ясную погоду солнце, наверное, расцвечивало стены богатой палитрой красок, но в это промозглое зимнее утро в интерьере монастыря преобладали серые тона.
– Комнаты наверху сейчас в основном пустуют. С годами мы переселяем монахинь вниз, одну за другой, – сказала Мэри Клемент, медленно поднимаясь по лестнице и тяжело отталкиваясь от перил. Маура боялась, как бы старушка не завалилась, поэтому следовала сзади, напрягаясь всякий раз, когда аббатиса останавливалась, чтобы перевести дыхание. – Сестру Ясинту беспокоит колено, поэтому она тоже собирается перебраться вниз. А теперь и у сестры Елены появилась одышка. Нас так мало осталось...
– Наверное, тяжело поддерживать порядок в таком большом здании, – сказала Маура.
– И к тому же старом. – Аббатиса снова остановилась, чтобы отдышаться. Потом добавила, печально усмехнувшись: – Таком же старом, как и мы. Очень дорого обходится эксплуатация. Мы даже начали подумывать о том, не продать ли его, но Господь подсказал нам выход из положения.
– И какой же?
– В прошлом году объявился спонсор. И мы начали реконструкцию. Поменяли шифер на крыше, укрепили чердак. Теперь планируем заменить печь. – Она обернулась к Мауре: – Вы наверняка не поверите, но сейчас здесь гораздо уютнее, чем год назад. – Аббатиса глубоко вздохнула и продолжила путь наверх под аккомпанемент своих четок. – Когда-то нас здесь было сорок пять. Когда я впервые приехала в Грейстоунз, все комнаты были заняты. В обоих крыльях здания. Но сейчас наша община очень постарела.
– А как давно вы здесь, мать-настоятельница? – спросила Маура.
– Мне было восемнадцать, когда я поселилась в этом монастыре как послушница. До этого за мной ухаживал молодой джентльмен, который хотел жениться. Боюсь, он очень обиделся, когда я отвергла его ради Господа. – Она остановилась на ступеньке и оглянулась. Маура впервые обратила внимание на слуховой аппарат у нее за ухом. – Вам, наверное, и представить это трудно, доктор Айлз, что когда-то я была молодой?
Действительно, Маура не могла представить Мэри Клемент в ином образе. И уж тем более очаровательной женщиной, разбивающей мужские сердца.
Они поднялись на лестничную площадку верхнего этажа, и перед ними открылся длинный коридор. Здесь было совсем не холодно и оттого уютно. Низкие темные потолки удерживали тепло. Опорные балки были старыми, явно прошлого века. Аббатиса подошла ко второй двери и, взявшись за ручку, остановилась в нерешительности. Наконец она повернула ее, дверь распахнулась, и серый свет пролился на лицо настоятельницы.
– Это комната сестры Урсулы, – тихо произнесла она.
В комнате едва ли хватило бы места для всех сразу. Фрост и Риццоли вошли, а Маура осталась у двери, разглядывая полки с книгами и цветочные горшки с буйно растущими узамбарскими фиалками. Окно со средником и низкий потолок с деревянными балками придавали комнате средневековый вид. Чисто прибранная школярская мансарда, обстановку которой составляли простая кровать, платяной шкаф, письменный стол и стул.
– Кровать убрана, – сказала Риццоли, глядя на аккуратно заправленное белье.
– Такой мы увидели ее сегодня утром, – ответила Мэри Клемент.
– Разве она вчера не ложилась спать?
– Просто она очень рано встает. У нее такая привычка.
– Как рано?
– Часто бывает, что за несколько часов до Утрени.
– Утрени? – переспросил Фрост.
– Наше утреннее богослужение в семь часов. Этим летом сестра Урсула с самого раннего утра работала в саду. Ей это нравится.
– А зимой? – поинтересовалась Риццоли. – Что она делает зимой в такую рань?
– У нас в любое время года полно работы для тех, кто еще в силах. Многие из наших сестер уже абсолютно немощны. В этом году нам пришлось нанять миссис Отис для работы на кухне. Но даже с ее помощью мы едва управляемся с рутинными делами.
Риццоли открыла дверцу гардероба. В нем висела аскетическая коллекция черно-коричневой одежды. Никакого намека на иные цвета или украшения. Это был гардероб женщины, целиком посвятившей себя Господу и выбиравшей одежду исключительно с целью служения Ему.
– Это вся ее одежда? Вся здесь, в шкафу? – спросила Риццоли.
– Вступая в орден, мы даем обет бедности.
– Означает ли это, что вы отказываетесь от всего, что вам принадлежит?
В ответ Мэри Клемент снисходительно улыбнулась, как улыбаются ребенку, задавшему нелепый вопрос.
– Это не так уж трудно, детектив. К тому же мы оставляем себе книги, памятные вещицы. Как видите, сестра Урсула обожает свои узамбарские фиалки. Но вы правы, перед приходом в монастырь мы оставляем всю свою собственность. Наш устав предполагает созерцание и размышление, мы отвергаем соблазны внешнего мира.
– Прошу прощения, мать-настоятельница, – обратился к аббатисе Фрост. – Я не католик, поэтому не очень хорошо понимаю, в чем смысл вашего религиозного ордена.
Его вопрос прозвучал в высшей степени уважительно, поэтому Мэри Клемент встретила его с улыбкой более теплой, чем та, которую она адресовала Риццоли.
– Мы ведем созерцательную жизнь. Жизнь, состоящую из молитв, самоотречения и медитации. Вот почему мы отгораживаемся от мира этими стенами. Не впускаем сюда посетителей. Уединение для нас благо.
– А если кто-то нарушит правила? – спросила Риццоли. – Вышвырнете вон?
Маура заметила, как Фрост поморщился от грубого вопроса.
– Мы добровольно соблюдаем правила, – пояснила Мэри Клемент. – Подчиняемся им потому, что сами хотим этого.
– Но ведь наверняка может так случиться, что какая-нибудь монахиня проснется утром и скажет: "Мне хочется пойти на пляж".
– Такого не случается.
– Но должно случаться. Они ведь люди.
– Такого не случается.
– Никто не нарушает правил? Никто не выходит за ворота?
– У нас нет необходимости покидать аббатство. Миссис Отис покупает нам продукты. Отец Брофи удовлетворяет наши духовные запросы.
– А письма? Телефонные звонки? Даже в тюрьме строгого режима разрешается время от времени звонить по телефону.
Фрост, болезненно морщась, сокрушенно покачал головой.
– У нас есть телефон, для экстренных случаев, – сказала Мэри Клемент.
– Им может пользоваться любая?
– Да, но зачем им телефон?
– А как насчет почты? Вы получаете письма?
– Некоторые из нас сознательно отказались от всякой переписки.
– А если вы все-таки хотите отправить письмо?
– Кому?
– Разве это имеет значение?
На лице Мэри Клемент застыла натянутая улыбка, в которой угадывалась молчаливая мольба Всевышнему послать ей терпение.
– Я могу лишь повториться, детектив. Мы не заключенные в тюрьме. Мы сами выбрали такую жизнь. Те, кто не согласен с нашими правилами, могут уйти.
– И что они будут делать в чужом для них мире?
– Вы, похоже, думаете, что мы совсем ничего не знаем о мире. Некоторые из наших сестер работали в школах или больницах.
– Я думала, устав не позволяет монахиням покидать стены монастыря.
– Иногда Господь призывает нас для служения миру. Несколько лет назад сестра Урсула услышала Его зов и уехала в другую страну, чтобы там помогать людям. Ей было дано разрешение покинуть монастырь и жить в миру, не отрекаясь от обета.
– Но она вернулась, – заметила Риццоли.
– Да, в прошлом году.
– Ей не понравилось жить в миру?
– Ее миссия в Индии была не из легких. И даже пришлось столкнуться с проявлением насилия – деревня, где она жила, подверглась атаке террористов. Вот тогда она и вернулась к нам. Здесь она вновь ощутила себя в безопасности.
– У нее не было семьи, где были бы рады принять ее?
– Ее ближайшим родственником был брат, который умер два года назад. Теперь мы ее семья, а Грейстоунз – ее дом. Когда вы устаете от мира и вам нужен покой, детектив, – мягко произнесла аббатиса, – разве вы не идете домой?
Риццоли на мгновение задумалась над ответом и, казалось, слегка расстроилась. Взгляд ее скользнул к стене, где висело распятие. Но тут же отскочил.
– Мать-настоятельница! – Женщина в засаленном голубом фартуке стояла в коридоре и смотрела на них безучастным взглядом. Еще несколько прядей выбились из ее прически и теперь обрамляли ее худое лицо. – Отец Брофи направляется к нам, чтобы заняться репортерами. Они буквально обрывают провода, поэтому сестра Изабель только что отключила телефон. Она не знает, что им говорить.
– Я иду, миссис Отис. – Аббатиса повернулась к Риццоли: – Как видите, у нас сейчас очень много дел. Пожалуйста, осматривайте здесь все, что вам нужно. Я буду внизу.
– Прежде чем вы уйдете, – остановила ее Риццоли, – скажите, где комната сестры Камиллы?
– Четвертая дверь.
– Она не заперта?
– На этих дверях нет замков, – сказала Мэри Клемент. – И никогда не было.
* * *
Когда они зашли в келью сестры Камиллы, в нос ударил запах хлорки и хозяйственного мыла. Как и в комнате сестры Урсулы, здесь было одно окно со средником, выходившее во внутренний двор, и такой же низкий, с деревянными балками, потолок. Но если комната Урсулы имела обжитой вид, то у Камиллы все было так тщательно выскоблено, что келья казалась стерильной. Беленые стены были голыми, если не считать деревянного распятия напротив кровати. Именно его в первую очередь видела Камилла, когда просыпалась утром. Распятие символизировало смысл ее существования. Это была келья кающейся грешницы.
Маура перевела взгляд на пол и увидела белесые пятна, оставшиеся на деревянных досках там, где их скребли с особенным усердием. Она мысленно представила себе, как юная Камилла, стоя на коленях, драит пол металлической мочалкой, пытаясь соскрести... но что? Въевшиеся вековые пятна? Следы пребывания женщин, которые жили здесь прежде?
– Черт побери, – усмехнулась Риццоли. – Если чистоплотность определяет набожность, то эту женщину можно назвать святой.
Маура подошла к письменному столу, на котором лежала раскрытая книга. "Святая Бригита Ирландская. Биография". Она представила себе, как Камилла сидит за этим древним столом, и свет из окна падает на ее утонченное лицо. Ей вдруг стало интересно, случалось ли, что в теплые дни Камилла снимала белое покрывало и оставалась с непокрытой головой, подставляя ветерку свои коротко стриженные светлые волосы.
1 2 3 4 5